Всё утро петляю по лесам. В районе полудня случаются три вещи: солнце начинает топить на полную, леса сменяются на скалы и травянистые склоны безо всякого намёка на тень, и, вы будете смеяться, но у меня опять кончается вода.

Самое обидное, что посёлок, где вода точно есть, мало того, – даже бар на его площади, я отсюда сверху прекрасно вижу. Но какая-то добрая душа – очевидно, из самых лучших побуждений – прошлась по всей тропе косой. А ходить по свежескошенной траве при уклоне в сорок пять градусов – это как ходить по ледяной горке, доложу я вам. Потому к вожделенному бару несусь со скоростью улитки на склоне.

Добираюсь до него, видимо, уже в состоянии сильного обезвоживания. После того как прошу четвёртый подряд – и не последний – стакан воды, брови бармена потихоньку поползут вверх, в каковом положении и застывают. Никто не переубедит его теперь, что стереотип «русские много пьют» не соответствует действительности. Надо думать, заодно он решает, что русские много едят, поскольку изготавливает мне бургер, размеры которого позволили бы на неделю ликвидировать проблему голода в какой-нибудь африканской деревне.

С водой и на сытый желудок дела идут бодрее. Тем более что солнце ушло. По ощущениям и звукам надвигается гроза. Не сюрприз, прогнозы это предвещали. Я даже специально подготовился. А именно: взял два дождевика из поливинилхлорида. По задумке, во время грозы на один из них я должен сесть, другим накрыться. Поскольку же поливинилхлорид – диэлектрик, у молнии не будет шансов до меня добраться. Трепещи перед могуществом науки, природа!.. Однако сейчас, в реальных горах перед лицом реальной грозы, это почему-то резко перестаёт выглядеть столь уж блестящей идеей.

Спешно разыскиваю ближайшее культовое сооружение и устраиваюсь на ночлег в его полуподвале, благо туда ведёт проделанная именно для таких случаев специальная дырка. Не сказать, что в дырке уютно, в основном её, видать, используют в качестве свалки, а не укрытия от непогоды. Но всё ж лучше, чем ничего.

В часовне над моей головой всю ночь кто-то бродит и скрипит половыми досками. Странно, ведь я неоднократно проверял: всё наглухо заперто. А других строений нет на несколько километров окрест. Да и бог-то с ним. В компании даже и веселее как-то. Гроза, кстати, так и не началась, дело ограничилось лёгким дождём.

С утра градусов пятнадцать тепла, сыро и ветрено. На фоне дневных температур за тридцать и выше, это воспринимается как собачий холод. Ощущению соответствует и название следующей деревушки: Барбаджелата, дословно – «Ледяная борода». Мемориальные доски и обелиски погибшим партизанам встречаются через каждые тридцать-сорок метров. «На этом месте был убит Паоло». «Здесь смертью храбрых пали Марио и Пьеро». Когда-то тут располагался стратегически важный опорный пункт партизанского соединения. В 44-м году немецкие каратели вырезали всех его защитников, а деревню сожгли. Может быть ещё и поэтому Барбаджелата – едва ли не самый мрачный итальянский посёлок из тех, что я видел. Во всяком случае, это единственное на моей памяти место, в котором на вопрос: «Где я могу купить еды?» – мне не захотели дать никакого совета, ограничившись лаконичным: «Не знаем».

Согласно информации на стенде перед началом здешнего этапа Альта Вии, он – наиболее технически сложный на всем маршруте. Надо признать, так оно и есть. Непрерывные подъёмы и спуски под немилосердным уклоном, заросшие травой и кустарником едва различимые тропы над обрывами – поставил ногу чуть правее или левее и начинаешь падать, – сыпучие камни, частая необходимость использовать все четыре конечности и прочие радости жизни. Короче говоря, взвыл я на нём очень быстро, провозившись почти до вечера. И что же обнаруживаю в его конце? Правильно. Абсолютное ничего. Указатель гласит примерно следующее: «Поздравляем, вы достигли конца этапа. Ещё через пять часов вы, может быть, придёте в какой-нибудь населённый пункт. А может и нет. Ха-ха!»

Подбиваю баланс. Вода ещё есть, но мало. Еды нет совсем. К счастью, у тропы обнаруживается малинник. Увы, хиленький. Ягоды то ли не созрели, то ли их уже обобрали. В процессе импровизированного ужина размышляю, как долго человек способен выживать на одной малине и о том, какой тюремный срок мне за это светит. Ибо сейчас я грубо нарушаю итальянское законодательство. Строго-настрого запрещающие собирать грибы и ягоды таблички развешаны на всех деревьях. Нет бы вместо этого нормальные путевые указатели расставить!.. Судя по всему, такого мнения придерживаюсь не только я: запретительные таблички зачастую погнуты, исписаны всяческими интересными с лингвистической точки зрения выражениями и даже расстреляны из ружей.

Размышления прерывает бодрый дедушка в компании мрачного как туча внука. Очевидно, что горный туризм – да и вообще необходимость переставлять ноги – внук ненавидит всеми фибрами души. Не могу сказать, что в данный момент совсем уж не разделяю его взглядов. Дедушка информирует меня, что впереди по маршруту располагается точно такое же ничего, и советует спускаться вниз, там, дескать, есть приют.

Часа через полтора стою перед приютовским фасадом. Дверь на ключ, толкнулся Влас – не пускают Власа в класс. Висит объявление: звоните, мол, хозяйке, она подъедет. Круто, ага. Осталось придумать, где взять заряженный телефон, учитывая, что электрическую розетку последний раз я видел трое суток назад. Вернувшееся с прогулки семейство, проживающее в этом же приюте, спасает ситуацию. Приезжает хозяйка, вручает мне ключ. Только вот еды здесь нет. Совсем. Еда есть в соседней деревне, в трёх километрах. Меня туда даже любезно подвозят на машине. Обратно добираюсь пешком, уже в полной темноте.

Семейство спит на втором этаже, я – на первом. Между нами лишь ряд досок без какой-либо звукоизоляции. Так что теперь я знаю, чем занимаются итальянские семейства по вечерам. Они двигают мебель. И смотрят сериалы. А потом опять двигают мебель. Затем цикл повторяется.

Утром карабкаюсь обратно наверх, завтракаю в знакомом малиннике и приступаю к восхождению на самую высокую гору местного массива. Вершина её встречает меня укутанной туманом – точнее, облаками – часовней и навозом. На этот раз – то ли мыши, то ли белки, то ли зайцы. В общем, какие-то мелкие твари. Но гадят, надо сказать, по-взрослому.

Долго иду вдоль гребня. Вид с него, скорее всего, открывается живописный, но сейчас за проплывающими внизу облаками ничего не разглядеть. Встречаю парнишку, выгуливающего собаку. Нет, представляете, как обидно?.. Я тут, можно сказать, героически из последних сил выживаю среди дикой, необузданной и враждебной человеческому существу природы, а они по ней собачек, понимаешь, выгуливают. А что после этого случается с моей самооценкой, – об этом они подумали, а?..

На автомобильной стоянке между этапами встречаю автотуристов. Они пытаются выяснить у меня, где тут поблизости есть вода. Стойте, погодите, так нечестно!.. Это же мой коронный вопрос. Это я к вам сейчас с ним собирался приставать!.. Выясняется, что вода нам нужна с разными целями: мне – на предмет пить, им – на предмет купаться. Увы, ничем друг другу помочь не можем. Сверяюсь с картой, решаю сделать крюк километров в семь через ближайшую деревню. Тут до меня доходит, что это та самая деревня, в которой я ужинал прошлым вечером. Получается, я целый день бродил вокруг неё, так никуда в итоге и не переместившись. Девиз Альта Вии: «Мне не нужно, чтоб ты дошёл из точки А в точку Б. Мне нужно, чтоб ты выдохся!» А чтобы выдохся ещё качественнее, Альта Виа решает поводить меня по столь густым кустам, что начинаю жалеть об отсутствии мачете. Правда, до деревни так и не дохожу, поскольку на полпути нахожу родник.

Под вечер добредаю до очередного приюта. Ни одного человека, всё закрыто на замок. Кроме туалета. Прикидываю перспективы и примериваюсь, но всё же в туалете спать неудобно. Ищу утешения в религии. И немедленно нахожу в виде часовни, оснащённой решетчатой дверью с задвижкой – что, съели, лесные твари?!.. – и специальным переносным крестом, на случай, если мне вдруг захочется устроить религиозную процессию.

Ночью обнаруживается и серьёзный недостаток: металлический пол. Холод от него пробирается через спальный мешок и заставляет исполнять акробатические этюды в попытках минимизировать контакт тела с опорной поверхностью. Пожалуй, снижу им за это оценку на TripAdvisor.

Сон седьмой. Как стать святым

В некотором царстве, теократическом государстве жили-были два мальчика, Лёлек и Бино. Точнее, в государстве этом они поселятся потом. На свет же они появились в разных местах. Бино – в итальянской провинции Беллуно, в 1912 году. Лёлек – неподалёку от польского города Кракова, на восемь лет позднее.

Лёлек уродился румяным богатырём. Бино частно хворал и кашлял. Семьи их жили бедно и несчастливо настолько, что лёлековы мать, сестра и брат от этого даже умерли. Остались они вдвоём с отцом. С Бино вышло наоборот: отец его начитался Карла Маркса и сбежал в Швейцарию, строить там светлое социалистическое будущее. Зато остальные родственники выжили.

Погоревали мальчики, да ничего не поделаешь. «На все воля Божья», – сказали они дружно. Лёлек попытался найти утешение в филологии и поступил в краковский университет, где принялся изучать языки и играть в студенческом театре. У Бино, тоже любившего филологию, возможностей было поменьше, а до Кракова – далековато. Пришлось ему довольствоваться духовной семинарией.

Тут как раз началась Вторая мировая война. Гитлер вторгся в Польшу. Лёлеку это не понравилось и он пешком побежал на восток, укрываясь в придорожных канавах от пикирующих самолётов Люфтваффе. Так Лёлек стал антифашистом. Однако, пробежав двести километров, он наткнулся на советские танки, вторгшиеся в Польшу с другой стороны. И побежал обратно в Краков. Так Лёлек стал антикоммунистом, а заодно полюбил физическую активность на свежем воздухе.

Бино же никуда бегать не пришлось, поскольку итальянцы, легкоатлетическим дисциплинам предпочитавшие футбол, не стали дожидаться, пока к ним кто-нибудь вторгнется, а предусмотрительно – точнее, опрометчиво – завели фашистов прямо у себя. А посему Бино, к тому времени уже превратившийся в молодого пресвитера Альбино Лучани, спокойно преподавал теологию в родном Беллуно, лишь изредка отвлекаясь на то, чтобы подсказать своему брату Эдоардо, командиру католической партизанской бригады, как тому сподручнее отфутболивать фашистов, или же наоборот – охладить его пыл, когда Эдоардо слишком уж увлекался и порывался расстрелять тех, кто быть расстрелянным не очень заслуживал.

Меж тем немецкие оккупанты отправили Лёлека на принудительные работы в каменный карьер. Махать киркой ему, мускулистому здоровяку, было не сложно. Но обидно. Он вознёс молитву Господу, а тот в ответ ниспослал знамение в виде армейского грузовика, удачно Лёлека переехавшего. По неподтвержденной легенде за рулём знамения сидел юный новобранец вспомогательных частей Вермахта Йозеф Ратцингер. Но это не точно. Как бы там ни было, Лёлек избавился от постылой работы и решил посвятить жизнь карьере священнослужителя. Едва выйдя из госпиталя, он сразу же превратился в начинающего пресвитера Кароля Войтылу.

После окончания войны оба молодых священника отправились в дорогу. Которая, как и подобает всякой уважающей себя дороге, привела их в Рим, изучать теологию в тамошних университетах. Учились они на одни пятёрки и носили заслуженные звания отличников пастырской и катехизической подготовки. Что, впрочем, не мешало Каролю, улучив свободную минуту, совершать длительные пешеходные прогулки по окрестным горам.

В горах было красиво. Там водились олени, кабаны и Падре Пио. В те времена этот последний был ярчайшим представителем альтернативной католической поп-сцены. От других святых отцов его отличала удивительная способность являть собой ходячую медицинскую энциклопедию. Он болел энтеритом, брюшным тифом, хроническим бронхитом, астмой, почечными камнями, гастритом, язвой, воспалениями глаза, носа, уха и горла, отитом, ринитом, туберкулёзом, грыжей, эпителиомой, плевритом, артритом и артрозом, всеми одновременно и каждым в отдельности. В результате этого температура его тела держалась в районе сорока восьми градусов по Цельсию, а на руках появились незаживающие стигмы. Добрые поселяне, сразу же сообразив, что перед ними настоящий святой, принялись ему поклоняться и подносить щедрые дары. Что жутко не понравилось итальянскому государству, которое неоднократно порывалось призвать Пио в армию. Но тот, ссылаясь на состояние здоровья, каждый раз умудрялся отвертеться от исполнения почётной обязанности, чем катастрофически подрывал обороноспособность страны. Ещё больше это не понравилось Ватикану, с сожалением взиравшему на уплывающие в руки Пио подношения. Святой Престол задумал святого отца извести и начал подсылать к нему медиков, бормотавших что-то про шизофрению и получение стигматов в домашних условиях при помощи фенольной кислоты.

Вот этот-то Падре Пио и напрыгнул на карабкавшегося по очередной горе Войтылу. И вскричал:

– Внимание, пророчествую! Ждёт тебя дорога дальняя да казённый дом. Испытаешь ты трудности и радости отцовства. В смысле, папства. В смысле, римского. Но когда папой станешь – прольётся кровь!.. Кровь!..

– Вознесём же хвалу Господу! – отвечал Кароль, подбирая выроненный от изумления альпеншток. – Поскольку мои шансы стать папой лежат в области отрицательных величин, постольку никакие кровопролития и прочие ужасы нам не грозят. Можем спать спокойно.

И пошёл дальше бродить по горам. История же Падре Пио завершилась вполне благополучно. Он завещал все нажитые неустанным трудом по продаже крови из стигмат богатства Ватикану – кровь, вообще-то, была куриной, но тут уж ничего не поделаешь: производительные способности организма святого отца значительно уступали платёжеспособному спросу верной паствы, – чем сразу развеял любые сомнения в своей святости. Когда же в 1979 году пророчество исполнится и новым папой, чрезвычайно этому удивившись, действительно станет Кароль Войтыла, он без промедления Падре Пио канонизирует. Но до этого было ещё далеко.

В то время как Войтыла вырабатывал в себе благочестие пешеходным туризмом, Альбино Лучани решил подойти к вопросу с другой стороны и экспериментальным путём выяснить: действительно ли наличие болезней способствует укреплению веры? С каковой целью попытался заболеть туберкулёзом. Получилось плохо, диагноз не подтвердился. Пока же он скитался по санаториям, здоровяк Кароль обошёл его на карьерном вираже и стал вице-епископом – а через некоторое время и архиепископом – Кракова. Собственно, по всем раскладам Лучани, будучи старшим, заслуживал получить епископат первым. Ватикан, однако, смущала его общая болезненность и кроткий нрав.

– Ой, не похож, ой, халтура!.. – качали головами кардиналы. – И потом… Голос! У епископа должен быть командирский голос!..

С голосом действительно была проблема. Санаторские врачи долечили Альбино до острой пневмонии, в результате которой голос у него стал тихим и плаксивым. К счастью, в ситуацию вмешался действующий папа Иоанн XXIII.

– Ладно, чего уж там, – сказал он, – всё равно он, по всему видать, скоро помрёт. Так пусть хотя бы помрёт епископом.

Папа, однако, не угадал, а вместо этого умер сам. Епископ же Лучани следовать его примеру вовсе не спешил. Более того, ему выпал отличный шанс продемонстрировать, насколько обманчивой бывает внешность: во вверенной его заботам венецианской епархии случилось чрезвычайное происшествие всекатолического масштаба – церковный раскол.

Была – да и сейчас есть – неподалёку от Тревизо деревушка Монтанер. И трудился там приходским священником дон Джузеппе Фаэ, которого селяне почитали за народного святого. Нет, стигматов у него не было. Он специализировался на чудесах, лежащих не в мистической, а сугубо практической области. В Монтанер дона Джузеппе занесло в конце 20-х годов. Не по своей воле. Церковное начальство сослало его в эту глушь за открытые антифашистские взгляды и высказывания. Что пыл священника нисколько не охладило: фашистов он ругать те только не бросил, но ещё и принялся писать им письма, в которых требовал денег на постройку в деревне детского сада, сиротского приюта, театра и кинематографа. Чудом же являлось то, что фашисты хоть и кривились, но деньги исправно присылали. Устроив судьбы детей и синефилов, дон Джузеппе не успокоился, а затребовал у правительства Муссолини дополнительного финансирования, закупил на всю полученную сумму оружия и продовольствия и организовал один из первых в Италии партизанских отрядов. Руководил он им столь успешно, что вскоре Монтанер превратился в крупнейший в регионе центр антифашистского и антинемецкого сопротивления. Впрочем, немцы мятежного святого отца всё же поймали. Но, совершив очередное чудо, он в нацистских застенках выжил. И едва война закончилась, как новое итальянское правительство обнаружило в почтовом ящике письмо: «Я вернулся. Шлите денег». Подпись была такой: don Galera – «дон Тюряга». Понимая, что с монтанерским чудотворцем шутки плохи, власти ослушаться не посмели. Так в деревушке появилось электрическое освещение, почта, телефон, водопровод, школа и автобусное сообщение.

В 1966 году дон Тюряга скончался. Велико было горе монтанерцев. К счастью, у них оставался молоденький капеллан Антонио, воспитанник и помощник дона Джузеппе во всех делах.

– Вот он пускай и будет нашим новым священником! – единогласно постановили они на общем сходе.

В этот момент, однако, в дело вмешался епископ Лучани.

– Молод он ещё, приход принимать. Да и потом, это что вообще за демократия и вседозволенность? Где это видано, чтобы верующие себе через голову епископа священников выбирали? Не бывать такому!

Монтанерцы насупились, пошли к церкви, где послушный епископу Антонио паковал чемоданы, и заколотили все окна и двери, замуровав любимого капеллана внутри.

– Не отпустим!

Тут уж насупился Лучани. И отправил на усмирение смуты своего назначенца. Но пока тот разбирал с дороги чемоданы, к дому подкрались монтанерцы и уже отработанными движениями епископского лазутчика тоже замуровали.

– Не выпустим!

Противостояние длилось два года. Епископ, грозя карами небесными и юридическими, слал новых назначенцев. Монтанерцы формировали отряды самообороны, возводили противоепископальные заграждения и даже начали потихоньку извлекать из тайников оставшиеся от славных партизанских времён дона Тюряги пистолеты и винтовки.

Кончилось плохо. В один прекрасный день на площади перед местной церковью появилась величественная фигура в белом плаще с кровавым подбоем. Это епископ Лучани лично выступил в крестовый поход. Небесное воинство следовало за ним, приняв вид набитого карабинерами грузовика.

– Еретики! – возопил он невесть откуда прорезавшимся командирским голосом. – Анафема!

Сорвал с дверей цепи и запоры, изгнал из храма успевшего изрядно одичать капеллана Антонио, забрал из алтаря Святые Дары и молча удалился прочь.

– Подумаешь, – сказали монтанерцы, – не больно-то и хотелось!

И назло епископу дружно перешли в православие. Впрочем, церковный авторитет Лучани это только укрепило. С православными батюшками монтанерцам фатально не везло. Они, бедолаги, уж и в московский патриархат пробовали обращаться, и в польский, и даже к ассирийским несторианам… То присланные попы сбегут с приходской кассой, то попадутся на продаже наркотиков, а то и вообще – грешно сказать! – мужеложству предадутся. Окрестные католики лишь посмеивались да епископскую анафему вспоминали. Наконец, уже в начале нашего века, монтанерцы прибились к Константинопольской православной церкви. С тех пор у них дела вроде на лад пошли. Хотя за прошедшие годы многие успели обратно в католичество вернуться. Или того хуже – сказали: «Чума на оба ваших дома!» – да и в атеисты подались.

Епископская служба Кароля Войтылы была не менее опасна и трудна. В Кракове его со всех сторон окружали безбожники-коммунисты. Для борьбы с ними он выучился буржуазно-индивидуалистическому, несовместимому с кодексом – и кошельком – строителя коммунизма спорту: катанию на горных лыжах. При виде улыбающегося архиепископа, лихо проносившегося мимо них в клубах взметённого снега, безбожники скрежетали зубами от злости и зависти.

Дабы ещё более досадить врагам церкви, в свободные от лыж часы досуга он издавал в епархиальной типографии запрещённые польской цензурой книги. Некоторые авторы, правда, писали ему возмущённые письма. Интеллектуальная собственность, мол, авторские отчисления… Но Войтыла отвечал в том смысле, что в странах народной демократии – всё вокруг народное, всё вокруг ничьё. Следовательно, по социалистическим законам он имеет полное право бороться с социализмом на безвозмездной основе.

Альбино Лучани всю эту карломарксовщину, оставившую его в детстве без отца, тоже недолюбливал. С другой стороны, будучи человеком, не понаслышке знавшим, что такое голод, видел определённые недостатки и в капиталистической системе. Да и Христос говорил: грешновато, мол, предаваться стяжательству и обдирать ближнего своего в пользу самого себя. А потому коммерческими проектами епископ заниматься не желал и не умел. Венецианская епархия при нём похудела и затянула пояса.

Тут в гости к Лучани приехал его приятель и университетский однокашник, чернокожий епископ из Бурунди. И поведал, какие тяготы и лишения африканской жизни претерпевают тамошние его прихожане. Сердце Альбино наполнилось жалостью. И хотя помочь материально он был не в состоянии, зато сразу же снарядил экспедицию из миссионеров-добровольцев, коих послал голодающим афрокатоликам в качестве пищи. Духовной, разумеется. А потом и сам к ним поехал. Путешествие укрепило его решимость бороться с бедностью в странах третьего мира, а равно и мускулы, поскольку приходилось постоянно вытаскивать из болота застрявший среди бегемотов джип.

Домой из Африки Лучани в целях экономии летел с пересадкой в Португалии. Потому, пользуясь случаем, заехал к сестре Лусии. Сестра Лусия была чрезвычайной и полномочной святой по связям с Мадонной. В 1917 году в составе делегации из трёх детей – двое других сразу же после этого умерли, что, впрочем, не помешало им тоже стать святыми – неподалёку от португальской деревни Фатима она удостоилась личного визита Девы Марии. Которая открыла ей три секрета.

Первый из них гласил: Ад существует. Все, кто будет плохо себя вести, попадут прямиком в него.

Второй был таким: чтобы не было большой войны, нужно безотлагательно провести обряд посвящения России непорочному сердцу Мадонны. Не очень, правда, понятно, почему Дева Мария возложила эту ответственную миссию на десятилетнюю девочку с задворков Южной Европы, а не воспользовалась услугами более серьёзной организации, ну, скажем, – русского правительства или, допустим, Лиги Наций… Как бы там ни было, Лусия по рассеянности и малолетству всё перепутала и вспомнила о поручении лишь двадцать четыре года спустя, в 1941 году. Благо как раз в тот момент португало-испанскому католицизму срочно понадобилась какая-нибудь свежая объединяющая идея по борьбе с мировым коммунизмом.

Третий же секрет был настолько секретным, что секретные ватиканские службы его сразу же засекретили.

В общем, сестра Лусия сказала Альбино Лучани:

– Мадонна просила передать: быть тебе папой римским. Но когда ты им станешь – прольётся кровь!.. Кровь!..

– Уфф!.. – облегчённо вздохнул тот. – Как хорошо, что Падре Пио успел Войтыле очередь на папство занять. А то б я уже переживать начал.

Тут как раз, в августе 1978 года, умер папа Павел VI (это был уже другой папа, не тот, который скончался несколькими абзацами выше). Оба наших епископа к тому моменту уже дослужились до кардиналов, а потому отправились участвовать в выборах нового понтифика. Войтыла поехал на велосипеде, Лучани – на машине. Машина у него была старенькая и ржавая и при подъезде к Риму сломалась. Епископ сдал её механику с наказом чинить побыстрее, дабы, исполнив кардинальский долг, он мог без промедления вернуться в Венецию к своей пастве.

В те времена ватиканские кардиналы делились на две партии: консерваторов и либералов. Первые отстаивали традиционные католические ценности – ловлю и последующее сжигание ведьм на кострах. Вторые полагали, что с ведьмами надлежит бороться новым инновационным способом. Нужно разрешить им друг на друге жениться. Поскольку же однополые пары детей иметь не могут, постольку чем больше будет ведьм – тем меньше их будет. А для верности нужно ещё аборты и контрацепцию разрешить. Обе партии, разумеется, друг друга терпеть не могли и каждая имела своего кандидата на папство.

Альбино Лучани ни к той, ни к другой фракции не принадлежал. У него вообще была собственная особая идея: нужно, дескать, избрать папу не-итальянца. Это, мол, сразу же решит все проблемы стран третьего мира.

– Надо же, какой молодец этот Альбино! – сказали африканские и южноамериканские кардиналы. И принялись голосовать за него. Тут на Лучани обратила внимание и итальянская часть курии. Консерваторам он понравился, поскольку не был либералом, а либералам – поскольку не был консерватором. Решающую же роль, по слухам, сыграло ватиканское лобби автомехаников, которые никак не управлялись к сроку починить его колымагу.

И не успел Альбино оглянуться, как превратился в папу Иоанна Павла I. Чему изумился настолько, что в историю вошёл под прозвищем Papa del sorriso – «Улыбающийся папа», ибо с тех пор ходил и беспрестанно улыбался.

С точки зрения всех заинтересованных сторон, свежеизбранный папа казался хорошим компромиссом. Вот только у него самого на этот счёт мнение было иным. Вы поезжайте в Монтанер и спросите там, как Альбини Лучани шёл на компромисс. Это опера, как он на него шёл!..

Начал понтифик с борьбы с папскими – то есть своими собственными – привилегиями. А именно: стал называть себя не как положено, в третьем лице – «мы, папа Иоанн Павел», а по-простецки – «я, папа Иоанн Павел». Да ещё и короноваться наотрез отказался. Сколько ни просила его курия: «Наденьте, Ваше Святейшество, тиару! Холодно на улице, не дай бог, уши отморозите!» – ни в какую не соглашался. Он и на папский трон поначалу не хотел залезать, ограничившись простой табуреткой. Верующие, однако, пожаловались, что табуретка низенькая и на ней им папу плохо видно. Так что трон устоял.

Затем Иоанн Павел сообщил пастве, что Отец наш небесный – хотя и действительно отец, но в то же время скорее мать. Догмам церкви это, в принципе, не противоречило. Но реакцию вызвало неоднозначную. Наиболее непримиримые ортодоксы даже начали поговаривать о ереси.

Самое же страшное – папа всерьёз вознамерился помогать бедным из стран третьего мира. Проблема заключалась в том, что отдельные представители папской курии в те времена исходили из предпосылки, что все бедные, конечно, бедны… Но некоторые – беднее. Наиболее же, с их точки зрения, несчастные и обездоленные проживали на Сицилии и поголовно состояли в профсоюзе работников ножа и топора, широко известном под названием Коза Ностра. Все добытые потом и кровью – в основном кровью – трудовые лиры эти бедолаги отсылали в банк Ватикана, где их заботливо отмаливали и отмывали, а затем, уже чистенькими и освящёнными, возвращали сицилийцам. Назывался этот молельно-прачечный комбинат «Институтом религиозных дел», а заведовал им кардинал Пол Марчинкус.

С Марчинкусом Альбино Лучани был на ножах ещё со времён епископства, когда хитроумный кардинал, не поставив в известность местную епархию, умыкнул у неё венецианский католический банк и передал его своему приятелю банкиру Роберто Кальви. Нет, Христос, конечно, велел делиться. Но с бедными. А Кальви на бедного не тянул при всем желании. Да и вообще, слова «католический» и «банк», входящие в состав одного словосочетания, Лучани до крайности смущали. Он бы предпочёл свести хозяйственно-финансовую активность церкви к минимуму, сделать её максимально прозрачной, а излишки доходов перераспределять в пользу нуждающихся. И договорился аж до того, что частная собственность, дескать, – не такое уж незыблемое право.

В общем, скромный и застенчивый улыбающийся папа на поверку оказался подрывателем устоев и нарушителем спокойствия.

29 сентября 1978 года, около 5 часов 30 минут утра, секретарь папы, не найдя, по обыкновению, Святейшего Отца в молельне его личных апартаментов, направился в спальню и обнаружил понтифика лежащим на постели мёртвым при включённом свете и с книгой в руках. Незамедлительно вызванный врач констатировал, что смерть наступила в районе 11 часов вечера в результате острого инфаркта миокарда.

С таким официальным экстренным сообщением вышли газеты всего через тридцать три дня после восшествия Иоанна Павла I на папский престол. Примечательным в нём было то, что содержало оно лишь один не подлежащий сомнению факт: папа действительно умер. Остальные же подробности случившегося стали предметом жарких дискуссий, опровержений, контропровержений и спекуляций.

Для начала, на самом-то деле тело обнаружил не секретарь, а специально обученная ухаживать за папой монахиня, принёсшая ему традиционный утренний кофе. Впрочем, это наименьшая из странностей. Ватикан всего лишь не без оснований опасался, что образ ни свет ни заря вторгающейся в опочивальню понтифика женщины способен смутить чувства верующих. Поэтому на монахиню наложили обет молчания и услали в далёкий монастырь.

Мало того, эта же самая монахиня утверждала, как выяснится уже после её собственной кончины, что обнаруженное ею тело было ещё тёплым. Это ставит под сомнение официальную версию о смерти, наступившей вечером предыдущего дня. Вторила монахине и команда безотлагательно вызванных бальзамировщиков, по мнению которых, папа умер в районе четырёх-пяти часов утра.

Полной ясности не было не только со временем, но и с местом смерти. Отдельные исследователи, обращая внимание на то, что одежда папы была слегка порвана, делали вывод, что в постель его перенесли уже мёртвым. Другие с ними не соглашались. Однако, разделяя постельную версию, задавались вопросом: а куда впоследствии подевались некоторые предметы, вроде бы изначально присутствовавшие на месте происшествия? А именно: стоявший на прикроватной тумбочке стакан, очки понтифика и книга, которую он читал? Ибо как раз с литературными предпочтениями папы и связана главная загадка случившегося.

Дело в том, что вечером последнего дня жизни папа Лучани встречался с государственным секретарём Ватикана кардиналом Вийо, которому якобы поведал о проекте административной реформы. Суть его, в общих чертах, сводилась к следующему: надо уволить всех плохих корыстолюбивых кардиналов, а на их место назначить хороших и праведных. После чего папа позвонил своему личному врачу, сообщил ему, что чувствует себя превосходно и ни на что не жалуется. И пошёл спать. Так вот, злые языки поговаривают, что перед сном он читал вовсе не нравоучительную книгу, а собственноручно составленный список кандидатов на увольнение, первыми номерами в котором значились Вийо и Марчинкус.