Читать книгу: «Малинур. Часть 1,2,3», страница 16

Филота откинулся на спинку стула и продолжил:

– Ведь четыре илы – это восемьсот всадников и почти столько же обеспечивающего люда. Больше тысячи лошадей. Как ты собираешься кормить их в этих забытых всеми богами землях? Ладно, мы с собой возьмём запасов на два дня, хотя последний обоз доберётся не раньше чем через неделю. Всё остальное отдадим тебе. Но это плюс пять дней, а дальше? А начнутся холода? Двигаясь сюда, мы порой делали по два дневных перехода, не встретив ни одного человека, животного, растения выше колеса телеги или источника воды. Ты сам-то понимаешь, насколько этот приказ самоубийственен?

Птолемей всё прекрасно понимал. Особенно то, что нарушил приказ Александра и самовольно ввёл в заблуждения Филоту, отправляя его с половиной корпуса в ставку царя. Потенциальный заговор спутал все планы, да и состояние войска оказалось действительно плачевным.

– Мне близки твои переживания по поводу возвышения местной аристократии в ущерб родным грекам и македонцам. Но давай оставим эту полемику. Сейчас важнее закончить с Бессом, и неважно, где он: в Бактрии, Арахозии или сдох уже где-то в пустыне. Продромы изучили ближайшую местность и нашли места для пополнения провиантом. Дальше на восток и север начинаются более плодородные земли, есть множество поселений и даже несколько городов. Поэтому, надеюсь, сильного голода мы сможем избежать. Какие илы, ты считаешь, наиболее боеспособные?

– Предлагаю завтра, перед выходом, отобрать самых здоровых лошадей и гетайров, из них сформируем твои четыре илы. Заберёшь лучших тетрархов, а что касается илархов, то я бы советовал взять…

Ещё почти час военачальники обсуждали детали завтрашнего разделения корпуса и начало очередного похода. И уже собравшись идти в свою палатку, Птолемей вдруг обернулся у самого выхода:

– Филота, первую илу в полном составе забирай с собой.

– Почему? Она же как раз самая боеспособная, – удивился командир гетайров.

Птолемей задумался, наблюдая за реакцией товарища, и, улыбнувшись, ответил:

– Единица – моё несчастливое число. Пусть идут с тобой.

Выйдя из палатки Филоты, Птолемей направился к себе. Огромное тёмное небо привычно придавило сверху покрывалом миллиардов мерцающих звёзд. Он невольно поднял голову, уже не сомневаясь в ничтожности своей бренной жизни на фоне этой бесконечности мироздания и породившего его круговорота причин и следствий. Неоднократно, когда заворожённо глядел вверх, ему казалось, что его исконный дом где-то там, среди холодных и прекрасных звёзд, а здесь лишь временное пристанище или место ссылки… а может, исправления… или искупления?

– Стой! Пропуск! – Внезапный окрик часового вернул его на землю.

От неожиданности Птолемей чуть не упал, резко опустив голову и споткнувшись о кусок скальника под ногами.

– Я Птолемей, твой стратег. – Он остановился, давая солдату возможность осветить своё лицо небольшим факелом.

Продром узнал военачальника и отошёл в сторону, освобождая путь.

– Разбуди Воруша… Хотя нет, не надо, чуть позже. Я дам команду, когда ему зайти. Пока пусть отдыхает, – проговорил начальник и откинул полу своей палатки.

Внутри было тепло и горела масляная свеча. Птолемей сел за стол, достал лист папируса и перо с чернилами. Почти одновременно в другой палатке сделал то же самое и Филота: они оба писали реляцию Александру. Через час так же одновременно они и закончили, запечатав письма, только Птолемей – своей личной печатью, а Филота – печатью иларха шестой илы гетайров Байтона, умершего ещё неделю назад от какой-то кишечной хвори. Свою докладную Филота засунул в мешок с почтой, что стоял в его же палатке, а Птолемей вызвал к себе Воруша.

Они сели за стол, и хозяин, наклонившись почти к уху, тихо распорядился:

– Слушай внимательно и запоминай. Завтра возьмёшь десять всадников из своей тетрархии и летишь назад, в ставку. Это письмо, – он сунул свиток в руку продрому, – передашь лично царю Александру. Лично и только ему! Понял? – Воин утвердительно махнул головой. – Но с утра, когда будет строиться корпус, найди тетрарха первой илы, что встречал нас сегодня; его имя Кебалин, ты быстро его узнаешь по рыжей бороде. Передай ему дословно следующее: «Птолемей приказал. В день прибытия в ставку доложить Филоте рассказ брата». Повтори. – Воруш послушно повторил дважды. – Он тебя запомнил, поэтому, увидев рядом, сам поймёт, что ты от меня. Затем. Будучи в ставке, царь даст тебе, возможно, ещё поручения для Кебалина. Беспрекословно их исполнишь. Когда надобность в тебе отпадёт, заберёшь своих людей и двигайся на соединение с моими гетайрами. Маршрут нашего движения тебя известен, свой рассчитаешь сам. – Птолемей задумался.

– Моё общение с Кебалином должно быть тайным? – шёпотом уточнил командир разведчиков.

– Да, конечно! – словно опомнился военачальник. – Ни в коем случае не привлекайте к себе внимания. Завтра уедете тоже тихо и незаметно. Солдатам скажешь, что обычное задание на пару дней, и сначала скачите на восток, а уже миновав дальние караулы и скрывшись от их глаз, повернёте на юг, в ставку. Что ещё… Ни с кем не вступайте в контакт. Это письмо крайне важное. Оно из папируса, поэтому в случае опасности сожги его. Если так произойдёт, сам возьмёшь Кебалина и приведёшь к царю. Всё вроде. Теперь повтори с начала.

Воруш послушно изложил задание. Стратег одобрительно качнул головой.

– Самое главное: Кебалин обязан сообщить Филоте рассказ брата по прибытии в ставку. Добейся от него чёткого понимания этого. И ещё… пусть будет очень острожным.

На рассвете корпус построился в пешем порядке. Четверо предложенных Филотой илархов быстро отобрали сначала командиров тетрархий, а затем уже и гетайров. Также командиры проверили лошадей воинов и заменили забракованных на более здоровых и сильных. Пока длилась эта суета и неразбериха, Воруш нашёл Кебалина и чётко выполнил первое поручение.

– Куда это поскакали твои продромы так рано? – поинтересовался Филота, увидев лениво бредущих на восток десятерых всадников. – Мы-то через пару часов уже двинем в путь, а твоим илам ещё нужно собрать всё имущество и провиант. Да и вообще, я бы лучше на пару дней здесь задержался для слаживания подразделений. Они хоть и опытные воины, но плечо товарища нужно обязательно прочувствовать.

– Передовой дозор. Пусть потихоньку двигаются, оценят, что за местность нас ждёт дальше, – равнодушно ответил Птолемей, – да заодно и воду поищут на ближайшем маршруте, местных поопрашивают.

Он последовал совету многоопытного командира конницы и решил отложить выход основных сил своего отряда на сутки. После полудня отправил лишь группу продромов и авангард из второй илы, которую в полном составе забрал себе.

Уже вечером, когда убыл последний обоз Филоты с немощными, больными и ранеными, после всех забот, связанных с приёмом под командование крупного воинского формирования, Птолемей смог спокойно продолжить читать письмо от Таис. Свиток пергамента был испещрён мелкими значками египетского письма. Он опять удивился прозорливости подруги, которая знала о владении Птолемеем данным языком и, оказывается, сама неплохо могла излагать мысли с его помощью. В самом Египте, кроме некоторых жрецов, мало кто был грамотен, а найти таковых со знанием письма фараонов в македонской армии было уж совсем непросто. Поэтому ещё ночью военачальник понял, что пергамент с печатью на футляре приклеен повторно неспроста. Да и поиск Филотой египтянина тоже не случайность.

«Нашёл ли он переводчика? Уточнить бы у Воруша, тот наверняка знает своих земляков. У архиграмма Эвмена они точно есть, там множество грамотных мужей, но они в ставке. Если он отдал мне письмо, значит, скорее всего, уже прочёл…» – подумал Птолемей и с тревожным волнением зажёг свечу.

Особенностью иероглифического письма египтян являлось отсутствие гласных букв наряду с использованием логограмм и идеограмм. Признаться в любви или выразить иные чувства таким грамматическим набором непросто. Но Птолемей всё же сиял от переполнявших его эмоций, понимая: в значках мужчины и женщины, соединённых символами земли и воды, не продолжение рода, а символ любви и единения.

Он прочёл ещё раз первую, лирическую часть письма, с которой успел ознакомиться прошлой ночью, и достал из футляра второй лист. Внезапно чувства нахлынули на него с ещё большей силой, и в палатке словно возник незримый образ Таис. Мужчина закрыл глаза – лицо любимой девушки было почти осязаемо близко… Он даже разомкнул губы, настолько реалистичным казалось предвкушение поцелуя. Её дыхание, её запах… да, именно запах, он один реален, но Птолемей не стал прогонять наваждение, уносясь всей душой в ночь их единственного свидания. Лицо Таис снисходительно улыбнулось. «Мой Птолемей, – послышался в голове её нежный голос, – не забывай про хитон, что оберегает твоё тело. И читай молитву, она спасает твою душу».

Мужчина открыл глаза и ещё долго смотрел в темноту, ощущая незримое присутствие Таис. Потом взял второй листок папируса, поднёс его ближе и почувствовал еле уловимый аромат. Посмотрел на футляр – из него торчал кончик голубой ткани. Он медленно вытянул лоскут, и в голове его заиграла божественная музыка. Таис словно опять проступила из ночного мрака, представ пред ним в своей белоснежной тунике. Розовый жемчуг, тонкой нитью опоясывающий её гибкую талию, засверкал в отсветах свечи. Мужчина сидел заворожённо, не смея вздохнуть, чтобы не спугнуть эту чудесную игру разума, воображения, света и запахов.

Но как только первая мысль, тысяча которых проносилась мимо в его голове ежечасно, подала свой голос, весь мир вокруг мгновенно стал материальным: на столе горит обычная свеча; где блестел жемчуг, бликует висящий на стуле клинок его ксифоса; откуда проступал образ девушки, мерцает через неплотно закрытый полог полоска лунного света. Лишь аромат Таис, по-прежнему призрачный и волшебный, невидимой нитью удерживает ощущение реальности присутствия её рядом ещё несколько мгновений назад.

Птолемей попытался вернуть столь поразившее его состояние, но даже способ, как его добиться, ему был непонятен. Он взял в руки маленький платок из нежно-голубой ткани, поднёс его к лицу и счастливо улыбнулся: «Она, моя Таис…», однако, кроме возникших запаховых воспоминаний, ничего не изменилось. Привычно привлекая на помощь свой ум, он попытался выявить условия, при которых осознанное состояние невидимой связи с Таис проявилось столь чётко. Но смог лишь понять, что разрушило его, а не создало: какая-то мысль, причём какая – даже примерно вспомнить не получалось. И тут его разум, как говорится, подставил его же ум: «А какие свои думы ты вообще помнишь? Ты генерируешь их миллионы, но сколько из них имеют хоть какую-нибудь ценность? И кто на самом деле их думает, если тебе подавляющая часть результатов умственных усилий не нужна вовсе?!»

Птолемея бросило в жар! Он встал и несколько раз обошёл стол, пытаясь ухватить какую-то невероятно важную, но ещё не осознанную мысль, которая была вот-вот уже, где-то совсем рядом. Он даже вытянул вперёд руки и напряжённо раскрыл ладони, идя словно незрячий глухой, весь мир которого сконцентрировался на кончиках пальцев.

– А какая разница, что это была за мысль?! – вслух сам с собой начал размышлять он. – Любая мысль рушит эту невидимую связь. Я же не бредил и чётко понимал, что здесь, в этой палатке, нет Таис! Но её присутствие я ощущал! И делал это не посредством органов чувств… хотя они тоже как-то этому способствовали. Но тогда как? Значит, если эту связь разрушила мысль, то получается, непременным её условием является отсутствие мыслей? – Он сел на стул, потрясённый таким открытием. – Из этого следует, что, используя ум, я познаю окружающий мир, а если заставить его замолчать, то я смогу познать какой-то другой мир?

Птолемей вышел на улицу и, привычно взглянув вверх, сразу же сделал ещё более потрясающее открытие. Звёзды! Именно поэтому они так его завораживают и притягивают взор: при взгляде в эту бесконечность его голова пустеет, ум успокаивается и перестаёт генерировать мысли. В такие мгновения он начинает ощущать что-то неведомое и манящее к себе. Ему жаждется оставаться вечно в этом безмолвном состоянии, и любые звук, сигнал от органов чувств или телесные ощущения воспринимаются словно боль.

Простоял так с минуту, и эта телесная боль возникла: затекла шея. Военачальник опустил голову и глубоко вдохнул прохладный ночной воздух, посмотрев уже вперёд. В десяти шагах перед ним горел костёр, поддерживаемый часовым, и его пламя оказало столь же умиротворяющее воздействие. Сколько он простоял так неподвижно, определить было сложно; судя по слегка онемевшим ногам, минуты три. И стоило Птолемею только оторвать взгляд от огня, как сразу десятки мыслей бросились к нему, словно собаки, что ждали хозяйского внимания. Буквально секунд восемь он делал вид, что не замечает их, и это, кстати, помогло: почти все куда-то сами убежали. Но парочка всё же влезла в голову, и одна из них – «Надо дочитать письмо Таис» – вернула его к столу.

Эх, Птолемей! Если бы ты сейчас, находясь в очищенном от суетных дум состоянии сознания, не отмахнулся от второй мысли, не твоей, а услышанной от Таис: «Прочти молитву, что вышита на хитоне», то наверняка бы эта ночь стала для тебя не менее важной, чем та, что ты провёл с возлюбленной в Персеполе после дня весеннего равноденствия. Тем не менее из пережитого опыта военачальник вынес важный урок: его ум не только верный помощник, но и своенравный хитрец, ревниво прячущий от хозяйского внимания потаённую дверь в абсолютно иной, дивный мир.

Развернув пергамент со второй частью письма, Птолемей сначала не понял ничего из написанного: египетские иероглифы перемежались с арамейскими значками и буквами греческого алфавита. Но, подключив фантазию, сообразил, что в тексте действительно используются три языка и автор просто перетасовывает их лексические формы, сохраняя греческую грамматику.

Таис сообщала, что дорога до Вавилона заняла почти два месяца. Узнав, что троих воинов её охраны Никад вскоре отправит в Экботаны сопровождать почтовый обоз, она не выдержала и решила написать это послание. К середине лета девушка намерена быть уже в Афинах, а оттуда морем направиться, как и велел царь, в Александрию. По прибытии на место постарается отправить ещё одно письмо. Дальше подруга сообщала, что «Карун – золотая пристань», «там» указана биография «З.» и дата его рождения. Третий, последний, посланник прибудет спустя одну эру после смерти «З.»… Птолемей ещё раз перечитал отрывок, проверяя, правильно ли он интерпретировал трёхъязычный текст. Что под «там» подразумевается Авеста, под «З.» – Заратустр, он не сомневался; посланник – вероятно, пророк; но что значит «Карун – золотая пристань» и «одна эра», версий не было. Далее иносказания и аллюзии Таис были ещё более загадочными. Кое-как продираясь через них, Птолемей интерпретировал их так: она писала о некоем Сиддхартхе, которому Заратустр перед уходом лично передал факел истины, когда очередному пророку было всего 11 лет. Произошло это на севере Индии. Сейчас немногочисленные последователи этого пророка пока являются носителями чистой истины, так как почти через две сотни лет их вера ещё сияет сквозь религиозные формы. Небольшая община последователей Сиддхартхы проживает где-то в Бактрии, в местности Бамиан, и если Бог сведёт Птолемея с кем-то из них, то ему не следует пренебрегать этим даром, а всецело внять их советам.

Военачальник отложил письмо, размышляя над прочитанным. Потом достал перо и выписал ключевые моменты в своеобразный походный блокнот, сшитый из маленьких тонких кусочков жёлтого пергамента: «Карун – золотая пристань, Бамиан, Сиддхартха».

«Интересно, откуда Таис узнала это? Неужели в дороге ей встретился ещё кто-то из мобедов или мудрый дастур?» Он макнул перо в сепию и, припоминая разговор с девушкой, дополнил запись именами оставшихся в живых хранителей Авесты: «Мельхиор, Каспар». В этот же момент ему вспомнились и слова умирающего наёмника Патрона, который назвал себя «плохим учеником Мельхиора» и признал своим акинак, что воткнули в грудь царя Дария. Птолемей достал персидский кинжал, взвесил его в руке, размышляя о столь интересном совпадении: «Может, Патрон был знако́м с хранителем Авесты? Жаль, что мы так поздно нашли беднягу… Судя по реакции наёмника, кинжал, вероятно, подарок его учителя». Военачальник повернул клинок к пламени свечи, так как заметил на нём у самой гарды какую-то чеканку. Чтобы разглядеть клеймо, хотел взяться за лезвие, но пальцы сами разжались, и кинжал выпал из рук. Наклонился. В темноте под столом попытался нащупать рукоять, однако, прикоснувшись к лезвию, сразу отдёрнул руку – из пальца потекла кровь. Выругался. Пришлось опуститься на колени и залезть под стол со свечой. Акинак лежал лезвием в его сторону, и в отблеске пламени у основания сиял знак фаравахара.

– Хороший кинжал, – вслух произнёс Птолемей, – в руки не даётся и ещё заставил упасть перед ним на колени.

Убирая холодное оружие, притрагиваться к лезвию он больше не решился.

В конце письма Таис напомнила о своём подарке, который ему следует носить, и о молитве, что обладает силой преображения духа. Саму молитву Таис написала ниже на персидском языке и продублировала на греческом. Птолемей до этого ни разу не удосужился прочесть её текст, вышитый подругой на хитоне. И сейчас его опять словно что-то останавливало. Ему показалось, кто-то даже прошептал в углу палатки: «Не читай, не читай, не чита-а-ай…» Пламя свечи дрогнуло, тени на стенах зашевелились, и подволок шатра слегка качнулся, словно вздохнул. Мужчина отложил пергамент и опасливо огляделся, понимая умом, что это были всего лишь ветер и сквозняки. А потом, будто хотел обмануть кого-то, резко схватил письмо и под шум затрепетавшей от порыва ветра ткани палатки громко прочёл:

– Как наилучший владыка, так и судья, избираемый в согласии с истиной, утверждай силу действий, происходящих от жизни, проводимой с Благим помыслом, ради Мудрого пастыря бедных.

Полог на входе откинуло порывом в сторону, пламя свечи неистово заколыхалось, но не потухло. Тени запрыгали, причудливо гримасничая на пропитанном льняным маслом полотне. Птолемей улыбнулся и прочёл молитву ещё несколько раз, пока всё не стихло.

– … ради Мудрого пастыря бедных, – задумчиво повторил он последнюю фразу, глядя на свечу и не видя, как сзади его собственная тень разрослась почти на всю стенку, словно готовясь кинуться ему на спину. – Ничего не понятно, – в конце концов произнёс мужчина и свернул пергамент.

Тут же пламя потухло, и тень поглотила всю палатку. Птолемей почувствовал усталую ломоту в конечностях, веки отяжелели. Он с трудом перебрался на кровать, где почти мгновенно уснул.

А утром его разбудил один из илархов, которого военачальник назначил своим заместителем:

– Стратег! Вернулись трое продромов из авангарда. Они привезли местного жреца или вельможу, одноглазого старика. Он утверждает, что не слышал ничего про нового царя Азии, но ему известно о гибели Дария Третьего и возложении Бессом на себя титула Ардашира Пятого.

Птолемей взволнованно подошёл к заместителю:

– Ардашир Пятый? Ардашир – это первый из династии Ахеменидов, или Артаксеркс, как мы его называли. Получается, приняв царственное имя Артаксеркса, он назначил себя преемником персидского шахиншаха? – Военачальник ухмыльнулся, понимая, что теперь Бесс это не просто морковка перед носом царя, а его наиглавнейший враг, чьё пленение или гибель впредь станут неоспоримой целью последующего похода. – Новость нужно передать Александру. Подготовь курьеров, только не из продромов – их и так осталось немного. И приведи мне этого аримаспа.

Иларх гоготнул, оценив шутку начальника про мифических одноглазых людей, кои по версии Геродота проживали как раз где-то в этих краях.

В ожидании информатора Птолемей сел за стол и увидел на нём не убранное с ночи послание Таис. Взял его в руки и, с минуту подумав, переписал молитву в свой блокнот. Затем свернул оба листа пергамента, вложил их в кожаный тубус. Поднёс к лицу голубой платок – воспоминания тёплой волной прокатились по телу. Он улыбнулся и кусочек ткани тоже поместил внутрь, затем закрыл футляр и окунул его в расплавленный воск, дабы сохранить запах любимой как можно дольше, запечатав его в этом своеобразном ковчеге.

Полог откинулся, и в сопровождении иларха вооружённый продром из персов завёл в палатку худющего ветхого старика ростом чуть выше стола. В драном стёганом халате и огромном аляповато-цветастом тюрбане на маленькой голове он напоминал гриб-переросток. Дед явно был немощен, так как кособоко опирался на кривую палку, отполированную до блеска годами своего использования. Хозяин рукой показал на стул, и продром, одновременно выполняющий роль переводчика, подвёл к нему гостя. Тот сел; подслеповато озираясь по сторонам, снял нелепый головной убор и тут же почти исчез, лишившись как минимум четверти размера своей мелкой фигуры. А цветастый тюрбан на столе, в свою очередь, стал доминантой нехитрого интерьера палатки. Правда, почти сразу старик вернул на место символ своей социальной важности, предварительно пошкрябав макушку жёлтыми, как янтарь, закостенелыми ногтями.

Птолемей отставил свой стул подальше, разумно опасаясь вшей и чураясь нехорошего запаха, постепенно заполняющего палатку.

– Кто ты, старик, и что тебе известно про сатрапа Бесса? – спросил хозяин, рассматривая визитёра.

Продром перевёл вопрос и, вероятно, что-то дополнительно пояснил гостю, так как прозвучало имя военачальника, после чего дед удивлённо раскрыл свой единственный слезящийся глаз и одобрительно закачал головой. Второй глаз неизменно смотрел в пустоту, обезображенный мутным бельмом, пока его хозяин старческим голосом скрипел, беззубо шамкал и подобострастно вычмокивал свой ответ.

– Он мобед, – сообщил переводчик, – и одновременно старейшина местного арахозского племени. Уверяет, что почти пятнадцать дней назад через его селение проехал сам Ардашир Пятый, вошедший на трон Дария Третьего, погибшего в схватке с Александром.

Птолемей удивлённо-скептически приподнял левую бровь, пытаясь смотреть в единственный глаз старика, почти невидимый на тёмном морщинистом лице.

– Куда он направился и сколько с ним было войск? – уже сам спросил стратег, поняв, что вполне разбирает местный диалект персидского языка.

Старик ответил, что ему неведом маршрут движения царя, но судя по тому, что он был дарийским сатрапом в Горной Бактрии, вероятно, шахиншах направился в Бамианскую долину, так как это единственное более-менее проходимое место через Гиндукуш. А попасть в провинцию, миновав хребет, могут только горные парии, пронизывающие пространство, не ведая никаких преград. С ним отряд не меньше 500 всадников и ещё несколько тысяч пеших воинов, кои собраны из арианских, арахозских и дрангийских племён.

Военачальник расспросил старейшину о дороге к проходу через хребет и наличии на пути селений и рек. Получив разъяснения, он достал три золотых дарика и протянул один из них арахозцу:

– Эта монета – тебе за рассказ и за откровенность.

Старик беззубо улыбнулся, явно не рассчитывая на подобную щедрость крупного македонского вельможи.

– А эта, – он протянул второй дарик, – чтобы ты рассказал всему своему племени о самозванстве Ардашира. Потому что именно Бесс убил Дария, а Александр пытался спасти персидского царя. В благодарность шахиншах лично передал ему свою власть, о чём имеются бесчисленные свидетельства.

Тюрбан старика одобрительно закачался так, что его шея должна была вот-вот не выдержать и переломиться под тяжестью убора. Но мобед лишь внешне оказался немощным; пальцы его держали деньги крепко, а взгляд не отрывался от руки собеседника, где единственный глаз очень хорошо видел блеск третьей золотой монеты.

Птолемей протянул третий дарик. Старик схватил его пальцами, но хозяин не выпустил монеты. Старик испуганно опустил руку и заискивающе посмотрел в глаза.

– Мне нужны два проводника до этой Бамианы и подробные ответы на ещё несколько вопросов. – Военачальник положил дарик на стол перед мобедом.

Старик улыбнулся, и тюрбан опять одобрительно закачался, при этом монета как-то незаметно сразу исчезла в его кулаке.

***

На рассвете третьего дня пути Воруш домчался до ставки Александра. Личная печать Птолемея на футляре с письмом и настойчивость командира продромов возымели действие – о курьере доложили царю, и он принял его в своём шатре сразу после завтрака. Воин хорошо был знаком властителю, так как ещё летом Птолемей лично его представил как перспективного командира, весьма образованного мужа и своего верного помощника. Царь оказался весьма благосклонен к египтянину и велел секретарю Эвмену присмотреться к бывшему служителю культа Птаха, знатоку астрономии, математики, географии и топографии.

Александр несколько раз прочёл полученное письмо.

– Что Птолемей велел передать на словах? – первое, что он уточнил у курьера, изменившись в лице.

– В случае если письмо довезу в сохранности – ничего. Если его пришлось бы уничтожить при угрозе, то мне надлежало найти Кебалина и лично привести его к тебе, мой царь.

– Ты добрался за два дня. Значит, Филота прибудет… завтра, – вслух размышлял Александр. – Позови Гефестиона, – распорядился он кому-то из своих пажей. – Ко мне никого не пускать. И уведи Багоя – не следует нервировать моего друга и провоцировать ревность.

Молодой паж скользнул за тяжёлый полог спальной части царского шатра и вывел оттуда персидского евнуха, любимца Дария, а теперь Александра. На улице послышались команды гипаспистов, требующих от слуг покинуть охранную территорию.

– Воруш, с этого момента ты всецело подчиняешься Гефестиону, – сообщил властитель, когда в шатёр вошёл ближайший друг и соратник царя. – Будь в своём расположении, чтобы он мог немедленно тебя найти. Всё, иди. И не подведи меня.

Продром вышел, ощущая на своей спине взгляд обоих военачальников.

Следующей ночью Воруша разбудил посыльный от Гефестиона, который сообщил о прибытии авангарда в составе первой илы вместе с Филотой. Продрому немедленно, пока темно и неразбериха, следует найти Кебалина и уточнить, выполнил ли он поручение Птолемея. Он исполнил приказ, и к утру Гефестион доложил Александру, что Филота знает о заговоре ещё со вчерашнего полдня.

Царь вопреки традиции не вышел с утра перед прибывшими гетайрами для их приветствия. Он безвылазно находился в шатре и был мрачен: Филота при их вечерней встрече промолчал. К обеду продрому приказали тайно увидеть рыжебородого тетрарха и передать приказ, чтобы он поинтересовался у своего командира о том, сообщил ли тот царю о заговоре. И ближе к вечеру, находясь с Филотой и другими приближёнными в бане, Александр уже знал: его командир корпуса гетайров, сын самого доблестного военачальника его армии Пармениона, больше суток точно знает о подготовке убийства своего царя… и молчит. Тогда Кебалину было поручено немедленно бежать к арсеналу и сообщить о заговоре его хранителю – Метрону. Не успела взойти первая звезда, как главный оружейник уже доложил царю об услышанном.

Судьба Филоты была предрешена. В ходе дальнейшего следствия никто из заговорщиков этого имени не назвал, но военачальник попался в расставленную ему ловушку. Понимая, что Филота несёт явную угрозу лично Птолемею, последний использовал неприязнь командира гетайров к царю. А учитывая подозрительность Александра, недовольство «старой гвардией» Пармениона и открытую оппозицию со стороны его сына, Птолемей просто сообщил царю в письме о вероятном заговоре и возможной причастности к нему обоих. Но чтобы не возводить на товарища напраслину, он предложил проверить эти подозрения простым как мир способом – тривиальной провокацией. Были ли Филота виновен? Неважно. Он не доложил о заговоре, значит, не был против смерти царя, – однозначно виновен!

А сам Птолемей решил не присутствовать в это время в ставке, дабы не провоцировать Филоту к возможным откровениям на свой счёт. Он расписал в письме, как лучше действовать Александру, и двинулся на восток, тем самым исключив себя из списка обвинителей заговорщиков.

Филота пытался оправдываться, но, подвергнутый по приказу царя нечеловеческим пыткам, признался в намерении убить его. Через некоторое время воинское собрание осудило военачальника, которого по македонской традиции закидали камнями. Спустя пару недель в Экботанах зарезали и его отца, прославленного Пармениона. В ознаменование своего спасения Александр велел основать на месте ставки Александрию Профтасию³⁶, что с древнегреческого переводится как «Упреждение». Ворушу царь повелел остаться в ставке при архиграмме Эвмене, посчитав, что двигаться одиночным немногочисленным отрядом невесть куда навстречу Птолемею опасно. Неразумно терять столь образованного, опытного и умелого мужа, когда в канцелярии полно работы для его светлой головы.

В последний месяц осени, собрав гарнизоны, занятые подавлением мятежа в Арии, огромная армия двинулась дальше на восток. Растянувшись на многие километры в узких долинах, ущельях и теснинах, к середине зимы изнемогшее войско покорило Арахозию и достигло предгорий хребта Гиндукуш. По дороге основывали очередную Александрию, на этот раз Арахозскую³⁷, где Александр получил от Птолемея донесение о бегстве Бесса на север, в Бактры. Новость нехорошая – придётся всё же преодолеть заоблачные вершины Гиндукуша. Но верный соратник уже разведал наиболее оптимальный маршрут и нашёл проводников, которые проведут армию через горы после открытия весной перевалов.