58-я. Неизъятое

С честью могу сказать, что я относился к той категории, которую Сталин должен был сажать. Тех, кто смел мыслить, то есть не кричать «ура» на каждое его слово, – он от членов Политбюро до школьников сажал.

Один раз начальник тюрьмы спрашивает:

- Борисевич, в че едите?

- Утром чай, в обед чаек, вечером чаище.

- А есть разница?

- А то! Вечером сахара-то нет...

В лагере я пытался считать этапы на пути… скажем, на пути к свободе. Камера лучше, чем карцер. Лагерь лучше, чем тюрьма. Ссылка лучше, чем лагерь. Каким этапом считать советскую жизнь, я не знаю. Но это тоже этап.

У меня иногда спрашивают: страшно ли в лагере и в бою? Наверное, страшно. Но это абсолютно бесполезный страх. Там от тебя ничего не зависит, совершенно ничего. И это… сказать «снимает страх» – неправильно. Наверное, прячет страх.

Она была белая-белая и очень молилась. И мне казалось, раз она седая – она бабушка, а она еще молодая была …

Раз спрашиваю: «За кого вы так молитесь?»

– Я молюсь за своего сына, которого застрелили в лесу. Молюсь за своего мужа, которого на моих глазах застрелили во дворе.

За свою дочку, которую вывезли в Магадан. И за тех, которые это сделали.

– Я бы их прокляла, – говорю. – Сто раз прокляла! Почему вы за них молитесь?

– Я за них больше молюсь. Потому что на них лежит кровь.

Что делать, в нашей большой стране живут разные граждане

Страшное забывается. Остается не как переживание, а как факт. Информация, а не чувство. Запоминаются дружбы, радости, разлуки...

Мама посылала мне на Колыму одеколон, помаду. Писала: "Губы крась, чтоб у тебя настроение было хорошее". А продуктов не посылала, у самой не было.

Я прожил 14 лет с русскими. Я уважаю русских. Только одна беда: они никогда не были свободными: ни в царское время, ни при большевиках.