Читать книгу: «Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту», страница 3

В отношениях между пациентом и психотерапевтом есть поворотный момент, когда доверие становится взаимным и постоянным. С Мэри он наступил, когда она передала мне конверт с фотографией Тома – самым ценным, что у нее было. Сделав этот жест, она обратилась за помощью так, как, возможно, не смогла бы выразить словами. Мэри открыла мне дверь в свой внутренний мир, в святилище и камеру пыток, к которому прежде доступ был лишь у нее одной.

Если бы я следовала строгим правилам психотерапии, то не взяла бы фотографию и не стала бы ее рассматривать. Согласно классической теории психоанализа, пациент и психотерапевт должны обмениваться лишь словами и мыслями. Позднее мне об этом напомнили: я отправила фотографию своей малышки психотерапевту, с которой работала, и она мягко меня упрекнула. Фото изменило образ моей дочери в ее сознании, который должен был формироваться исключительно на основе моих слов на сеансах. В случае с Мэри я посчитала, что женщина не только хотела, но и нуждалась в том, чтобы показать ту фотографию. Я ответила на ее бессловесный, но настоятельный запрос. Ей нужен был свидетель, а не переводчик.

На последующих сеансах мы вместе прошли хорошо знакомый ей путь: длинную и печальную цепочку событий, которые привели к разлуке с Томом. Мэри вернулась к событиям из прошлого с человеком, который мог возразить ее внутреннему голосу, знавшему лишь критику. Она стала осознавать, что на произошедшее можно взглянуть иначе: признать, что она не виновата и что лишь малая часть событий, которые привели к трагедии, поддавалась ее контролю. В течение двух лет совместной работы Мэри стала постепенно признавать новое изложение фактов, но не смогла до конца его принять. Первоначальная версия событий укоренилась настолько глубоко, что отказаться от нее полностью было невозможно. Но она стала воспринимать другие взгляды, уже не так настаивала на собственной вине и начала относиться к себе с большим сочувствием.

В жизни Мэри было слишком много травм, чтобы она смогла полностью избавиться от влияния прошлого. Не было ожиданий, что психотерапия сотрет боль от насилия и утраты сына, которого забрали навсегда. И насколько мне известно, Мэри не перестала заниматься самоповреждением. Она говорила, что не может представить, что больше не будет провоцировать ожоги. Однако психотерапия помогла ослабить оковы поведенческой модели, которые десятилетиями не отпускали Мэри: сначала она винила себя во всех бедах, которые с ней случились, а затем направляла на себя гнев и выражала его в самоповреждении, которое считала единственным способом выразить эмоции и искупить вину. Мягко и постепенно нам удалось убрать Мэри из этого цикла, но не уничтожить его до конца. Облекая чувства в слова, Мэри перестала наносить себе телесные повреждения с целью сообщить что-то или наказать себя. Мысль о свободе больше не казалась настолько пугающей, чтобы ее пришлось саботировать (прежде Мэри делала это неоднократно). Выйдя из лечебницы, женщина взяла собаку из приюта и на наших встречах рассказывала о радости и цели в жизни, которые подарил ей питомец. Он доказал (в первую очередь Мэри), что способность любить никуда не делась.

Я до сих пор вспоминаю Мэри – женщину, чья жизнь и страдания вызывали у меня чувство смирения и иногда беспомощности. Она показала мне мощь невыраженного гнева и трудности жизни в заключении женщины, которая столкнулась с горем и утратой, а также как боль, если с ней ничего не делают, грозит поглотить душу. Но в то же время Мэри продемонстрировала необычайную силу надежды: потребность в любви и умение ее проявить помогли пережить десятилетия ужасных наказаний и нашли новое выражение при правильной поддержке. Огонь гнева и раскаяния внутри Мэри все еще не угас, но вместе мы смогли сделать его слабее, чтобы он утратил силу и перестал ее поглощать. Такое смягчение произошло в результате перехода от невыносимого существования к способности начать новую жизнь.

Мэри была одной из моих первых пациенток в карьере судебного психотерапевта. С клинической точки зрения ее история – это случай поджога и самоповреждения. Однако настоящий урок, который я извлекла, касался боли: как она может тянуться из детства и медленно разрастаться на протяжении всей жизни; что невозможно запрятать ее поглубже, хотя люди часто стараются сделать именно это; как она выходит на поверхность в моменты насилия, часто направленного внутрь, и во время обвинения себя вместо тех, кто действительно должен нести ответственность за произошедшее, но не делает этого. Во время работы с Мэри я впервые осознала связь между непроработанной болью и насилием – шокирующим, но неизбежным следствием чувства, которое должно выйти наружу вне зависимости от того, обращают на него внимание или нет. Мэри показала, что утрату можно запрятать очень глубоко, но при этом продолжать втайне ее оплакивать.

Выявить причины боли и помочь пациенту их понять – главная задача психотерапии. А для этого нужно разрушить стены, которые человек возвел вокруг себя для защиты. Этому меня тоже научила Мэри. Искусство судебной психотерапии состоит в том, чтобы стать союзником человека, который изначально может воспринимать вас как навязчивого противника, желающего подорвать его авторитет или вступающего в сговор с другими людьми, настроенными против пациента. Это особенно важно в контексте судебной медицины, где пациентками выступают женщины, привлеченные к уголовной ответственности. В той или иной мере подобное отношение проявляла каждая пациентка, с которой мне довелось поработать в качестве судебного психотерапевта. Однако случай Паулы показал, что я окажусь не готова к пациенту, паранойя и агрессия который являются не просто отдельными чертами характера, а составляют личность целиком.

2
Паула. Вулкан и пропасть

За 30 лет мне довелось наблюдать, как пациенты на консультациях ведут себя странно, тревожно и вызывающе. Некоторые отчаянно пытаются скрыть воспоминания и эмоции, хотя задача терапии – вынести их на поверхность. Другие считают психотерапевта противником, которого нужно одолеть, и хватаются за возможность поменяться ролями, даже если воспринимают специалиста как возможный источник любви и понимания.

За все это время Паула оказалась единственной пациенткой, которая не хотела, чтобы я увидела ее лицо. На сессиях в течение нескольких недель она угрюмо сидела, спрятавшись за огромными темными очками и отказываясь их снимать. Очки – первый из многочисленных барьеров, которые эта вспыльчивая, травмированная и напуганная женщина стремилась воздвигнуть между собой и миром, где она видела презрение и насмешку в каждом слове, жесте и выражении лица. Я пыталась разглядеть личность пациентки и проблески зарождающихся отношений, но передо мной открывалась лишь темнота.

Из направления я узнала, сколько боли, гнева и агрессии скрывается за этим барьером. Опыт насилия в прошлом характерен для тех, кого направляют к судебному психологу. Однако, читая краткое описание положения вещей, я забеспокоилось сильнее обычного. Паула не просто страдала от насилия и проявляла его в течение жизни. Она вела себя агрессивно по отношению к медицинским работникам, которые пытались ей помочь, особенно если чувствовала, что они могут ее отвергнуть.

Я все еще жила в Мидлендсе и могла выбирать пациентов, с которыми планировала работать в качестве судебного психотерапевта. Традиционно работа с пациентками, которые были в меньшинстве и в целом не угрожали окружающим, считалась более сложной, чем с пациентами, которые совершили множество насильственных преступлений и составляли подавляющее большинство.

К судебному психотерапевту Паулу направила общественная группа психологической помощи: ее участники устали мириться со все более агрессивным поведением пациентки и посчитали ее слишком опасной для себя. А с ними, в свою очередь, связался напуганный терапевт, отчаянно нуждавшийся в помощи. На встречах с лечащим врачом она постоянно оскорбляла персонал клиники, так что в конце концов ей сказали, что больше не могут ее обслуживать. В ответ на это она взяла врача в заложники, вооружившись ножом. Позднее она вспоминала об этом случае смеясь. Пока Паулу выводили из клиники, она била стекла, пинала столы и срывала таблички с дверей. После того как первоначальные обвинения в причинении ущерба были сняты, Паула написала несколько писем врачу, где угрожала убийством. Ей предъявили обвинения по новой статье, которые включали угрозы убийством, и она признала себя виновной. Именно это привлекло к ней внимание сотрудников отделения судебной медицины и в конечном счете привело в клинику, где работала я: лечение было условием ее направления на пробацию.

Врач, оказавшийся в заложниках, физически не пострадал. Но позднее я узнала, что такая агрессия характерна для женщин, у которых уязвимость тесно переплетается с неуравновешенностью. Паула страдала от пограничного расстройства личности. Она не могла удержаться от того, чтобы не впадать в крайности. Я назвала их вулканом и пропастью: вспышки неистового гнева сменялись депрессивными эпизодами, которые приводили к изоляции, самокопанию и чувству отвращения к себе, из-за чего женщина была опустошена. Уверенная, вызывающая и агрессивная маска, которую она надевала, так хорошо скрывала глубоко укоренившиеся слабости – последствия жестокого обращения в детстве со стороны деспотичной матери и отца-алкоголика, который часто уходил из дома.

По всей видимости, мать Паулы страдала от послеродовой депрессии и относилась к дочери с долей презрения и жестокости, которая граничила с садизмом. Она винила Паулу (своего первенца) в том, что та прервала ее успешную карьеру танцовщицы. Весь гнев и отчаяние женщина сосредоточила на девочке, а другим детям дарила любовь. Отец Паулы в трезвом состоянии был любящим и внимательным, но под влиянием алкоголя становился жестоким: он набрасывался на нее и на мать. Поэтому девочка решила стать крайней, чтобы защитить сестер.

Из-за таких родителей Пауле часто приходилось одной присматривать за тремя сестричками или оставаться со взрослыми, которые совсем не подходили на роль нянек. Отсюда и постоянный страх девушки быть покинутой. С шести лет она подвергалась сексуализированному насилию со стороны одного из пожилых родственников. Это продолжалось до тех пор, пока ей не исполнилось 11. Он склонил Паулу к сексуальной связи, добиваясь ее молчания угрозами и подкупом. Девочка же принимала такое поведение за любовь. Насилие прекратилось только тогда, когда мужчина был арестован за растление другого ребенка, но родители Паулы никогда не спрашивали, не сделал ли он с ней то же самое, а она не рассказывала им из страха, что он выполнит свою угрозу и убьет ее. Ее подростковые годы можно описать как порочный круг агрессии, сексуальной распущенности, злоупотребления психоактивными веществами и, что стоит отметить отдельно, жестокости по отношению к животным в моменты отчаяния. Последнее казалось мне особенно удручающим, поскольку это свидетельствовало о садистских наклонностях и презрении к слабости. В 16 лет она познакомилась с мужчиной, за которого позднее вышла замуж, а в 18 забеременела и родила дочку.

Еще до знакомства с Паулой я поняла следующее: постоянное насилие и обесценивание чувств в детстве легли в основу расстройства личности, которое влияет на самооценку человека, его эмоциональную устойчивость и способность выстраивать отношения с другими. Как и в случае со многими детьми, которые подверглись жестокому обращению, в сознании Паулы глубоко укоренились чувства вины и стыда за пережитое физическое и сексуальное насилие. Внутри девушки шла борьба между этими чувствами и желанием быть любимой, которое не было удовлетворено в детстве. Пренебрежение со стороны тех, кто должен был о ней заботиться, и насилие со стороны тех, кто проявлял интерес, привели к представлению о себе как о женщине, которая одновременно жаждала любви и отвергала ее. Все это сформировало настолько уязвимую личность, что ее можно было ранить даже самым нежным прикосновением. А самовосприятие девушки оказалось таким хрупким, что его разрушал и слабый намек на пренебрежение или отвержение. Отношения Паулы складывались как серия конфликтов и противоречий, что характерно для людей с диагностированным пограничным расстройством личности. Девушка искала человека, который бы о ней позаботился, но, как только он появлялся, отвергала всякие попытки. Она боялась, что ее бросят, и поэтому пыталась спровоцировать расставание. Она хотела любви, но, получая ее, воспринимала чувства как нечто посягающее на ее свободу и сопротивлялась им.

Когда мы начали проводить сессии, Пауле было уже под 40 и она успела стать бабушкой. При этом на протяжении нескольких десятилетий она жила с ощущением собственной никчемности и мыслью о том, что ее невозможно любить. Это негативно сказалось на отношениях практически со всеми людьми, которые были для нее важны. Особенно с мужем Рубеном и двумя детьми. Пока они росли, Паула чрезмерно контролировала их, постоянно оскорбляла, а иногда опускалась до физического насилия, после чего горько жалела об этом и старалась показать заботу. Особенно агрессивно она вела себя по отношению к близким, когда те хотели уйти и встретиться с друзьями или когда она пыталась порезать себе вены и родные отбирали лезвия и перевязки. Лишь с помощью пьянящего насилия по отношению к себе и другим женщина могла избавиться от ужасных чувств или заполнить пустоту внутри. Паула поклялась, что никогда не станет обращаться со своими детьми так, как обращались с ней. Каково же было ее отчаяние, когда она обнаружила неумолимую тягу к повторению той жестокости и созданию нестабильной обстановки из детства.

Наши сессии начались в тот период, когда уязвимость Паулы обострилась: она не могла спать по ночам из-за страха, что родные покинут ее так же, как родители. Обстоятельства, которые свели нас вместе, усилили ее страх и деструктивное поведение: отказ от предоставления медицинских услуг вызвал чувство, будто ее изгоняют и притесняют. Паула нашла логичное объяснение своим действиям, которые привели к этой ситуации: компетенции персонала клиники оставляли желать лучшего, а врач заслужил ее месть из-за того, что решил отказаться от пациентки. По мнению Паулы, жертвой была лишь она. Женщина, рассерженная и напуганная, чувствовала себя еще более уязвимой из-за того, что ей приходилось посещать клинику амбулаторно. Необходимость обратиться за помощью сама по себе казалась ей унижением – признанием того, что ранимость, которую она так долго пыталась замаскировать насильственным поведением, существовала на самом деле.

Темные очки, за которыми она пряталась на первых сессиях, стали символом женщины, которая оказалась пленницей – как тела, которое она ненавидела, скрывая кожу со шрамами за длинной и свободной одеждой, так и эмоций – страстного желания быть любимой, которое переплеталось с параноидальной подозрительностью ко всем, кто проявлял по отношению к ней заботу. Она постоянно сопротивлялась тому, чего хотела больше всего, и не доверяла другим, ведь в конечном счете они получили бы возможность ранить или оставить ее. Ее поведение – наглядная иллюстрация тех противоречий, что одолевают жертв насилия, пережитого в детстве. Человек отчаянно нуждается в любви, но презирает это желание, считая его признаком слабости. Он боится, что его бросят, но при этом постоянно провоцирует окружающих и проверяет, уйдут они или нет. Такая стратегия дает ощущение контроля и упреждает уход близкого, который неизбежен. Потребность в заботе сочеталась с уверенностью в том, что она ее недостойна. Во время сессий Паула рассказывала о разрушительном страхе, что муж вот-вот ее бросит, и в то же время о желании, чтобы он ушел на самом деле и она обрела покой и определенность в том, что у нее нет партнера. Окончательное расставание казалось более привлекательной перспективой, чем постоянные переживания и ожидание этого момента.

Неизменным последствием детских травм стало то, что Паула цеплялась за контролирующее поведение как за основной источник стабильности и силы. Супругу и детям было от этого нелегко. Рубен стал ее главной мишенью. Мужчина любил ее, но при этом сам страдал от депрессии и злоупотреблял психоактивными веществами. Паула пристально следила за мужем каждую минуту: она не давала ему спокойно работать допоздна, встречаться с друзьями или проводить время без нее. Подобная повышенная бдительность характерна для тех, кто, как и Паула, вырос под присмотром безответственных или ненадежных взрослых. Такой человек постоянно находится начеку, анализирует обстановку на предмет опасности и изучает выражение лица близкого, чтобы выявить там признаки злости, грусти или нежности. Доверять не получается, поэтому человека стараются привязать к себе. Пауле казалось, что каждый случай, когда Рубена нет рядом, а заранее это не обговаривалось, – доказательство любовной связи на стороне. За этим следовало соответствующее наказание. Даже храп мужа казался женщине настоящей провокацией: он сладко спал, пока она лежала и мучилась от тревоги.

Сексуализированное насилие, которому Паула подверглась в детстве, вызвало у нее противоречивые чувства по поводу своей женственности. С одной стороны, ей хотелось быть нежной и милой, как мама, с другой – из-за травмы она ощущала себя грязной и никчемной, а также испытывала вину и стыд. Отождествляя женственность со слабостью, Паула в конечном счете переняла привычки, поведение и внешность, которые считала мужскими. Это включало в себя стендовую стрельбу, большое количество выпивки и употребление грубых, иногда нецензурных слов. В Рубене она видела партнера, который соответствовал такому представлению о себе: он мог бы выполнять роль покорной жены по отношению к жестокому мужу. Они поменялись гендерными ролями, что устроило обоих.

Со стороны казалось, что это обычная пара средних лет: у супругов был приличный доход, они ездили на хороших машинах, регулярно летали в отпуск. В браке Паула заняла доминирующую позицию, которую стереотипы приписывают мужчинам: она контролировала все сферы жизни мужа. Иногда Рубен отвечал насилием, но в большинстве случаев на физические нападки жены он реагировал с каким-то мазохистским принятием. Пока Паула бушевала из-за того, что Рубен вот-вот уйдет от нее, он постоянно заверял ее в своей любви и верности. Когда она отстранялась от детей или кричала на них, угрожая ударить и называя их гаденышами, он брал на себя роль опекуна. Как и многими людьми, которые терроризируют своих партнеров и чрезмерно их контролируют путем насилия и угроз, Паулой в большинстве случаев двигал страх. Она не могла сдерживать раздражение, но после начинала еще сильнее бояться, что супруг тоже ее оставит.

С неконтролируемым гневом Паулы сталкивались и окружающие – как родственники, так и просто те, кого она встречала в жизни. Однако главной мишенью и жертвой собственного насилия была она сама. Паула занималась самоповреждением и самосаботажем, отталкивала тех, кто любил ее и пытался помочь. Женщина не могла довериться и принять любовь и доброту. Пережив ужасное насилие в детстве, Паула все время стремилась защитить себя от еще большей боли, что привело к мрачному компромиссу: она сама стала источником насилия, страха и беспокойства для окружающих. По иронии судьбы, то, что она стала виновницей своей собственной боли, давало ей ощущение власти и контроля: она отвечала и за нанесение увечий, и за наказание. Примечательно, что Паула, как правило, проявляла жестокость по отношению к родным только в те моменты, когда они пытались физически удержать ее от самоповреждения. Это иллюстрация того, что психологи называют двойным вредом: насилие одновременно проявляется по отношению к себе и другим. Зацикленность на себе не позволяла Пауле увидеть, какую боль испытывают близкие, когда она наносит себе порезы, рискуя умереть от потери крови.

Несмотря на ограниченный и противоречивый подход к жизни, отчасти Паула все же понимала, что рискует потерять самых дорогих людей. Потребность в контроле за ситуацией, от которой ее переполнял ужас, привел женщину в клинику, где у нас проходили еженедельные встречи. Самое сильное напряжение Паула испытывала не во время сессии, а перед ней, пока ждала начала. Женщина то и дело бросала резкие слова в адрес сотрудников в приемной. Паула смогла признать, что сами психотерапевтические сессии оправданны, однако все, что им предшествовало, было настоящей пыткой. Ей было мучительно проходить мимо охраны, называть имя по домофону, ждать у кабинета – и это после того, как она преодолела страх и тревогу, чтобы вообще прийти на прием. Между женщиной и ее желаниями стояли препятствия, которые становились объектами смещенной агрессии. Еще сильнее Паулу раздражали другие пациенты, с которыми ей приходилось сидеть в приемной. Те люди сталкивались с похожими проблемами, однако женщина воспринимала их исключительно как «извращенцев», «идиотов» и «психов» – она называла их именно так и ожидала моей реакции (соглашусь я или упрекну). В моменты, когда я выходила, чтобы пригласить ее в кабинет, Паула напоминала ребенка, ожидавшего кормления: она была сильно возбуждена и находилась на пике чувствительности – хватало лишь намека на провокацию, чтобы она вспылила. Подобно младенцу, она не могла самостоятельно успокоиться, справиться с яростью и разочарованием. Единственный выход для эмоций – выплеснуть их на тех, кто рядом. В такие моменты ожидание казалось невыносимым. Она терпеть не могла, когда на нее смотрели. Ей было сложно оставаться наедине со своими мыслями даже на несколько минут.

Как следствие, к тому моменту, как начиналась сессия, Паула проходила через пик сильной тревоги и становилась относительно спокойной. Как и многие пациенты в подобных обстоятельствах, она рассказывала о чувстве пустоты, которое возникало после катарсиса в виде вспышки гнева или самоповреждения. Когда разочарование уходило, не оставалось ничего, кроме страха, тревоги и отвращения к себе, которые изначально довели до такого состояния. В моменты размышлений Паула понимала, что не контролирует себя. Но, подобно человеку с зависимостью, она не могла разорвать круговорот мыслей и чувств, из-за чего они достигали пика и им требовалось освобождение, что затем вызывало приступ отвращения к себе и запускало цикл по новой.

Ее поведение нельзя было назвать предсказуемым. Малейшие изменения в окружающей среде могли вызвать бурную реакцию как в клинике, так и дома. На одной из сессий в кабинет зашла администратор и принесла письмо на подпись. Из-за рассеянности она не сразу заметила пациентку, но, как только увидела ее, извинилась и вышла. До конца нашей встречи Паула ничего об этом не говорила, но по телу и взгляду я видела, как она напряглась: она смотрела на меня покрасневшими глазами (очки теперь лежали в футляре). Мы вышли из кабинета, и Паула заметила администратора в коридоре. Через секунду она уже кричала на нее, обвиняла в шпионаже и подталкивала к конфликту. В этот момент Паула заставила администратора испытать тот же страх, унижение и шок, с которыми сама сталкивалась в детстве.

Жестокость, которая сопровождала Паулу в ранние годы жизни, привела к тому, что женщина видела недобрые намерения в любом взаимодействии, даже самом незначительном. Она была напуганным человеком, у которого главная защита – вести себя как можно более устрашающе. Такое поведение ставило под угрозу то, чем она дорожила больше всего. А это, в свою очередь, пугало и раздражало ее еще сильнее. Паула использовала насилие как способ защититься от унижения из-за ранимости, которая была видна окружающим, а также как инстинктивный ответ на невыносимый страх отвержения и отказа. Однако это же насилие и делало ее еще более уязвимой чем раньше.

Паула запуталась в лабиринте проблем, с которыми сталкиваются женщины, пережившие жестокое обращение. Это проявлялось в ее изменчивом поведении, резких перепадах настроения и, самое главное, в ее почти магнетическом влечении к токсичным отношениям. Последний пункт – характерная особенность, влекущая за собой разрушительные последствия для тех, кто рос с жестокими родителями и видел насилие или испытывал его на себе. Исследования показывают, что знакомство с отношениями в детстве имеет определяющее значение. Модели поведения, которые демонстрируют родители, и то, как они относятся к самому ребенку, формируют паттерн привязанности, к которому человек будет стремиться уже во взрослом возрасте. Дети, подвергшиеся насилию или не получавшие достаточного внимания, не только с большей вероятностью столкнутся с расстройством личности, но и начнут копировать токсичные паттерны привязанности, которые стали первопричиной насилия и страданий. Травма ограничивает в такой же степени, в какой и вредит. Другими словами, ребенок в детстве наблюдает, как родители ссорятся, контролируют и донимают друг друга во имя любви, но не то, как они решают конфликты. Если ребенок не видел ничего другого, то ему нечего взять за основу для построения своих отношений в будущем. Объективному наблюдателю ситуация может показаться безопасной и надежной, но жертва насилия воспримет это как нечто рискованное и незнакомое.

На бессознательном уровне любые попытки построить отношения в какой-то степени представляют собой поиск известного. Если же в детстве человек столкнулся с домашним насилием, выше риск того, что он вступит в такие же абьюзивные отношения во взрослом возрасте⁶. Я работала со многими женщинами, которые пережили насилие в детстве и потом вступали в отношения с абьюзером. Они отмечали, что изначально воспринимали насилие и чрезмерный контроль как проявление заботы. Они не стремились к насилию и не выбирали его сознательно, однако на каком-то уровне оно казалось «нормальным» – так считывались важность в глазах партнера и собственная нужность. Лишь после многолетней тирании и жестокости со стороны близкого человека им удавалось рассмотреть насильственный контроль и не принимать его за доказательство любви, как им казалось ранее. Для женщин вроде Паулы ситуация может оказаться другой: они сами становятся агрессорами и контролируют жизнь окружающих. Это разрушает традиционное представление о мужчине как об абьюзере и может показаться еще более ужасающим, поскольку бросает вызов стереотипным представлениям о женщинах как о жертвах.

Паула выросла в семье, где постоянные ссоры были нормой. На сессии она поделилась яркими воспоминаниями об эмоциональном и о физическом насилии, которому подвергали друг друга родители. Это стало своеобразным психологическим ушибом, который оставался багровым даже спустя десятилетия. Паула не смогла не воспроизвести тот же цикл в собственном браке. Как часто бывает в токсичных отношениях, конфликт пары сам себя подпитывал: ярость Паулы заставляла Рубена пить и употреблять наркотики, на что она отвечала физическим насилием. Рубен чувствовал себя одиноким и никому не нужным, поэтому завязывал дружеские отношения с другими женщинами (исключительно платонические). Из-за этого жена злилась и ревновала его, что усиливало страх быть покинутой. В результате Паула стремилась к насильственному контролю, который стал лейтмотивом их отношений. На момент сессий они длились уже более 20 лет. Это модель токсичных отношений, в которых партнерам одинаково тягостно как вместе, так и порознь.

Во многом так же дела обстояли между Паулой и детьми. Беременность стала для нее пыткой: дискомфорт, тошнота и тяжесть оказались настолько сильными, что она описывала самочувствие словами, будто внутри нее растет инопланетянин. После родов Паула думала, что тело необратимо испорчено, а она сама при этом навсегда лишилась свободы. Нужно было регулярно кормить дочку и заботиться о ней. Это вызывало у молодой мамы отвращение, потому что постоянно напоминало о ее собственной уязвимости, которую она презирала и старалась запрятать как можно глубже. На протяжении всех месяцев ненавистной беременности единственной утешительной мыслью было то, что ребенок, ради появления которого она так страдала, может помочь ей снова почувствовать себя полноценной. Тем не менее, когда родилась Яна, женщина не смогла увидеть в ребенке ничего, кроме огромного, всепожирающего чудовища. Пауле казалось, что девочка высасывает из нее всю энергию и заботу и при этом постоянно плачет с явным упреком, заставляя мать чувствовать себя несовершенной и нежеланной. Как и многие девушки, которые не хотели детей и забеременели случайно, Паула отстранилась от ребенка и одновременно с этим чувствовала, что девочка ее не принимает. Пауле казалось, что всплеск эмоций ребенка – это не только форма притеснения, но и скрытое осуждение: доказательство, что она никудышная мать – ровно такая, какая была у нее. Пауле с ее чрезмерной подозрительностью казалось, что Яна заглянула ей в душу и поняла, что там ничего нет.

Позже она родила сына – Александра. Пока дети росли, Паула повторяла тот же паттерн, который был характерен для ее матери: чередовала жестокое обращение и пренебрежение. Ко второму ребенку женщина относилась с бо́льшим теплом. С сыном она отождествляла себя не так сильно, что было менее травмирующим. Однако она стремилась к такому же строгому контролю жизни сына, как и всех остальных: Паула с яростью реагировала на то, что ей угрожало, – например, на новую девушку или время, проведенное не дома.

Когда мы с Паулой познакомились, ее детям было уже чуть за 20, они жили отдельно и строили собственные семьи. Жестокое обращение с тремя самыми близкими людьми среди родных стало менее интенсивным, но суть контролирующего поведения никуда не делась. В моменты спокойствия Паула испытывала вину за свои действия, но страх быть оставленной и чувство отвращения к себе (факторы, которые подталкивали ее к таким поступкам) оставались столь же сильными и причиняющими боль, как и прежде.

Я, как психотерапевт, сталкивалась с проблемами, которые выходили далеко за рамки того, чтобы уговорить Паулу прийти на прием. Я была не первым специалистом, с которым она работала. Поэтому мне приходилось иметь дело не только с глубоко укоренившимися проблемами отдельного пациента, но и с последствиями предыдущих попыток помочь Пауле и с ее отношением к терапии на основе прошлого опыта. На наших сессиях часто звучали редкие замечания об эффективности работы, которую мы вели, а также завуалированные угрозы в адрес тех психотерапевтов, которые, по мнению Паулы, не справились с задачей или бросили ее.