Дело побежденного бронтозавра

Пролог. Старший следователь Волин

Давно уже старший следователь не видел полковника Щербакова таким задумчивым.

Когда Волин вошел в кабинет, непосредственное начальство стояло у окна и смотрело на улицу. Что именно оно там высматривало, понять было совершенно невозможно. Старший следователь на всякий случай тоже выглянул в окно из-за широкого полковничьего плеча – и ничего там не увидел. То есть не то чтобы совсем ничего, но, скажем так, ничего особенно нового. По улице ехали те же автомобили, что и вчера, шли те же прохожие, не говоря уже о домах, некоторые из которых стояли тут уже со времен царя Гороха.

– Садись, Орест Витальевич, – не оборачиваясь, негромко сказал полковник.

Волин удивился: по имени-отчеству Щербаков звал его раз примерно в сто лет, ну, или немногим чаще. Тем не менее на стул он сел и приготовился ко всему – от увольнения до вручения ордена «За заслуги перед Отечеством» четвертой или даже третьей степени. Какие такие особенные заслуги могли быть у него перед отечеством, Орест Витальевич не знал – на то есть вышестоящее начальство, ему судить сподручнее. Он же сам по совету Пушкина, не дрогнув, примет и увольнение, и орден.

До орденов, впрочем, дело не дошло, о чем можно было догадаться и самому: ордена у нас обычно вручает не непосредственное начальство, а глава государства. Правда, и увольнять его тоже не стали, и это была хорошая новость, потому что идти куда-нибудь вахтером майор юстиции Волин совершенно не хотел – он чувствовал себя еще слишком молодым для такой абстрактной должности.

Полковник наконец отвернулся от окна, сел за стол напротив Волина и, глядя куда-то мимо него, произнес загадочную фразу:

– Совсем озверел…

Кого именно полковник имеет в виду, старший следователь даже думать не хотел. То есть он, конечно, мог догадываться, но предпочитал этого не делать. Потому что оперативная сметка – вещь хорошая, но всякая сметка хороша в рамках конкретного уголовного дела. Если же ты свою догадливость начнешь пихать всюду, куда только можно, то ни к чему хорошему это не приведет. Пусть уж руководство само скажет, кого оно имеет в виду, когда использует такие непочтительные формулировки.

– Совсем, говорю, озверел народ, – продолжал полковник.

Ах, вот о ком речь! Ну, это зло еще не так большой руки, да и нет в этом ничего нового, народ – он на то и народ, чтобы время от времени звереть. Как это говорит старая пословица: не озвереешь – не покаешься? Вышеупомянутый Пушкин, как известно, тоже говаривал: «Да здравствует русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» Впрочем, нет, у Пушкина это было как-то по-другому, общий смысл сводился к тому, что не надо нам никакого бунта – ни русского, ни тем более иностранного. Хватит и того, что они нам тут без всякого бунта устроили…

– Что-то случилось, Геннадий Романович? – полюбопытствовал старший следователь.

– Случилось, брат, – вздохнул полковник. – Священника убили, отца Георгия.

Имя это ничего не говорило Волину, тем более что Щербаков по принятому православному обычаю назвал священника только по имени, без фамилии. Но, может быть, священника этого лично знал сам полковник?

– Не знал, – отвечал Щербаков, – да это тут и ни при чем вовсе. Я в общем смысле рассуждаю. Понимаешь, майор, в жизни, какой бы она ни была сумасшедшей, должны быть какие-то святые вещи. Есть категории людей, которых, по моему мнению, убивать нельзя ни при каких обстоятельствах. То есть это я не к тому говорю: убивать, конечно, вообще никого не надо. Но когда убивают, например, детей, беременных женщин, врачей там, учителей, священников, лично меня какой-то непонятный страх охватывает. Как будто не среди людей мы живем, а в диких джунглях, среди львов и крокодилов…

– Так точно, товарищ полковник, именно там мы и живем, – подтвердил Волин.

Начальство бросило на него острый взгляд: не издевается ли над ним, случаем, подчиненный-карбонарий? Но старший следователь смотрел совершенно серьезно, без какого-либо намека на улыбку.

– Что известно об убитом? – спросил Волин.

Оказалось, покойный Георгий Вельяминов был молодым еще мужчиной, ему не исполнилось и тридцати. Священником, впрочем, он был тоже молодым, рукоположили его менее года назад… А вообще, вот адрес храма и телефон настоятеля, пусть господин старший следователь, он же товарищ майор, сам всех, кого надо, и расспросит.

* * *

Старший следователь, не искушенный в богослужебных делах, попал в храм Троицы Живоначальной прямо в разгар всенощного бдения. Свечи подрагивали живым огнем перед образами, алтарный иконостас поднимался вверх, и лики святых под высокими церковными сводами смутно мерцали в вечерней полутьме. Хор пел величественно и печально, немногочисленные прихожане крестились и кланялись, и старшему следователю тоже почему-то захотелось перекреститься и склонить голову в память о незнакомом ему отце Георгии.

Женщина в темном платке, принимавшая записочки и продававшая свечи, сказала Волину, что до конца вечерней службы осталось еще часа полтора, не меньше. Тот задумался: терять полтора часа на ожидание ему не хотелось. С другой стороны, выдернуть настоятеля посреди богослужения для разговора было, разумеется, делом совершенно невозможным.

– А вы крещеный? – спросила женщина, видя его колебания.

– Крещеный, но не воцерковленный, – коротко отвечал Волин.

– Это ничего, все равно постойте, послушайте. У нас службы хорошие.

Старший следователь удивился: он не знал, что службы бывают хорошие и плохие. Своей наивностью он даже немного повеселил собеседницу. Не хорошие и плохие, уточнила она, а есть, в которых благодать чувствуется, и есть такие… безблагодатные.

– А вы с отцом Георгием были знакомы? – спросил он.

Лицо у собеседницы стало грустным, она смахнула слезинку. Конечно, она знала отца Георгия, да и как не знать, он вторым священником служил в храме.

– Очень был хороший батюшка, внимательный, добрый, – вздохнула она. – Больше всего матушку его жалко, совсем молодая, у них даже и детишек еще не было.

– А телефон матушки у вас есть? – спросил Волин.

– У меня нет, но отец Амвросий знает.

Настоятель храма отец Амвросий оказался классическим русским попом – высоким, дородным, с крупными суровыми чертами лица, львиной гривой и большой седеющей бородой. Внушительный наперсный крест во время служения пускал легкомысленных зайчиков, черная ряса обнимала тело священника, словно облако, увеличивая и без того крупную его фигуру.

– Вы меня простите, что я буду задавать странные, может быть, и даже дикие, с вашей точки зрения, вопросы, – сказал Волин настоятелю, когда тот вышел к нему после службы, – однако таков порядок следствия.

Отец Амвросий молча кивнул, глаза его карие сейчас казались почти черными, в них мерцал грозный огонь, как будто не следователь стоял перед ним, а сам убийца. Ишь ты, подумал Волин, глазами жжет, как лазером, видно, боевой поп. И продолжил.

– Скажите, не было ли у отца Георгия врагов среди прихожан, причта или людей, служащих при храме?

– У священника один враг – Сатана, – густым голосом отвечал настоятель, – люди же, даже самые отпетые, ему не враги, а лишь заблудшие души, которых надлежит наставить на путь истинный.

Старший следователь подумал, что отец Амвросий почему-то виляет, не хочет отвечать на вопрос прямо. Впрочем, может, у них тут так принято – не подозревать без серьезных оснований. Как это там сказано в Евангелии: всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду? Однако же с таким подходом убийцу нам придется искать очень долго. Придется поднадавить слегка на отца настоятеля.

– И все же, – Волин говорил мягко, но настойчиво, – попробуйте вспомнить, не было ли конфликтов, пусть даже и самых мелких, или просто непонимания между покойным и паствой? Может, он на кого-нибудь слишком суровую епитимью наложил или что-нибудь в этом роде, обидел кого-то?

Священник отвечал в том смысле, что народишко у них, конечно, дикий, но не до такой степени, чтобы за епитимью лишать пастыря жизни. Да и какую тот мог наложить особенно суровую епитимью – «Отче наш» сто раз прочитать? Или, может быть, пост усиленный назначить? Нет, отец Георгий был мягкий, добрый человек, совершенно не склонный к конфликтам, и на его, отца Амвросия, памяти не было у него ни с кем никаких распрей.

– Тогда, может быть, у убийства этого имеется религиозная подоплека? – спросил Волин. – Фанатики какие-нибудь… Бывали же случаи.

Настоятель покачал головой. Случаи бывали, конечно, вот только этот случай на прежние не похож. Миссионерской деятельностью отец Георгий не занимался, по идейным вопросам ни с кем не сталкивался, у него даже аккаунта своего в соцсетях не было. О существовании такого пастыря среди мирян знало только совсем небольшое количество прихожан храма, где служил убиенный.

– А вы-то сами как думаете, кто убил отца Георгия? – спросил Волин.

– А Сатана и убил, – отвечал отец Амвросий безапелляционно.

Старший следователь слегка опешил. То есть как – Сатана? Это так следует понимать, что отец всякой лжи оставил срочные дела в преисподней, поднялся на поверхность, подстерег священника на его собственной подмосковной даче, ударил кирпичом по голове и был таков?

– Нет, конечно, – поморщился настоятель. – Сатана убил не сам, разумеется, а руками какого-нибудь бесноватого. Плохо, что случилось это за городом, а не в городе. В городе всюду камеры, наверняка записи бы остались.

Старший следователь согласился. Увы, в доме отца Георгия камер не было, и не могли они запечатлеть страшный момент его гибели. Что ж, придется, видно, опрашивать всех, кто при храме состоит, может, из них кто-то что-то знает…

– Можно и расспросить, если время девать некуда, – кивнул настоятель. – Вот только вряд ли вам кто-то скажет что толковое. Отец Георгий совсем недолго у нас служил, с людьми по-настоящему сойтись не успел, даже я о нем почти ничего не знаю. Мой вам совет: отправляйтесь прямиком к жене его, матушке Серафиме. Она единственная может что-то знать доподлинно.

Волин взял у настоятеля адрес и телефон матушки Серафимы и откланялся. За окном было уже темно, и он заколебался – не побеспокоит ли он несчастную вдову, если явится к ней в дом так поздно? Может быть, назначить встречу на завтра?

С тем он и позвонил по номеру, который дал ему настоятель. Однако матушка Серафима, услышав, где работает Волин, сказала просто:

– Если можете, приезжайте прямо сейчас…

Нечасто к работнику Следственного комитета проявляли такое расположение, и он решил ехать, не дожидаясь завтрашнего утра.

Уже через час Волин сошел с электрички в Жаворонках и углубился в тускло освещенные закоулки дачного поселка. Еще лет пятнадцать назад здесь по вечерам можно было плутать невесть сколько, но сейчас навигатор в смартфоне вывел его к цели кратчайшим путем.

Окруженная хлипким покосившимся забором, дача отца Георгия оказалась не дачей, а скорее деревенским домом, который смотрелся бедным родственником среди респектабельных двухэтажных строений.

– От бабушки с дедушкой достался, – объяснила матушка Серафима, пуская его внутрь.

На самом деле матушка была никакая не матушка, а совсем еще молодая, даже можно сказать, юная женщина с исплаканным, но каким-то очень ясным и чистым лицом, одетая в простое черное платье.

– Меня Серафима Владимировна зовут, – сказала она, когда Волин еще раз представился, теперь уже вживую, а не по телефону. – Чаю будете?

Старший следователь развел руками: не хотелось бы затруднять хозяйку…

– Не затрудните, – просто отвечала она. – Когда живая душа рядом, мне легче становится.

Возле этой женщины Волин чувствовал себя как-то странно, словно его в воздухе подвесили, и никак не мог найти нужного тона.

– Я, к сожалению, с пустыми руками, – проговорил он несколько виновато.

– Ничего, – отвечала Серафима Владимировна, – у нас все есть. И варенье есть, и сухарики.

Тут вдруг она умолкла и как-то беспомощно улыбнулась, глядя на него.

– Вот видите, – сказала, – до сих пор говорю – у нас. Никак не могу поверить, что Георгия уже нет со мной.

Она закусила губу и отвернулась.

«У бога мертвых нет», – вспомнилось вдруг Волину, но говорить это вслух он не стал. Такое можно говорить тому, у кого все близкие живы и здоровы, а не женщине, у которой только что страшной смертью погиб муж.

Пока поспевал чай, старший следователь обошел гостиную, с интересом разглядывая обстановку. Все в доме, от мебели до чайного сервиза, было самое простое, бедное, кроме, пожалуй, икон на стенах. Но не иконы привлекли его внимание – Волин заметил лежавший на столе открытый фотоальбом. Большая фотография в альбоме неожиданно заинтересовала его – точнее, не сама фотография, а люди, смотревшие с нее. На фото было три человека – два совсем молодых и один постарше, коротко стриженный, с широким лицом и тяжелым взглядом исподлобья. Старший следователь почувствовал, как сердце его забилось быстрее.

– Кто это? – спросил он с безразличным видом, кивая на фотографию.

– Это? – Серафима секунду смотрела, словно не узнавая, потом подошла, коснулась фотографии пальцами. – Это отец Георгий с друзьями.

– А что за друзья? – Волин по-прежнему не отрывал взгляда от фотографии, словно боялся, что она растворится в воздухе.

Серафима Владимировна покачала головой. Вообще-то отец Георгий не любил эту фотографию, хотел даже сжечь ее, но она припрятала. Муж ей тут очень нравится, такой юный, смешной. А друзья – это… Друзья как друзья. Один, который помоложе, Валера. А который постарше – его она не знает.

Зато Волин знал. Старшим другом покойного отца Георгия оказался глава российского отделения японской тоталитарной секты «Аум Синрикё» Михаил Устьянцев. Его делом занималась ФСБ. 26 ноября 2020 года окружной военный суд в Ростове-на-Дону признал его виновным в совершении ряда преступлений и приговорил к лишению свободы на 15 лет с отбыванием срока в колонии строгого режима.

– Значит, ваш муж был членом организации «Аум Синрикё», она же «Алеф»? – напрямую спросил старший следователь.

Матушка Серафима вздрогнула, глаза ее наполнились страхом. Нет-нет, он не был… Точнее, он попал туда совсем еще юным. Знаете, все эти духовные искания, разная там йога и прочее в том же духе. Он ничего не понимал, он думал, что перед ним действительно учение истины. Но в 2016 году российский суд запретил «Аум Синрикё» как тоталитарную и террористическую секту. На Георгия это большое впечатление произвело. Он отошел от прежних друзей, стал читать Евангелие, покрестился. Батюшка ему попался очень хороший. Глядя на него, Георгий и сам проникся идеей служения Богу, окончил семинарию, был рукоположен… Так что и «Аум Синрикё», и основатель его, богопротивный Сёко Асахара, и друзья бывшие – все это осталось в прошлом, об этом обо всем он забыл совершенно.

– Он-то, может, о прошлом забыл, – проговорил Волин, – а вот забыло ли о нем прошлое? Скажите, не звонил ли ему в последнее время кто-то из старых друзей, или, может быть, он даже встречался с кем-то из них?

Серафима покачала головой: муж ничего ей об этом не говорил. Однако, насколько ей известно, никто ему не звонил и ни с кем из старых друзей он встречаться не собирался.

– Ну, это легко проверить, – сказал старший следователь, – у вас ведь остался его телефон?

Серафима Владимировна кивнула, вышла из комнаты и через минуту принесла ветхозаветный кнопочный телефон, в потертом уже и поцарапанном черном корпусе.

– Спасибо, – Волин внимательно рассматривал телефон. – Если не возражаете, я заберу его на время. Нужно будет уточнить, кто и зачем звонил отцу Георгию в последние дни.

Она не возражала. Старший следователь поднялся со стула.

– Благодарю за помощь, – сказал он, – а теперь позвольте откланяться.

Серафима поглядела на него растерянно: а как же чай?

– Чай мы давайте отложим до другого раза, – улыбнулся он и, поблагодарив еще раз, вышел из дома.

Идя в темноте до электрички, Волин думал о том, как странно устроена судьба. Молодой парень по глупости и неопытности попал в зубы тоталитарной секте, притом уже тогда, когда ее настоящий характер стал известен всему миру. По счастью, нашелся добрый человек, который его оттуда вытащил. Идя путем, указанным этим добрым человеком, Георгий сам стал священником и наставником для других людей. И вот, очевидно, недоброе прошлое все-таки настигло его.

Дома старший следователь быстро просмотрел список контактов и вызовов. В записной книжке отца Георгия пользователя с именем Валерий не оказалось, а вот среди входящих вызовов было несколько неопознанных номеров. Один из этих номеров повторялся три раза с интервалом в несколько дней.

Наутро он отдал телефон ребятам-айтишникам, те пробили подозрительный номер по базе и установили его местонахождение. Номер принадлежал некоему Валерию Дюшину, телефон, судя по всему, находился сейчас в квартире, где тот был прописан. Скорее всего, там же был сейчас и сам Дюшин.

Поскольку господин Дюшин, судя по всему, был членом террористической тоталитарной секты, выезжая к нему домой, Волин взял с собой пару оперативников: насколько ему было известно, последователи Сёко Асахары все были немного на голову ушибленные и ждать от них можно было чего угодно.

Однако помощь оперативников не понадобилась. Не пришлось даже двери выламывать. Господин Дюшин сразу открыл им, словно только и ждал гостей из Следственного комитета. Был он человек еще молодой, но с поредевшими бесцветными волосами и лицом совершенно стершимся, словно старый пятак.

– А, – сказал он без всякого выражения, глянув на удостоверение Волина, – пришли…

И, повернувшись, пошел вглубь квартиры, шаркая ногами, словно древний старик. Опера сразу прилипли к его спине – мало ли что, вдруг выдернет откуда-нибудь пистолет и начнет палить со всей дури. Но пистолета, судя по всему, у Дюшина не было. Чтобы понять это, семи пядей во лбу не требовалось.

– Был бы у него пистолет, не стал бы он мочить отца Георгия кирпичом, – объяснил Волин операм. – Простой нынче пошел душегуб и серый, как штаны пожарника.

Отпустив парней и закрыв квартиру изнутри, старший следователь перешел к беседе с хозяином дома. У того во время разговора иногда дергалась щека, как от нервного тика, но вид в общем он имел спокойный и даже равнодушный. Запираться в преступлении тоже не стал. Убил, сказал, и не жалею. А почему он должен жалеть предателя истины Аум? Этому дураку учитель дал путь, дал способ достичь бессмертия и перерождения в тело Шивы, а он отказался от спасения и двинул прямо в попы?

– Он и меня призывал покаяться, обратиться в лоно его лживой фарисейской церкви, – сообщил Дюшин, дергая щекой все сильнее. – Сами понимаете, не было у меня после этого другого выхода, кроме как убить дурака…

– Нет, не понимаю, – Волин смотрел на него хмуро. – Предположим, разошлись вы во взглядах, но зачем обязательно убивать? Живите отдельно друг от друга, живите, как каждому охота.

– Истина не терпит расхождения во взглядах, – мрачно отвечал Дюшин. – Она одна, и, если ты ей изменил, кара тебя настигнет неминуемо.

Волин только головой покачал. Ну, хорошо, а почему же он столько лет ждал? Почему не покарал отступника сразу, как тот покинул организацию?

– Не до того было, – отвечал Дюшин. – Я духовную брань вел. И физическую тоже.

– То есть это как прикажете вас понимать? – опешил Волин. – Что еще за духовная и физическая брань в одном флаконе?

– Сражался, если по-простому. Воевал, – объяснил хозяин дома.

Старший следователь кивнул: это он понимает, что воевал. А где именно?

– В горячих точках, – отвечал Дюшин. – Сирия там и тому подобное. Потом ранили меня, пришлось вернуться к штатской жизни. И тут, значит, настало время платить по счетам. Вот и вся история, если говорить по-простому. Но за ней стоит великая метафизика…

– Ну, о метафизике мы с вами отдельно поговорим, – заметил Волин, надевая на него наручники. – У нас в Следственном комитете много есть любителей разной метафизики. В местах заключения их, кстати сказать, тоже хватает. Так что метафизика от вас никуда не уйдет, вы еще увидите Шиву в алмазах.

* * *

– Ну да, это у нас любят: нагадить, а потом метафизикой прикрываться. Дело известное.

Генерал Воронцов глядел на старшего следователя, прищурясь. Они сидели в квартире генерала, на столе лежала новая порция расшифрованных дневников детектива Загорского.

– Но между прочим, есть в твоей истории еще одна, как сейчас говорят, тема, – заметил Воронцов, подпихивая в сторону Волина довольно пухлую папку. – Помнишь, при Сталине было такое обвинение – «низкопоклонство перед Западом»?

Волин, разумеется, помнил. То есть, конечно, он этого времени уже не застал, в отличие от генерала Воронцова, но по книгам помнил прекрасно.

– Ну, так вот, – продолжал генерал, – а спустя некоторое время открылась еще одна проблема – низкопоклонство перед Востоком. И уж это низкопоклонство было такое, которое никакому Западу и не снилось. Все эти, понимаешь ты, дзен-буддисты, нэцке, бонсаи, оригами разные, не при дамах будь сказано, икебана и прочая японская дребедень, по которой люди с ума сходили. Притом что свое родное и в грош не ставили. Неудивительно, что в конце концов поразила нас и разная ядовитая гадость – все эти аумы и прочие недоумы, с которых мы нынче вот такой вот урожай и собираем.

– Ну, Сергей Сергеевич, я не думаю, что источник тоталитарных сект – это японская культура и религия… – начал было Волин, но генерал его перебил.

– Ты не думаешь, а я думаю. И больше того – знаю, – сказал он сердито. – Мы до сих пор не понимаем, что такое Япония. Думаем, что это так, маленькие желтые человечки. Но если бы в конце Второй мировой не разгромили бы мы их Квантунскую армию, а американцы не шарахнули бы по ним ядерной бомбой, то мы бы с тобой сейчас ходили в кимоно, ели бы палочками и говорили на чистом японском языке. Ты помнишь, что такое была Российская империя в начале прошлого века? Монстр, бронтозавр, жандарм Европы! И этого монстра в 1905 году победила маленькая, с ноготь, островная Япония. А все потому, что Японию эту мы недооценивали и всегда будем недооценивать, помяни мое слово! Не веришь мне – почитай Загорского!

Он открыл папку и хлопнул перед старшим следователем стопкой свежераспечатанных листов. Волин вздохнул, взял в руки первый лист и погрузился в чтение.