– Элементарно, Ватсон. Запомните: в XXI веке каждый уважающий себя детектив должен уметь незаметно подглядывать в Википедию. И вообще, друзья, я тут вот что подумал. Ну её к лешему, эту безумную, безумную, безумную Италию. Давайте-ка поскорее вернёмся домой, в нашу старую добрую логичную Англию. И да здравствуют торфяные болота!

– Ура! Да здравствует овсянка!

– Да здравствуют беглые каторжники!

– Трудно не согласиться с вами, джентльмены. Итак, вперёд, за мной! Сегодня мы вновь идём охотиться на злодеев! На нормальных человеческих британских злодеев! Ватсон, что у вас?..

Последний из могикан

В результате вчерашних безуспешных попыток прорваться на GEA у меня болят ноги. Решаю никуда не ходить и остаться ещё на день.

Вчера, в воскресный вечер, гостиничный ресторан был набит битком. Сегодня здесь нет никого, кроме играющих во дворе детей. Пытаюсь пошутить, спрашиваю у хозяина гостиницы: правильно ли понимаю, что по будним дням дети являются его основной клиентурой? И в ответ получаю очередную грустную итальянскую историю.

Мы находимся в коммуне Дзери, объединяющей несколько деревень с общим населением чуть более тысячи человек. Эта гостиница открылась в 60-х годах прошлого века. Построивший её восьмидесятипятилетний отец нынешнего владельца – мало того, что жив, здоров и бодр, так ещё и до сих пор работает в ней основным поваром. И преотличным, могу засвидетельствовать. В те времена здесь, в Дзери, был популярный горный курорт с десятками отелей и пансионов. Ныне на всю округу их осталось два. И оба едва сводят концы с концами. Хозяин говорит, что ещё сезон, пожалуй, продержится. Потом придётся закрываться.

Дети, которых я вижу, в нашей терминологии назывались бы «дачниками». У родителей их здесь есть вторые дома, и на лето они сплавляют отпрысков сюда. В гостинице же отпрыски собираются потому, что больше-то пойти и некуда. В этом и заключается проблема. Да, тут изумительная природа. Да, тут идеальный климат. И больше тут нет ничего. Ни развлечений, ни работы. Взрослые превращаются в стариков, повзрослевшие дети уезжают и не возвращаются, предпочитая более весёлые и благополучные места.

Возникает всё тот же замкнутый круг: нет инфраструктуры – нет людей, нет людей – нет денег на инфраструктуру. Одно время большие надежды возлагали на реконструкцию горнолыжного курорта выше в горах. Несколько лет назад её наконец-то завершили. Вот только пока реконструировали – климат слегка изменился. И теперь это горнолыжный курорт без снега.

Утром следующего дня ноги вроде бы приходят в порядок. Выдвигаюсь в сторону Passo dei Due Santi – перевала, на котором начинается GEA, и куда я теоретически должен был попасть ещё позавчера. Лесам теперь не доверяю, иду по асфальтовой дороге. Воочию вижу умирающую итальянскую деревню. «Продаётся», «сдаётся», закрыто, заколочено, просто разрушено. Попадаются, конечно, и вполне приличные дома. Но общее впечатление безрадостное. И старики. Процентов семьдесят встречающихся по дороге – старики. Печально.

После горных троп по асфальту ходить легко и приятно. Десяток километров пролетает незаметно. Добираюсь до места. Лыжные подъёмники, большая асфальтированная парковка, гостиница. Людей мало. Заруливаю в бар.

– Здравствуйте, где у вас тут Гранде Эскурсионе начинается?

– Кто-кто начинается?

– Эмм… Гранде Эскурсионе Апенниника, известный туристический маршрут… Это ж Дуэ Санти, правильно?

– Угу. Дуэ Санти. Но об эскурсионе этой твоей – первый раз слышим.

– Но… ведь… Месснер сказал… первый этап, Дуэ Санти… известный маршрут…

– Ну так к Месснеру и обращайся.

– Да я вам даже Википедию покажу!.. Вот, смотрите: Дуэ Санти…

– Хм… Действительно. Надо же. Слушай, а поищи-ка вон там в углу, за часовней. Что-то такое там и правда было…

В углу за часовней я – ура! – впервые вижу разметочный знак GEA. Единственный. Дальше никакой разметки не наблюдается. Зато всего метров через пятьсот наблюдается развилка. Одна дорога уходит вниз под гору, другая – наоборот. Ну, раз маршрут горный, – в гору мне и надо. Логично же?

Гора хорошая такая, живописная. Проблема, однако, в том, что дороги с вершины нет. Есть, конечно, та, по которой я пришёл. Но продолжение-то её где? Рыскаю по кустам, обнаруживаю тропинку. Направление вроде бы совпадает с нужным, до ночи далеко, припасов много. Решаю рискнуть. К исходу второго часа пути начинаю подозревать, что что-то пошло не так. Всё больше задаюсь вопросом: впрямь ли это человеческая, а не звериная тропа?..

В лесу раздаётся топор дровосека. Точнее, бензопила. Выхожу на вырубку. Суровые мужики валят суровый тосканский лес. Выявляю самого сурового и главного лесоруба.

– Извините, мне бы тут это… До перевала Браттелло добраться…

– Дак ты вон туды иди. Как спустишься, тама, значится, ручей будет. Его перейдёшь, через горку перевалишь, потом ещё одна, а тама уж и шоссе. Дальше спросишь.

И рукой направление показывает.

– Эмм… Что, вот прямо через этот бурелом?

– Знамо дело. Говорю ж: прям по лесу и шуруй.

– А тропинки никакой нет, а?.. Я же заблужусь.

– Не, по тропинке никак. Да не боись, не заплутаешь! Я сам-то с малолетства тут живу, годков сорок почитай уже… Дак и то ни разу не заплутал.

– Гхм… Ну спасибо. До свидания.

– Путь добрый! Ты только эта… волков берегись!..

Впервые в жизни сознательно иду по итальянскому лесу без троп и каких-либо ориентиров. Не могу сказать, что в восторге от этого факта. Во-первых, страшно, чего уж там. Во-вторых, физически идти на порядок тяжелее, чем даже по самым плохим тропам. Стараюсь выдерживать направление, но это и в обычном-то плоском лесу не всегда легко, не говоря уж о здешнем, который то и дело норовит изгибаться под углом до шестидесяти градусов к линии горизонта.

Форсирую указанный лесорубом ручей. Одна гора. Вторая. И ничего. Ни намёка на шоссе. Понимаю, что не понимаю, куда идти дальше. Что ещё хуже, – довольно смутно представляю, откуда пришёл.

Давлю приступ паники, выбираюсь на открытое место, осматриваюсь. Вижу долину, в которой вроде бы виднеются признаки жилья, начинаю спускаться туда. Натыкаюсь на тропу. Она ведёт вниз, а это уже лучше, чем ничего. Добредаю до хутора из трёх домов. Пустых. Здесь, однако, тропа переходит в автомобильную грунтовку. Есть даже свежие отпечатки шин. Опускаюсь на колено, прищуриваю глаза, вглядываюсь в следы. Многозначительно хмыкаю. Смачиваю палец слюной, подставляю его под ветер. Понятия не имею, зачем я это делаю, но чётко помню, что герои книг Фенимора Купера во всех непонятных ситуациях поступали именно так.

Дохожу до развилки. Одна дорога идёт в горизонтальной плоскости, другая – вниз, под гору. Горизонтальная вроде бы более наезженная. Прохожу по ней километра два, ничего не обнаруживаю. Возвращаюсь к развилке, начинаю спуск. По дороге меня нагло облаивает олень: «барф, барф!». От души облаиваю его в ответ. Что ж, по крайней мере, тайна ночных монстров раскрыта.

Дорога приводит к заброшенной деревне. Дома уже наполовину поглотил лес. А ведущие сюда следы шин, по всей видимости, оставлены автомобилями грибников и охотников. По дну ущелья за деревней течёт речка. Карта утверждает, что река в этих местах есть только одна. Рождается многообещающая идея идти вдоль русла. И тут же умирает обратно: если это тот же объект, что на карте, то течение явно должно быть в другую сторону, не будь я Чингачгук Большой Змей!..

Делать нечего, лезу обратно наверх к перекрёстку. Вновь иду по дороге, которую выбрал изначально. Через несколько километров достигаю жилых – но необитаемых – строений. Вижу красно-белую маршрутную разметку. Следую по ней. Долго-долго следую.

Выхожу в деревенскую цивилизацию. На крыльце одного из домов компания бабушек и дедушек играет в карты. Пристаю к ним с вопросом, как попасть на перевал Браттелло. Выясняется, что разметка, по которой я шёл – вовсе не GEA, а какой-то локальный маршрут. А до Браттелло ещё пилить и пилить. Дорогу-то они мне, конечно, покажут. Вот только смогу ли я вброд переправиться через реку? А то у них тут мост рухнул… Да вы издеваетесь что ль?!.. Водных процедур мне сегодня для полного счастья только и не хватало!..

Один из пенсионеров благородно вызывается проводить меня до околицы, показать путь. Пока идём, слушаю очередную вариацию всё той же грустной истории. Численность населения деревни в зимний период составляет около восьмидесяти человек и неуклонно снижается. Средний возраст – лет шестьдесят-семьдесят. Старики бодрятся, но перспективы не радужные.

Переправа по разрушенному мосту оказывается вовсе не сложной. Спасибо традиции итальянских рек летом обмелевать почти досуха.

До этого я всё время спускался. Теперь приходится набирать высоту обратно. Дохожу до Браттелло уже в сумерках, в состоянии полного нестояния. Ноют колени. Списываю это на мытарства прошедшего дня и пятьдесят или около того пройденных не по своей воле километров. Решаю не обращать внимания. Наконец-то воссоединяюсь с настоящей GEA. Нахожу убежище. Закрыто на замок, ну да не привыкать. Посплю на крыльце. Информационный стенд пытается напугать тем, что здесь, в заповеднике Браттелло, обитает едва ли не крупнейшая на Апеннинах волчья популяция. Не-а, не выйдет!.. Это мы ещё в прошлом году проходили. Теперь-то я учёный, теперь я знаю, что местные волки – существа малочисленные, мелкие и пугливые. Встречаться со мной им хочется примерно так же, как мне с ними. В принципе, плакат «Attenti ai lupi!» вполне можно было бы перевести и так: «Берегите волков!» В общем, не страшно… Хотя… Кого я обманываю?..

Утро начинается превосходно. Ноги вроде бы отпустило, практически сразу удаётся обнаружить придорожный бар и по-человечески позавтракать.

Встречаю компанию из дедушки, его дочери и внучки. Дедушка – местный, родился в этих горах. Затем переехал в Турин, а сейчас привёз сюда родных, показать края своего детства. Очередная долгая беседа про умирающие горы. Знакомство со мной дедушку очень воодушевляет. Он, судя по всему, считает меня чем-то вроде первой ласточки из бесконечных верениц иностранных туристов, которые вскоре вновь наводнят эту землю, неся с собой возрождение и процветание. Сказать ему, что я в этом глубочайшим образом сомневаюсь, не хватает духу.

Теперь я действительно на нормальной GEA с разметкой и прочими радостями жизни. Иди себе по полям, по лесам, дыши воздухом, наслаждайся видами да пей кофе в барах. Непривычно как-то даже. Слишком спокойно. Подозрительно.

Этапы GEA длиннее, чем на Альта Вие. Сегодня я уже прошёл два, и это километров тридцать. Сейчас, точно знаю, где-то впереди должен показаться приют с рестораном. Сейчас-сейчас… Хм… Может, сейчас?..

А, нет, всё в порядке!.. Скучное и унылое спокойствие оказалось лишь кратковременным недоразумением. Конечно же, здесь ничего нет. И это означает, что сегодня мне светят ещё как минимум пятнадцать километров.

Иду медленно, надолго зависаю в малинниках. Не потому, что так уж той малины хочу, просто это на некоторое время избавляет от необходимости переставлять ноги. Начинает болеть левое колено. Не ныть, а именно болеть. Вскоре к нему присоединяется правое. Теперь каждый шаг – через боль.

Хромая на обе ноги, доползаю до конца этапа. Осматриваюсь, сажусь прямо на землю и долго витиевато ругаюсь на разных языках. Здесь опять ничего нет.

Хорошо хоть, на дереве висит карта, на которой обозначен приют. Ещё четыреста метров вниз по вертикали и чёрт его знает сколько километров по горизонтали.

Приют Лагдеи оказывается не приютом, а чем-то вроде базы отдыха с огромной автостоянкой, собственным парком, лесничеством и даже горным подъёмником. Сюда жители близлежащей Пармы приезжают спасаться от летней жары. Сейчас внизу на равнине температура под сорок. Здесь – в районе двадцати. Неудивительно, что Лагдеи заполнен людьми. Выглядят они впечатляюще. Ботинки, куртки, рюкзаки самых модных фасонов, из передовых, едва ли не космических, материалов. Настоящая выставка последних достижений индустрии туристической одежды. Возникает ощущение, что находишься в базовом лагере Эвереста, как минимум. И бренд!.. Обязательно должен быть виден бренд. Когда речь идёт об обычной повседневной одежде, итальянцы снисходительно посмеиваются над русской любовью к брендам в виде надписи «Armani» через всю грудь. Но в горах, как выясняется, они в этом смысле от нас ничем не отличаются.

Располагаюсь на ночлег, осматриваю ноги. Вроде бы внешне всё в порядке. Ни опухолей, ни синяков. Но болят, заразы.

Сон девятый. Made (почти) in Italy

Сначала никакой моды у итальянцев, которые в те времена назывались римлянами, не было. Утром, встав с постели, они заворачивались в белую простыню и ходили в ней до вечера. А вот их соседи, варварские племена Галлии, наоборот – обожали носить пышные разноцветные костюмы, золотые украшения и рогатые шлемы. Чем длиннее были рога, тем большим модником слыл их обладатель. Один галл по имени Пьерикс Карденикс – хотя по рождению он, вообще-то, был итальянцем – прославился тем, что умел наставлять особо длинные рога, возвышавшиеся над головой шлемоносца на метр и более. Так появился первый галльский дом haute couture – «высокой моды».

Шли века. Одеяния галлов, переименовавшихся во французов, становились всё сложнее и разнообразнее, а их кутюрье начали задавать тон и стиль всей Европе. Итальянцы же, с презрением смотревшие на эти варварские обычаи, ограничились тем, что приделали к своим простыням рукава и штанины. Но в глубине души соседям слегка завидовали. Поговаривают, сам Леонардо да Винчи пытался разработать линию модной одежды, которая, как у него было заведено, на много веков опередила бы своё время. Но показ коллекции не состоялся. По задумке Леонардо её должны были демонстрировать идеально пропорциональные манекенщики. Он даже математически рассчитал и нарисовал, как именно им надлежит выглядеть. Увы, но живых четырёхруких четырёхногих моделей ему найти не удалось. Да Винчи плюнул и уехал во Францию, а итальянцы занялись дальнейшим совершенствованием простыней.

Вот так, без каких-либо намёков на существование национальной индустрии моды, Италия и вступила в XX век. Богачи заказывали наряды из Парижа, простые же люди, когда им нужен был костюм или платье, шли в соседний дом к тётушке Лючии или дядюшке Франческо. Собственно, количество итальянских марок одежды в те времена было равно числу обладателей швейных машинок.

Разумеется, встречались среди этих домашних умельцев мастера выдающиеся и даже гениальные. Жила, скажем, в Кампании одна многодетная семья. Жила так бедно, что детям – всем четырнадцати – нечего было надеть на ноги. Тогда один из младшеньких, девятилетний Сальваторе, раздобыл где-то шило, дратву и кусочки кожи да смастерил братьям и сёстрам удобные и красивые ботинки. Чему никто особо не удивился, ибо башмаки в тех местах умели тачать даже пирожники. А потому коммерческого применения таланту Сальваторе на родине не нашлось. Пришлось ему эмигрировать в Америку и устроиться на фабрику по пошиву ковбойских сапог, где уже работали его уехавшие ранее братья.

– Слушайте, – сказал им Сальваторе, – а почему бы нам не заняться выпуском обуви под нашей собственной маркой?

– Глупенький! – засмеялись братья. – Кому ты собрался её продавать? Погляди вокруг: все американцы поголовно ходят в ковбойских сапогах и знать ничего иного не хотят.

Однако упрямый Сальваторе не желал прислушиваться к голосу разума. В 1923 году он поехал в Голливуд, расстелил на тротуаре газетку и разложил на ней свой товар.

– А что, так можно было? – ахнули проходившие мимо кинозвёзды.

Успех был ошеломительным. Сутками напролёт звёзды выстраивались перед Сальваторе в очередь, со слезами облегчения стягивали с опухших и натёртых ног сапоги, разматывали портянки да надевали лёгкие удобные туфли и штиблеты. Так родилась модная империя Сальваторе Феррагамо.

Но нет пророка в своём отечестве. В 1927 году успешный американский дизайнер Феррагамо вернулся на родину. Что едва-едва не стоило ему полного разорения. Итальянцы упорно не желали покупать итальянскую одежду и обувь. Вовсе не потому, что не любили носить красивые вещи: добрая треть экспортной продукции французских модных домов отправлялась прямиком на Апеннинский полуостров. Мало того, стоило какой-нибудь модели пройтись по парижскому подиуму в новом платье, как уже через несколько дней сотни тётушек Лючий и дядюшек Франческо воспроизводили его – с разной степенью похожести – на своих швейных машинках.

В общем, итальянская портновская муза стыдливо молчала. А когда молчат музы – говорят пушки. В бой за честь мировой модной короны вступил Бенито Муссолини.

Для начала в 1935 году Муссолини учредил Ente nazionale della moda – «Нацмоднадзор». Агенты свежесозданной спецслужбы с криками: «Полиция моды, предъявить одежду к досмотру!» – врывались в ателье и мастерские. Горе! Горе тётушкам и дядюшкам, если более пятидесяти процентов ассортимента оказывалось пошито из тканей, произведённых за пределами Италии, или не отвечало итальянскому национальному духу. Никто, правда, включая самих агентов, толком не понимал, что же именно означает это последнее требование. Поэтому по умолчанию считалось, что дух просто не должен быть французским. Местным модельерам впервые пришлось напрячься и задуматься: как же сделать так, чтобы было красиво, но скроено не по тлетворным парижским лекалам?

Развивая достигнутый успех, Муссолини вторгся в Эфиопию. За это Лига Наций покарала его экономическими санкциями.

– Ура, наконец-то! – радовался Дуче. – Теперь, когда глупые враги избавили нас от вредоносного импорта, мы без помех сможем опираться на собственные силы и перейти к использованию исключительно национальночистых материалов.

Итальянская прядильно-ткацкая промышленность действительно получила толчок к развитию, но покрыть внутренний рыночный спрос оказалась не в состоянии. Модельерам пришлось вновь напрячься и проявить невиданную ранее креативность. Вместо ставших недоступными английской шерсти и американского хлопка, в дело пошли сено, солома, крапива, конопля и даже молоко: в основе созданного по приказу партии фашистскими химиками волокна «Ланитал» лежали побочные продукты молочного производства.

В дефиците оказались не только ткани, но и сопутствующая фурнитура. Один владелец флорентийской мастерской по пошиву кожаных изделий, обегавший в её поисках все окрестности, отчаялся настолько, что сказал семье:

– Ну всё! Придётся нам закрывать лавку и курить бамбук… Постойте-ка… Конечно же!.. Бамбук!..

Сумки с замками и ручками из доступного и дешёвого бамбука произвели среди покупателей фурор. Собственно, потратив всего несколько тысяч евро, вы можете приобрести их и сегодня, если наведаетесь в любой из трёх сотен магазинов всемирной сети, которая со временем выросла из лавки Гуччио Гуччи.

Были, однако, в модной политике Муссолини и трагические – для него – ошибки. Руководствуясь отчасти личными эстетическими предпочтениями, отчасти же тем соображением, что женщины должны заниматься не всякими глупостями, а рожать побольше будущих солдат и тружеников, он повелел всем итальянкам быть ростом сто шестьдесят сантиметров и весить шестьдесят килограммов. Излишняя стройность и осиные талии были объявлены вредной французской болезнью, а «Нацмоднадзор» следил, чтобы новые модели платьев шились в первую очередь исходя из потребностей обладательниц предписанного типа фигуры. Стоит ли удивляться, что процент женского участия в итальянском антифашистском сопротивлении был необычайно высок?

Вместе с тем, увлёкшись охотой на тощих некондиционных диссиденток, «Нацмоднадзор» не озаботился созданием единого стандарта размерной сетки одежды. В результате, когда Италия вступила во Вторую мировую войну, выяснилось, что на половине её армии мундиры сидят мешком, а у другой половины руки торчат из рукавов сантиметров на пятнадцать-двадцать. Солдаты стеснялись своего внешнего вида настолько, что старались лишний раз не выходить из окопов и не попадаться на глаза противнику. Так Муссолини войну и проиграл.

В 1945 году, когда не успела ещё толком появиться новая послевоенная Итальянская республика, в Турине, по старому адресу, вновь распахнула двери штаб-квартира «Нацмоднадзора». Инициатором его возрождения стал свежеизбранный мэр города, настоящий коммунист. Возглавил же организацию предводитель местного дворянства. Пролетарии и аристократы всего Турина соединились не случайно. Дело в том, что столица Пьемонта была центром итальянской текстильной промышленности. Принадлежали же ткацкие фабрики в основном баронам и графьям. Соответственно, развитие индустрии моды означало сохранение старых и появление новых рабочих мест для обездоленных войной трудящихся масс, а буржуям предоставляло возможность этих трудящихся, ко взаимному удовольствию сторон, вволю поугнетать. Да и потом, не так уж сильна была классовая вражда, ибо путь из грязи в князи – и наоборот – в те удивительные времена мог быть очень коротким.

Жил, скажем, на стыке веков в Пьемонте часовых дел мастер. Жил он неподалёку от швейцарской границы, а потому – бедно. Кому, спрашивается, нужны итальянские часы, если всего в нескольких десятках километрах севернее полно часов швейцарских? Подумал-подумал тогда мастер да и сделал удивительный прядильный станок. Шерсть из него выходила на загляденье – тонкая, чистая, шелковистая. В 1935 году прознал о том сам Бенито Муссолини. Приехал в Пьемонт и повелел сшить себе костюм. Сын старого часовщика, юный Эрменеджильдо, заказ исполнил. Надел Бенито обновку да и спрашивает своих верных фашистов:

– Ну? Как я выгляжу?

– Позвольте вам сказать прямо, Ваше Превосходительство! – отвечали фашисты. – Простите уж за грубость, но вы вообще красавец, а в этом костюме – вдвойне!

Обрадовался тут Муссолини и, не сходя с места, пожаловал Эрменеджильдо Зенья графский титул.

Поскольку в отсутствие Дуче пролагать пути развития моды с помощью обысков и арестов возрождённый «Нацмоднадзор» уже не мог, пришлось ему ограничить свои функции организацией модных показов и выставок. Успех предприятия превзошёл самые смелые ожидания. Десятки тысяч туринцев до отказа заполняли зрительские трибуны, размахивали флагами, дудели в дудки и кричали:

– Forza Torino! Да здравствует непревзойдённый чемпион итальянской моды!

Крики поднимались над городом, эхом разносились по Паданской равнине и достигали Милана.

– Что?!.. – возмутились миланские портные. – Чемпион?.. Ха!.. Сначала попробуйте обыграть нас. Forza Milano!

Они без промедления создали альтернативную организацию, Centro italiano della moda – «Италцентромод», и принялись проводить собственные антитуринские показы. Так началась Десятилетняя модная война. Пулемётами строчили швейные машинки, взрывались аплодисментами тиффози, чеканили шаг батальоны манекенщиц… К боевым действиям подключились было и римские модельеры, создавшие собственный «Комиссариат по модным делам», но заниматься организационной работой им было, во-первых, лень, во-вторых, Рим они полагали столицей не только всего мира, но даже самого Парижа, а потому главными врагами считали французов. Всерьёз же воевать с северными соотечественниками им казалось мелко и не с руки.

Проблема была лишь в одном: победы в модных битвах приносили лавровые венки и почитание восторженных толп. Но не приносили денег. Послевоенная Италия была страной очень бедной. Основная часть её граждан о покупке новых нарядов могла лишь мечтать. А потому коренной перелом в войне случился только в 1951 году, когда в бой вступила четвёртая сила – флорентийская модная армия под командованием Джованни Батисты Джорджини.

Сперва Джорджини был родовитым аристократом, но потом передумал и подался в коммивояжёры. В начале 20-х годов он уехал в Соединённые Штаты и бродил по ним от двери к двери, продавая с лотка муранское стекло, тосканскую кожгалантерею, сардинские ковры, полотна мастеров эпохи Возрождения и другие традиционные изделия итальянских народных промыслов. Сразу после окончания Второй мировой войны Джорджини опять оказался на родине, где втёрся в доверие к американским генералам, которые поручили ему открыть во Флоренции официальный сувенирный магазин сил Союзников. Там солдатики могли – всего лишь раз в пять дороже, чем за ближайшим углом – приобрести памятный магнитик на холодильник. Но цены их не смущали. Здесь, в нищей послевоенной Италии, обычный парень из сонного городка где-то в Оклахоме, располагавший капиталом в несколько лишних пачек сигарет, имел возможность ощутить себя миллионером. Добавьте к этому благодатный климат, роскошную природу, риск на каждом шагу споткнуться о какую-нибудь жутко историческую каменюку, вкусную еду, обаятельный и гостеприимный народ… Короче говоря, американских военнослужащих Италия совершенно очаровала. Земля соединённоштатовская начала полниться слухами о чудесной стране за океаном. И едва-едва окончательно улеглись военные треволнения, как на горизонте показались пароходы и самолёты с первыми туристами. Среди которых попадались бизнесмены, представители торговых сетей, а равно и другие прямо или косвенно связанные с индустрией моды лица.

Никто не знал о нравах и привычках янки больше, чем хитроумный Джорджини. На его доме сразу же появилась вывеска: «Только у нас! Настоящие хот-доги и всегда свежая Кока-кола!» Утомлённые монтепульчано и ламбруско заокеанские предприниматели слетались на неё как мотыльки. И попадали в ловушку. К их столику подходил статный тридцатилетний мужчина с внешностью героя-любовника из голливудского фильма и застенчиво говорил:

– Здравствуйте, меня зовут Эмилио. Я инструктор по горным лыжам. Вы не посмотрите мою коллекцию модной одежды?

– Эмилио! – делал страшные глаза стоявший рядом Джорджини. – Чему я тебя учил? Ну-ка представься полностью и расскажи о себе как положено!

– Пуччи, – поспешно исправлялся тот. – Эмилио Пуччи. Маркиз Ди Борсенто. Но вы не обращайте внимания, это у меня не специально так получилось. Семья моя, вообще-то, скромно жила, всю историю в коммуналке мыкалась. Одну половину Флоренции фамилия Медичи – слыхали, может, про них? – занимала, а вторую – мы, Пуччи. Ну ничего, хорошо жили, дружно. В тесноте, да не в обиде. Сам-то я в юности шалопаем был, всё больше на лыжах катался. Нет, не здесь. Какой же в Тоскане снег? У вас, в Орегоне. Ну а чтоб два раза не ездить, заодно там научную степень по социологии получил. С лыжами вот только не очень удачно вышло. В тридцать шестом году на Олимпиаде за Италию выступал, но ничего не выиграл. Расстроился, понятное дело. С горя решил под парусом на яхте поплавать. И увлёкся, знаете ли. Сам не заметил, как в кругосветку сходил. Вернулся, а тут война. Ну я – добровольцем, само собой. Торпедоносец, потом истребитель. Только подучиться слегка пришлось. Да нет, летать-то я и раньше умел. Вторая научная степень, по политологии. Ну, чтоб время не терять. Потом повоевал немножко. Ничего особенного, три креста, две медали за отвагу. В сорок третьем в госпиталь угодил. Выхожу, а Муссолини нет, с Союзниками перемирие, немцы итальянских солдат ловят и в Германию депортируют. Я огородами, огородами – и домой, во Флоренцию. Лежу, болею ещё. Тут раз – письмо. От Эдды, приятельницы моей. Ну, дочка Муссолини которая. Пишет: «Немцы меня заложницей держат, не дают видеться с детьми, угрожают. Спаси-помоги!» Прыгаю в машину, мчусь в Мюнхен, похищаю Эдду, похищаю детей, вывожу всех в Швейцарию. Она такая: «Мужа моего забыли, он в Вероне арестованный сидит. Поезжай, скажи папе и Гитлеру, что если его не отпустят, – всем расскажу, какие они плохие!» Делать нечего, опять прыгаю в машину, еду в Италию. Тут из кустов – Гестапо. Меня в карцер и пытать. Куда, мол, Эдду и прилагающиеся к ней секретные документы девал? Девять месяцев терпел, потом чувствую – не могу больше. Расколюсь. От греха подальше из тюрьмы сразу же сбежал, обратно в Швейцарию пробрался, устроился лыжным инструктором. Вот с тех пор так и живу. А в свободное время ещё немножко шью. Ну так как? Посмотрите мою коллекцию?

Когда его американским собеседникам удавалось вновь овладеть мускулатурой нижней челюсти и закрыть рот, они сразу же открывали чековые книжки. Благо, дизайнером Пуччи действительно был – по всегдашнему своему обыкновению – весьма талантливым.

В общем, Джованни Джорджини не просто нашёл новый рынок сбыта. Он стал делателем модельеров. Первым догадался, что продавать нужно не столько платья и костюмы, сколько стоящие за ними имя и историю. Даже не так: вместе с одеждой нужно продавать – в хорошем смысле – саму Италию.

Изобретение Джорджини, названное по привычке стянутым у неизменных французов термином moda-boutique, стало промежуточным звеном между высокой модой для миллионеров и традиционными безымянными домашними швейными мастерскими. У первой оно позаимствовало лёгкий флёр роскоши, у вторых – мелкосерийный способ производства и копеечную стоимость рабочей силы. В результате цены хотя и оставались высокими, но были уже вполне доступны американскому верхне-среднему классу, для завоевания симпатий – и денег – которого вся бизнес-конструкция и была предназначена.

Всё это привело к тому, что к концу 50-х годов война за звание столицы моды завершилась разделом сфер влияния.

Во Флоренции орудовала бутиковая банда Джорджини.

Ленивый и не воевавший толком Рим, благодаря идиллическому образу Италии во всё той же Америке, получил неожиданное подкрепление от кинематографа. Одри Хепбёрн задорно лупила полицейского гитарой по голове в «Римских каникулах», Анита Экберг уже приступила к тренировкам перед историческим заплывом в Фонтане ди Треви в «Сладкой жизни» Феллини. Поскольку же Вечный город в массовом сознании иностранцев являл собой единственный и неоспоримый символ настоящей дольче виты, тамошние дома haute couture наконец-то получили возможность на равных сражаться с французами за кошельки кинозвёзд и их подражательниц. Мало того, им удалось одним махом существенно расширить платёжеспособную клиентуру. Два храбрых портняжки с римской улицы Барберини задались вопросом: а почему это высокая мода должна быть только для женщин? С целью устранения гендерного неравенства они впервые в итальянской истории выпустили на подиум манекенщиков мужского пола. Все ахнули от удивления, а нью-йоркский журнал Life разразился хвалебной статьёй: «Это как французский Кристиан Диор, только для мужиков!» Отцы-основатели новой марки никак не могли решить, чью фамилию использовать в её названии, а потому расстелили перед собой географическую карту, закрыли глаза и ткнули пальцем в первое попавшееся место. Палец упёрся в хорватский архипелаг Бриони.