Читать книгу: «Минотавр», страница 16

В этот раз никто не встречал, кроме самой Виктории Ивановны – женщины лет шестидесяти, которая почему-то напомнила Громову его мать – полная, суетливая, с громким поставленным голосом, который появлялся абсолютно у всех, проработавших много лет с людьми, она подхватила одну коробку и быстро проговорила:

– Здравствуйте! Надежда только что сказала, что вы привезёте вещи, поэтому никто не смог помочь. Донесём же вместе? До лифта, а там на третий этаж.

Громов только пожал плечами, не зная, что сказать, и понёс следом за Викторией Ивановной вещи в больницу. Внутри было, как и всегда, много людей: без конца звонил телефон, по узким коридорам сновали врачи и медсестры, не обращая никакого внимания на них и их коробки. Было видно, что не так давно здесь делали косметический ремонт: дыры в стенах закрасили, повесили новые плакаты, поставили аппараты с кофе и бахилами; тем не менее так или иначе можно было разглядеть следы старой больницы – сквозь новую бледно-розовую краску проглядывала старая синяя, на потолке сразу в нескольких местах расплывались тёмные пятна, а лифт, скрипя и дёргаясь, вёз их на третий этаж дольше, чем сам Громов поднимался у себя на пятый.

Виктория Ивановна трижды отвлеклась на телефонные звонки и только около своего кабинета завела разговор:

– Извините, в такой спешке мы даже не познакомились нормально. Виктория Ивановна Шевелева, заведующая психиатрическим отделением. – Она открыла дверь кабинета ключом и толкнула. – Проходите, давайте всё это занесём и попьём чаю. Вы ведь молодой человек Асечки, я правильно понимаю?

Громов замер. Ответ «да» застрял в горле. Так было бы проще, да и Виктория Ивановна уже была осведомлена – виноват ли Громов в том, что Ася не сказала об их расставании?

– Нет, – покачал головой он и занёс коробки в кабинет, чтобы не встречаться с Викторией Ивановной взглядом. – Мы расстались, но Ася оставила у меня эти вещи, вот и помогаю. Меня зовут Кирилл.

– Как грустно, я думала, Асечка наконец нашла себе кого-то. Ну ничего, всё, что ни делается, – всё к лучшему, правильно же?

Громов ничего не ответил, потому что всегда считал этот афоризм полной глупостью.

Виктория Ивановна и правда сразу же поставила чайник, а после устало плюхнулась в кресло и указала Громову на стул рядом. Даже узнав, что он никем Асе не приходился и, по сути, был даже хуже курьера, потому что не получал за работу деньги, Виктория Ивановна не изменила своего отношения и тут же начала воодушевлённо болтать:

– Вы, наверное, ничего про такие места, как наше отделение, не знаете, да? И звучит ещё жутко – психиатрическое отделение! Да ещё и детское. Думаю, уже представили себе какие-нибудь ужасы?

– Только как детей к стульям привязывают, – отшутился Громов, но она восприняла его слова серьёзно:

– Такого тут не бывает никогда, хотя попадают к нам разные дети. Вы знаете, для кого эти вещи, которые Ася шьёт?

– Для аутистов?

– Не только. Мы обычно разделяем детей с аутизмом и расстройством аутистического спектра. Второе проявляется мягче, чаще такие дети вырастают и живут если не нормально, то терпимо, особенно если умеют организовывать свою жизнь. Общество всё равно едва ли когда-то начнёт понимать и принимать их, но наши детки в большинстве случаев справляются. Да вы и сами, наверное, знаете, Ася должна была рассказывать.

– Не так много, – пожал плечами Громов и попытался вспомнить, что вообще знает об этой больнице. Собственно, ему было даже с трудом понятно, почему Ася выбрала именно её.

Виктория Ивановна встала, быстро разлила кипяток по чашкам и протянула одну Громову. Пахло приятно – чабрецом и бергамотом.

– Берите с собой и пойдёмте. Я вам всё покажу.

Из кабинета они сразу же пошли по палатам: была середина дня, и дети отдыхали на тихом часу, поэтому Виктория Ивановна говорила вполголоса и со знанием дела указывала пальцем на всё, что упоминала:

– У нас тут десять палат для детей с родителями и пятнадцать – просто для детей. В первых обычно лежат те, которые не могут обходиться без помощи, либо же совсем маленькие. Мы стараемся не госпитализировать всех подряд – аутизм не болезнь, и лекарств от него нет, конечно же, поэтому берём тех, кто может навредить себе или другим.

В дверях одной из палат стоял мальчик лет шести, невысокий, с короткими тёмными волосами и в персиковой пижамке, в которой Громов сразу же угадал почерк Аси. Он сжимал край кофты пальцами, да так сильно, что покраснели костяшки, а взгляд был устремлён на флуоресцентную лампу на потолке. Смотрел он настолько заворожённо, будто мир вокруг для него давно перестал существовать, поэтому даже не услышал шагов Громова и Виктории Ивановны.

– Серёж, а ты чего не в кровати? – тихим, но слегка журящим тоном сказала заведующая, подошла и присела напротив мальчика. Оторвавшись от лампы, он тут же захныкал и начал сильными резкими движениями дёргать кофту вниз. Виктория Ивановна не дотронулась до него – только достала из кармана маленькую игрушку – Ася называла их фиджетами – и протянула Серёже. Тот тут же разжал кулак и схватил резиновую лягушку двумя руками. – Пойдёшь спать?

Серёжа только закивал, а потом вдруг увидел Громова и бросил на него такой испуганный взгляд, что пришлось отвернуться, чтобы не смущать мальчика.

– Дети с РАС, да и аутизмом тоже, нуждаются в аутостимуляции. У Серёжи она часто проявляется через визуальные контакты. Видели, как он на лампу смотрел? Но и тактильные тоже подходят, поэтому я часто заменяю одно другим, чтобы успокоить, – продолжила Виктория Ивановна, когда уложила Серёжу и вернулась к Громову. – Но это не всегда проявляется, а может не появиться вообще. Люди часто думают, что аутизм – это набор каких-то однотипных признаков, но это далеко не так. Да и некоторое с возрастом пропадает, притупляется, но иногда и наоборот бывает, конечно.

Они прошли мимо палат и остановились у небольшой игровой комнаты. Было видно, что ремонт до неё почти не добрался: покрасили стены, но на полу всё ещё лежал старый тёмный ковёр, а половицы заскрипели, когда Громов сделал шаг и остановился на пороге.

– Как видите, тут пока ещё далеко до идеала всё, но мы недавно закупили новые игрушки. Когда я стала заведующей, то тут был просто полный бардак. Постоянно родители писали жалобы – а толку? Как было всё запущено, так и оставалось до определённого момента. Я не то что сейчас пытаюсь себя как-то нахваливать, но с того времени всё стало лучше. Ждём инвесторов, кстати!

Виктория Ивановна шутила, но Громов подумал, что если бы «Второй шанс» приносил хотя бы треть того, что и несколько лет назад, то он бы не раздумывая пошёл к Моте и Кецу с новым предложением. Это место хоть и заставляло чувствовать себя не в своей тарелке, но Виктория Ивановна располагала с первой секунды. К тому же то, что было дорого Асе, отзывалось и в душе у Громова.

– Я бы с удовольствием, – только и сказал он, поставил чашку на небольшой столик, а после присел и подобрал мягкого слоника с разорванной тканью на длинном хоботе. Проведя пальцем по торчащему синтепону, Громов слегка улыбнулся и хотел было отложить игрушку, но Виктория Ивановна тут же её выхватила:

– Опять порвали, не увидела. Надо зашить. Это любимая игрушка Киры. У неё сейчас часто срывы случаются, особенно после того, как родители её снова сюда привезли. Кира сложный ребёнок.

– Расскажете?

– Да что рассказывать, Кирилл… Как вас по батюшке?

– Можно просто Кирилл.

– Хорошо. – Виктория Ивановна устало села в кресло и сложила руки на коленях. – Кире тринадцать, и у неё сейчас внутри взрывная смесь: переходный возраст и РАС борются за место под солнцем. С родителями она не ладит, они её всеми силами стараются понять, но в таком возрасте невозможно полностью угодить ребёнку, как ни старайся. А РАС подливает только масла в огонь: Кира часто от сенсорной перегрузки – как будто бы эмоциональный всплеск такой, понимаете? – может себя травмировать. И сильно. Последний раз на скорой увезли. Сейчас учимся снова контролировать приступы, понимать, когда они начнутся, но с подростками… Непросто, я так скажу. Но мы справляемся.

Громов подумал, что уже слышал о чём-то таком раньше. Но продолжить разговор они не смогли: в комнату забежала медсестра и с порога начала причитать:

– Виктория Ивановна, там Соня опять не хочет спать ложиться!

– А почему, сказала?

– Думает, что это Ася приехала.

– Кирилл, сходите со мной к Соне? Возможно, это плохая идея, но мне кажется, что она сможет вас принять. – Громов не знал, кто такая Соня, но почти сразу догадался, поэтому согласился без лишних вопросов. – У Сони аутизм, поэтому, пожалуйста, не обижайтесь, если она что-то скажет или сделает. Это не со зла.

Они вернулись к стойке администратора, около которой стояла другая медсестра и пыталась уговорить девочку лет пятнадцати пойти на тихий час. Та же почти срывалась на крик, не слушая никого вокруг.

– Где Ася? Ася! Ася! Мне нужна Ася!

– Соня, солнышко, тебе нужно сделать глубокий вдох, – мягко начала Виктория Ивановна, но девочка, до этого препиравшаяся с медсестрой, увидела Громова и замерла. И снова ему показалось это таким знакомым: Соня будто превратилась в статую, вытянула губы в тонкую линию и уставилась невидящим взглядом в одну точку. – Ладно, плохая идея была. Кирилл, можете отойти?

Виктория Ивановна остановилась перед Соней и начала говорить тихо, спокойно и размеренно, при этом мягко поглаживая её по руке. Соня сначала не двигалась, продолжая сверлить взглядом стену напротив, а Громов отошёл, почти спрятавшись за угол. Ему было страшно: сердце колотилось как бешеное, руки немели, и хотелось убежать как можно дальше, чтобы только его ужасная догадка не оказалась верной.

В какой-то момент Громов услышал тихий голос Сони, но смог распознать только слово «Ася» в том, что она говорила Виктории Ивановне, а потом заведующая вдруг позвала его.

Вернувшись в холл, Громов смог нормально рассмотреть Соню: невысокая, нескладная, как большинство подростков, и очень худая, из-за чего из-под футболки и пижамных штанов выпирали косточки, но при этом миловидная: большие круглые глаза, светлые волосы, забранные на затылке в хвостик. Она тут же устремила взгляд на ботинки Громова и ничего не сказала, даже когда Виктория Ивановна слегка её похлопала по плечу.

– Это друг Аси, Кирилл. Он привёз вам новые вещи. Ты рада?

Соня продолжала молчать.

– Расскажи Кириллу про свои работы.

– Это ты рисуешь эскизы для Аси? – попытал удачу Громов и ожидаемо попал в цель. Соня сразу оживилась – вскинула голову и закивала. Голубые глаза скользнули по чужому лицу и сразу же снова уставились в пол. – Покажешь?

Соня медлила. Сначала посмотрела на Викторию Ивановну и получила короткий кивок, а после побежала в палату, видимо, за рисунками. Громов поймал восхищённый взгляд трёх женщин сразу и слегка засмущался.

Соня принесла рисунки и, слегка помявшись, протянула все Громову. Они выглядели очень хорошо. Он ожидал увидеть что-то простое, но, взяв их в руки, сразу понял, почему Ася решила брать эскизы именно у Сони. На одном был изображён строгий костюм-тройка, а рядом – небольшая женская фигура, на которой можно было рассмотреть костюм со стороны. Соня оказалась невероятно талантлива: костюм был выполнен разноцветными карандашами, но цвета были подобраны так хорошо, что женщина на рисунке буквально оживала. Кроме того, в её чертах легко угадывалась Ася – тёмные волосы, солнцезащитные очки. На втором рисунке Соня изобразила футболку с новым принтом, а на третьем – рюкзак. Видимо, хотела, чтобы Ася расширяла ассортимент товаров.

– Это прекрасно, – резюмировал Громов и аккуратно вернул Соне рисунки. – Ты где-то училась так рисовать?

Девочка только покрутила головой и спрятала листы за спину.

– Сонечка у нас талант, – тут же заулыбалась Виктория Ивановна. – Сама когда-то предложила оживить её рисунки. С каждой продажи по этим эскизам Асечка переводит ей на банковский счёт, на котором родители откладывают деньги на обучение.

Громов смотрел на Соню, которая чуть расслабилась и теперь исподтишка пыталась изучить его, и понимал одно: только слепой не заметил бы невероятного сходства между ней и Асей. Соня закрывалась гораздо больше, но она ещё и не выросла. Как и говорила Виктория Ивановна, наряду с аутизмом ей приходилось сталкиваться и с типичным подростковым смущением, и со сменой настроения и многим другим. Ася же была уже сформировавшейся эмоционально и физически, умела контролировать многое, пусть и не всё, но оставалась такой же – боялась смотреть в глаза, создавала вокруг себя очень узкий и доверительный круг друзей, могла часами говорить о том, что интересно, не выпускала из рук фиджеты и – сорвалась тогда в туалете клуба точно так же, как Соня сейчас. Всё казалось теперь таким очевидным.

Громову было тяжело дышать от волнения, когда он прощался с Соней и медсестрами и шёл следом за Викторией Ивановной по коридору. Оставалась одна крошечная надежда на то, что Ася не скрывала от него диагноз всё это время, – и та висела на волоске до того момента, пока они не остановились на пороге и Громов осторожно не спросил:

– Почему Ася выбрала именно ваше отделение? Она ведь сюда приезжала и раньше, насколько я знаю, и вещи начала шить именно для ваших детей.

– Как это, Кирилл, ты не знаешь? Асечка ведь у нас почти всё детство провела! Я её помню ещё совсем крошкой, а она меня – молодой и красивой. – Виктория Ивановна засмеялась. – Мы познакомились, когда я только-только выпустилась из университета. Много всего было, но мы давно уже дружим. С момента, как вернулась в город, приходит, с детками общается. Недавно новенький появился, Максим, слепой с рождения. Так Ася ради него выучила шрифт Брайля и при каждом визите читает с ним книжки. Святой человек она, да только всё прибедняется и скрывается.

Громов попрощался, продолжая натянуто улыбаться, а после уже в машине достал электронную сигарету и сделал несколько быстрых затяжек, стараясь успокоиться. В голове не могло уместиться всё то, что он только что увидел и услышал. Эти дети были не просто детьми для него – в каждом из них теперь виделась маленькая Ася, которая точно так же провела многие часы и дни в этой больнице, которая всю жизнь боролась с тем, что отличалась от других, и которая, очевидно, не приняла себя до конца.

А ещё – она не доверилась Громову. Это било по сердцу больше всего.

***

Вернувшись из больницы, Громов несколько часов сидел в гостиной, листал бездумно каналы и пытался осмыслить услышанное. Учитывая собственную ложь, он не знал, как реагировать на чужую. Все ситуации, когда поведение Аси казалось непонятным, прояснились.

– Да и вообще всё прояснилось, – спустя час размышлений говорил Громов по телефону, стоя на балконе. – Я не понимаю теперь, как мог раньше не замечать.

– Ну вряд ли ты держишь в голове мысль о том, что кто-то из твоих знакомых, а особенно девушка, будут врать о диагнозе, – в привычной манере сказал Мотя. Громова по-хорошему удивляла способность его в любой ситуации всегда становиться на сторону друзей.

– Я почитал в интернете. Это ведь не диагноз даже, а скорее особенность психики, как и говорила эта заведующая. Даже слово вычитал новое – нейроотличные. Вот она такая. И чего боялась? Меня?

– Да кто знает, какой у неё опыт был. Может, рассказала кому-то, а потом пожалела, и решила, что впредь никому доверять не будет. Или стесняется. Ты в голову к ней не залезешь, Кирюх.

– Я даже знаю, кто ей мог дать этот негативный опыт, – фыркнул он.

Через час Мотя уже сидел на диване в гостиной Громова и разливал по бокалам виски. Это был единственный алкоголь, который они оба любили, да и распробовали его в общем-то вместе ещё на первом курсе. Громов уже две недели не пил, но сейчас захотел снова, тем более что не знал другого способа расслабить закостеневшие нервы и немного развеять гул в голове.

– Давай за мою личную жизнь не чокаясь.

Мотя только рассмеялся и выпил залпом.

После третьей Громов уже немного развеселился: они вспомнили студенческие годы, посмотрели в ВК фотографии одноклассников, обсудили тех, о ком знали хоть что-то. С Мотей было спокойно, как с человеком, который оказывался поблизости всегда. Да и вообще он был рядом с Громовым считай всю жизнь: когда-то в третьем классе они воевали насмерть за парту, потому что не хотели сидеть вместе, а в итоге сплотились перед лицом общего врага. Потом появился ещё Димка, но после девятого ушёл в техникум, и их общение потихоньку сошло на нет. Да и Громов тогда уже таскался за Майей, как привязанный.

– А ты видел, кстати, что у Димана уже третий ребёнок? – спросил Мотя, когда они снова выпили. – Я с двумя-то едва управляюсь, не представляю, как это сложно. Хотя у него от двух браков трое, наверное, сыновья с матерью живут.

– А чего он развёлся, не знаешь?

– Знаю. Потому что вёл себя как дебил. У него жена была на шестом месяце, а он карьеру делал, на работе сидел безвылазно. Иногда не понимаю, как люди могут ставить в любой ситуации себя на первое место. Я понимаю, что он там контракты важные заключал, но должен ведь быть в жизни какой-то баланс.

Громов чуть помолчал, а потом, отправив пригоршню орехов в рот, сказал:

– Ты никогда не чувствовал, будто на самом деле ты не такой уж и хороший человек? Всегда ведь кажется, что есть вот убийцы, воры, насильники, лжецы, просто мудаки… А ты не такой. Ты никого не обижаешь, да если и обидел – оправданно, даже самый строгий в мире суд оправдает. Ведь ты – главный герой, а не может быть такого, что главный герой лжец и мудак. Правда ведь? А потом совершаешь спорные с точки зрения морали поступки и никак не можешь себя оправдать. С какой стороны ни посмотри – везде ты виноват и был не прав. Но оправданий всё равно достаточно и в первый раз, и во второй, и даже в хлипкий третий. А потом ты делаешь что-то снова, хотя обещал себе никогда не, и уже возникают вопросики. А что если ты вовсе не главный герой? А что если ты вовсе не хороший человек?

– Ну у тебя и философия началась, братишка. Я курить. – Мотя потянулся, неуклюже слез с дивана и прошёл на балкон. Громов будто его не слышал – смотрел только в одну точку и гонял в голове пришедшую мысль. Она казалась такой простой, будто бы он всегда это знал, и одновременно заставляла посмотреть иначе на всё, что было раньше.

Поднявшись, Громов прошёлся по комнате, а после вдруг схватил ключи с тумбочки и выбежал в подъезд. За минуту оказался на улице – вот так, как был, в одних шортах и майке, а через десять стоял на пороге «Второго шанса». Олеси, конечно, не было уже – ночь стояла на дворе, поэтому пришлось сначала снять сигнализацию, потом открыть двойную дверь и уже после – начать скидывать с полок шкафа в кабинете Кеца все папки с делами клиентов.

Когда-то давно, ещё на заре «Второго шанса», они договорились: Громов заправляет рекламой и связями с общественностью (а ещё пишет сценарии), Мотя – нанимает персонал и руководит сценаристами, а Кец – оказывает психотерапевтическую помощь. Они поделили бизнес на троих, но главным всегда будто бы оставался Громов; вероятно, так казалось потому, что он представлял компанию абсолютно в любой ситуации, а ещё – потому что он был автором идеи второго шанса. Ему всегда казалось, будто он возвышается над остальными, пусть и невольно.

Тем не менее Громову никогда не приходило в голову, что Мотя или Кец могут в чем-то хитрить. С самого начала они договорились, что Кец будет хранить все записи по пациентам в бумажном виде, а не в электронном, чтобы ни у кого из работников, в том числе и у совладельцев, не было доступа к личным данным пациентов, но всегда была возможность этот доступ получить при необходимости. Кец за столько лет уставил папками целое подвальное помещение, которое ласково называл архивом, но ни Мотя, ни Громов никогда их не открывали. Даже после смерти Майи.

А теперь он не мог думать ни о чём другом, кроме как о том дне, когда Богдан подкараулил Асю у подъезда. Что Кец делал там? Почему он приехал и почему Ася позвонила ему? Объяснения казались простыми отговорками, ревность душила, и Громов не мог успокоиться.

Папки продолжали лететь на пол. В основном здесь было несколько активных клиентов и недавно закрытые сценарии, и в целом не было никакого смысла в том, чтобы устраивать такой беспорядок. Но Громову уже заочно казалось, что Кец заслужил это, и алкоголь только добавлял уверенности в своих мыслях. Но ни на одной папке не было имени Аси.

И Громов, оставив кабинет в полном разгроме, побежал в архив. Там Кец старался всё упорядочить по алфавиту, но, видимо, ещё не закончил: полки деревянных шкафов, как и в офисе, были забиты под завязку, а около последней, ещё остававшейся пустой, лежали стопкой неотсортированные. Сначала Громов пролистал эти папки, но и там дела Аси не было. Оставалось последнее место – секции на букву «В».

– Виноградова А.В., – пробормотал он наконец, когда осмотрел три ряда ненужных папок, открыл рывком стеклянный шкаф и хотел было достать нужную, как вдруг краем глаза выловил собственную фамилию. Где-то год назад к ним действительно пришёл его однофамилец, и папка Виктора Анатольевича стояла среди прочих, но Громов зацепился за другое. «Громова М.О.» было выведено на корешке почерком Кеца. Он неуверенно вытянул руку, коснулся его пальцами, а после одёрнул. Под обложкой были, возможно, все тайны Майи, и сейчас можно было разобраться в них раз и навсегда. Но Громов медлил.

Наконец, подцепив пальцами папку Аси, он закрыл стеклянную дверь и поспешно отвернулся. Имя жены будто смотрело ему вслед, пока он возвращался на первый этаж, и всё стояло перед глазами и после, когда Громов сел в мягкое кресло для гостей, сбросил ботинки и закинул ноги на столик.

Но не успел он даже открыть папку, как входная дверь хлопнула.

– Вот ты где! Чёрт, ты как выпьешь, сразу становишься страшно непредсказуемым. – Мотя остановился на пороге и перевёл дух. – Ты не представляешь, как я… обалдел, когда вышел с балкона, а тебя нет. Хоть бы сообщение написал! Что ты делаешь?

– Взял материалы Аси у Кеца, – честно признался Громов и вздохнул. Мотя подошёл и встал напротив.

– Ты собираешься их читать?

– Нет, Моть, в туалет с собой возьму.

– Кирюх, я серьёзно. – Мотя устало плюхнулся в кресло напротив. – Ты не понимаешь, что это не для тебя всё писалось? Ася доверяла Кецу личное и, я уверен, сама попросила не разглашать.

– Либо Кец не захотел разглашать специально.

– Серьёзно? И какой ему профит с этого?

– Профит? – Громов отбросил папку и гневно посмотрел на Мотю. – А какой профит Кецу был с того, что он про Майю ничего не рассказывал? Ладно, я не говорю о личных вещах каких-то, но он ведь не сказал даже, что она ходила к нему! Это случайно тоже, считаешь?

– Не случайно. Кирилл, успокойся. Я понимаю твою обиду на Кеца, но тот делает всё только в интересах клиентов. Майя… – Мотя запнулся и перевёл взгляд. – Майя сама просила его не говорить.

– Я не верю.

– Ну позвони и спроси! Больше ты никак не узнаешь правды. Всё у Кеца. Да и, думаю, он бы мог тебе даже что-то рассказать про неё. Но не трогай Асю! Она жива и будет явно расстроена, если узнает.

– Моть, она мне врала! Окей, я тоже приврал насчёт Майи, но это не было критично! Я, делал это, чтобы…

Громов запнулся, поймав себя буквально за язык. Он ещё раз посмотрел на папку на столе и вдруг резко, одним ударом, сбросил её на пол. Горечь, смешанная со слезами, сдавила горло.

– Кир, давай вернём всё на место? Пожалуйста, – мягко начал Мотя, но Громов только отмахнулся, а после встал и быстро пошёл обратно в архив.

Папка с белым корешком и чёрными буквами, аккуратно выведенными маркером, как будто бы выделялась среди остальных. Громов снова видел свою фамилию. Яростно дёрнув на себя стеклянную дверь шкафа, он хотел было схватить папку, но замер. Провёл по маркеру пальцем и мягко потянул за корешок на себя.

Громов бегло просмотрел несколько страниц: Кец не расписывал подробно их диалоги, скорее делал небольшие пометки о Майе, о её поведении, словах, чувствах во время сессии, а после, уже не так поспешно, набрасывал дальнейший план лечения. Большая часть переживаний Майи лежало в области творческой реализации. Они только иногда обсуждали личную жизнь, и чаще всего Кец делал пометки о Громове в духе «не поддержал идею» или «поссорились из-за домашних обязанностей». Всё это действительно было и не так редко, как хотелось бы. Громов вдруг вспомнил ссору с Асей из-за посуды и закусил нижнюю губу до боли.

Но чем больше записи приближались ко дню смерти, тем тяжелее казались эти сессии. Кец писал о подавленности Майи, о том, что ей не помогают антидепрессанты (о которых Громов и не знал). Он описывал сеансы, как сосредоточение мрачного настроения Майи и её пессимистичного настроя. На одной странице даже была запись, зачёркнутая карандашом: «Кирилл виноват?» От этого у Громова болезненно заныло сердце.

В середине июля разговоров о браке стало больше. Майя уходила от темы творчества, и Кец даже делал пометки о том, что она, кажется, всё забросила, но не признаётся в этом никому, даже мужу. Дойдя до двадцать восьмого июля, Громов замер в нерешительности. Дату той ссоры он не помнил, но знал, что это был понедельник – аномально жаркий («как будто волосы на голове сейчас загорятся», любила говорить Майя), и они проводили время дома. Точнее, проводил Громов, играя в приставку, а Майя спала до шести вечера, потому что легла, судя по статусу в телеграме, под утро. У неё уже давно были проблемы со сном, и Громов привык к пустой половине кровати рядом в большинстве случаев. Тем не менее всё равно не мог избавиться от волнения, когда просыпался посреди ночи и видел, что рядом никого нет. Только тихий стук по клавишам в соседней комнате и приглушённый свет говорили о том, что Майя дома и с ней всё в порядке. По крайней мере физически.

Они часто ссорились из-за этого, но так и не могли прийти к пониманию. Громов волновался за Майю и чувствовал себя абсолютно беспомощным. Да и она мало что объясняла – чаще говорила, что всё под контролем, а потом не спала несколько дней, говоря, что просто налаживает режим. И, конечно, наладить его не удалось ни разу. Только держа в руках папку Кеца, Громов начинал понимать, что уже тогда ей не помогали никакие лекарства, и нарушение сна напрямую с этим было связано. Но в тот момент, не зная ничего, он мог только интерпретировать ситуацию, пропуская через себя: если он мог лечь нормально, соблюдать график и вставать каждый день в девять утра, то почему не может она?

Поэтому они ссорились. И в тот день Громов, до шести ожидая, когда Майя встанет, успел порядком себя накрутить. Всё думал, как так получилось, что он связал жизнь с целеустремлённой и активной одноклассницей, а сейчас каждый день возвращался домой к той, которая даже не может с кровати встать порой. И главное – он не понимал, что с этим делать. Страшнее оказывалось другое: у Громова и выбора толком не было. Он мог бы уйти, оставить её, но это ощущалось так, словно нужно было вырвать кусок сердца; в конце концов он и не помнил толком, как вообще жил без Майи. Был и вариант остаться, но это значило обречь себя на жизнь-ожидание: а вот завтра точно всё будет хорошо!..

Когда Майя сонно позвала его в шесть вечера, Громов уже представлял, как она опять не будет спать всю ночь и ему придётся смотреть на это снова, и снова, и снова – беспомощно, расстроенно и в какой-то степени разочарованно. Представил – и выплеснул на Майю, не дав ей даже толком глаза открыть:

– Опять легла поздно?

– И тебе доброе утро, – ворчливо ответила она, перекатившись с одного бока на другой. Такая вот сонная, расслабленная, спокойная, Майя была очень похожа на себя прежнюю. И вызывала у Громова очень противоречивые чувства.

– Добрый вечер. Я устал за этим наблюдать. Долго ты ещё собираешься так?

– Кирилл, я занимаюсь сценарием. Мне ночью пишется лучше. Что ты хочешь?

– Видеть мою жену хоть иногда. – Кирилл сел на край кровати и положил руку на раскрытую ладонь Майи. – Я скучаю. Мне хочется хоть иногда проводить время вместе, сходить погулять, съездить куда-нибудь, в конце концов. Разгар лета, а мы дома лежим все выходные. Ты ведь так любила когда-то море. Я спокойно могу отпуск взять…

– Да, и отвезти нас двоих за свой счёт. Нет, я не хочу так. Как только продам сценарий и начну зарабатывать хоть что-то – поедем.

– Я не понимаю тебя, Майя, – тут же начал заводиться Громов. – Ты то просишь у меня денег на всё подряд, то отказываешься от поездки, которую я предложил сам.

– Вот именно, Кирилл! Прошу. Ты и так заставляешь меня достаточно унижаться. Не хочу потом по гроб жизни быть тебе должной за один отпуск. Отстань от меня с этими разговорами, пожалуйста, я только проснулась.

Но Громову уже было сложно контролировать себя: он вскочил и стал ходить по комнате.

– Майя, я хочу нормальной жизни! Я устал жить завтрашним днём. Устал ждать, когда ты сделаешь что-то с… Со своим этим состоянием, когда напишешь сценарий, когда что-то изменится в нашей жизни! Мне уже двадцать шесть, тридцатник не за горами, а я никак не преуспел в личной жизни. И не вижу перспектив.

– Хорошо, Кирилл, давай обсудим то, что волнует тебя. Это же всегда самое главное – что чувствуешь ты.

– Да ты же ничего о себе не говоришь! – Громов остановился и удивлённо посмотрел на Майю, которая уже села и завязывала растрёпанные волосы в хвост. – Как я должен узнать?

– Я сама не знаю, Кирилл! Мне просто плохо – и всё.

– Хорошо. Что я могу сделать, чтобы тебе помочь?

– Отстать от меня! Особенно сейчас. Мне в семь нужно быть на встрече, пожалуйста, давай отложим этот спор на другой день.

И вот Громов смотрел в папку и видел, какая встреча была запланировала у Майи. Убористым почерком Кеца было выведено: «Хочет разводиться. Кирилл знает?»

Сам он услышал от Майи про развод позже. Снова во время похожей ссоры: она вдруг посмотрела на него зло и будто пощёчину дала:

– Давай разводиться, Кирилл. Мы не уживаемся.

Но потом через несколько дней они как-то это замяли: плакали, обнимались, обсуждали проблемы и пришли к выводу, что поправить всё ещё можно. Надо только постараться.

Но Громов не знал, что эта идея пришла Майе в голову не в запале ссоры, а была выношена в течение нескольких месяцев. Его душила ревность и обида: Кец всё знал, но ничего не сказал.

С каждой страницей, которые Громов перелистывал с замиранием сердца, состояние Майи не становилось лучше. Наоборот, Кец делал пометки о том, что новые таблетки не помогали, и с каждым сеансом отчёт о её настроении был всё хуже: «подавленное», «депрессивное» и «суицидальное». Громов зацепился взглядом за последнее и долго, изучающе смотрел.