Читать книгу: «Веко»

Издательский дом «Выбор Сенчина»

© Андрей Ильенков, 2017

ISBN 978-5-4485-3782-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От себя

Книга «Веко» была составлена летом 1991 года. Подразумевалось, что в нее войдут лучшие стихи, написанные к началу того года. Я как составитель сразу взял несколько круто в сторону от себя как автора, и тогда в этом действительно усматривалось нечто шизоидное, ведь дело не ограничилось простым раздвоением личности. И заранее условленное число стихотворений (сто двадцать пять как осьмушка от тысячи положенных быть написанными), из которых было готово в лучшем случае полсотни, и то далеко не лучших, и неслыханная доселе в русской поэзии жесткость в последовательном развитии сюжета, – все это было немного чересчур, немного больше, чем дань знаку Девы.

Общий смысл был таков: некий юный живописец, А. Ильенков, рвется не столько к славе, сколько к собственно таланту. Зрение героя обостряется, и он, оставляя по ходу эскизы, наброски и готовые холсты, все шире раскрывает глаза. Этого оказывается недостаточно, и он, представьте себе, отрывает себе веко. Следует краткая вспышка света, особенно замечательная своей краткостью. Бред какой-то.

Рукопись была отдана Средне-Уральскому книжному издательству (СУКИ) на рецензию, и вскоре рецензент навсегда с нею исчез. По словам главного редактора, это был первый случай в истории издательства. Я испытал сильное мистическое переживание и летом 1993 года приступил к реставрации книги. Возникли трудности. Во-первых, имелся лишь один экземпляр машинописи (эстетическому чувству претило низкое качество даже второго подкопирочного экземпляра); он-то и исчез. Во-вторых, там имелся ряд ранних стихов, впоследствии автором переработанных, и иногда весьма радикально – так, что от первоначального варианта оставался только стихотворный размер, а иногда и тот менялся. Работа велась на различных мятых бумажках, которые после перепечатывания летели в печь. Потом многие говорили мне, что они об этом думают. Я знаю.

Вторая редакция книги содержала, в сущности, совсем другие стихи, чем первая. А коли так, то ее объем и композиция тоже претерпели изменения. Двадцати шести лет я стал не в пример умнее, нежели был двадцати трех, и счел громоздкую и жесткую композицию первого «Века» декадентством едва ли извинительным. Книга похудела, ее патолого-живописная специфика смягчена умиротворенными и общедоступными картинами умирающей природы, общества и мышления. Поэтому отпала необходимость перед каждой главой ставить подробный прозаический комментарий в духе «Новой жизни», а если подумать, то «Земли в снегу». Сам эпизод отрывания века исключен из книги как садистский. Собственно ее можно было и не называть «Веко», но она была уже как бы гвардейская, и ей присвоено имя геройски затонувшей первой версии.

1993

К тридцати шести годам я не очень поумнел по сравнению с двадцатью шестью, и решил – умри, Андрей, лучше не сделаешь! Однако я на всякий случай еще раз переработал рукопись и до кучи заново переписал все стихи. Так что теперь, если бы найти две первые редакции, можно было бы печатать «Веко», «Веко-2» и «Веко-3» как три самостоятельные. Думаю этим со временем заняться.

2003

Заниматься этим раздумал. Хватит переписывать историю! Появилась вероятность, что книга вскоре выйдет. Но вовсе не в серии «Литературные памятники», как все, наверное, думали.

2017

«Я шел за любовью из кухни протеста…»

Детский ад

«Я встал сегодня как обычно…»

 
Я встал сегодня как обычно
И замер, выглянув в окно:
Трещал мороз и мелодично
Стальное пело полотно.
 
 
Таинственной исландской дымкой
Поверх бетонного моста
Парил мой город невидимкой,
И как казалось – неспроста:
 
 
Ему являлась чья-то милость
Часа в четыре или пять,
Но ничего не изменилось
И люди продолжали спать.
 
 
Когда ж проснулись – было тихо,
Быть может, только в вышине
Еще последняя шутиха
В искристый рассыпалась снег.
 
 
Спектакль от зрительного зала
Закрылся занавесом дня,
А мне до вечера казалось:
Там было что-то про меня…
 

«В эту ночь не уместиться…»

 
В эту ночь не уместиться,
Даже если сгоряча
Прокричать печальной птицей,
Плоть из форточки меча.
 
 
Ночь душна, и все едино
Не вместиться в этот пруд,
И тебя, как Буратино,
Волны в кружечке несут.
 
 
Вот и звезды догорели,
Скоро дворник Берендей
Закричит: «Офонарели,
Накидали тут людей!»
 
 
Ночь как печь, уже ученый,
Что ж ты медлишь, Колобок,
На лопате закопченой,
Черенок тебе в лобок!
 
 
Может, это не о смерти,
А совсем наоборот?
Но попробуйте проверьте —
Вдох зашкаливает рот.
 

Стрядания

 
Шестнадцать лет. Пушковый лен
Пунцов до кончиков волос.
На десять жизней навлюблен —
И ничего не довелось.
 
 
От ванны до саванны – шаг,
И кафель из электроплит,
И я, противный, как ишак,
С тоской из зеркала глядит.
 
 
И нет спасенья от жары,
Как только шторы до темна,
Пока внизу от кожуры
Освобождается весна.
 
 
Познай их, лежа на боку,
И вновь умри от маеты,
Пока внизу они в соку
И беспризорны, как цветы.
 
 
И я не трус отнюдь, но чуть
Увижу смуглый локоток,
Меня стегает плетью ток,
И я умру, увидев грудь.
 
 
Я душной ночью городской
Парю над мерзостью мирской,
На подоконнике молясь
При двух свечах бессонных глаз.
Глухая ночь, давно бы спать,
Но снизу снова чью-то мать,
И хулиганочка одна
Идет-бредет, пьяным-пьяна.
Окурок пишет полукруг,
И спотыкающийся стук,
Трикратным эхом разносим,
Сменяем шорохом босым
Неверных ног… О, я, как гад,
Обняться с ними был бы рад!
Сейчас бы – трезвый, сильный вор —
Я мог спуститься к ней во двор…
И с этой жуткою мечтой
Я укрываюсь с головой.
 
 
А утром пыль еще хранит
Следы вчерашних аонид,
Любой свидетельствует – явь!
А сколько их не вижу я!
 
 
Но новый день уже горит,
И, не влезая в габарит,
Пылает солнце надо мной,
И все красивы до одной.
 

Оккупация

1.

 
Месяц барашком с завистью вниз,
Там за рубашку глупый повис.
 
 
Карты кварталов в крапе огней
Капают талым, хочется к ней,
 
 
Хочется счастья, в пах головой,
В теплые части, клей тыловой.
 
 
– Ви поиграем в шутку кричать:
Щас вас пымаем, тит тфою мать!
 

2.

 
Фриц на охоте, он не космат.
Людям охота ходы размять.
 
 
– Месяц, бедняжка, что там завис?
Звать меня Машка, ехай на низ!
 
 
Месяц заплакал звездами, но
Звезды – заплаты на домино.
 
 
Наглая Нюрка, пьяный гараж.
Тихо в дежурке хрусть карандаш.
 

Сенокос

 
Сияет солнцем сталь литовки,
Клинок как бритва шепеляв.
И смерть свистит, всекаясь ловко
В колени толстомясых трав.
 
 
Они от горести кричали,
Зрачком метался узкий бог,
И только голени торчали
Зеленой щеткой из сапог.
 
 
Окрест газона, изнывая,
Асфальт по руслам улиц тек
И раскаленные трамваи
Скакали с гиком наутек.
 
 
А дирижер махал неслабо!
За ним, с прожорливым мешком,
Одна понятливая баба
Стояла крепким босиком.
 

Весна

 
Все сильнее греет
Солнце с каждым днем,
В небе утро реет
Мраморным огнем.
Пламенем объята,
Выстрелит печаль —
Жутко и приятно
Вздрагивает даль.
Завтра – с юга ветер,
Оттепель, и боль
Жить на этом свете,
На одном с тобой!
Губы любят скупо,
Очи – горячо.
Я ли – этот глупый,
Дышащий в плечо?
 

«Иду по листьям будто…»

 
Иду по листьям будто
иду по облакам
чтоб к осенью обутым
припасть твоим ногам
 
 
лицом в закат унылый
ногами на восток
назвать своею милой
траву и водосток
 
 
как съемка из подвала
и пленку засветив
два кожаных овала
уперлись в объектив
 

«Вот две копейки – простая медяшка…»

 
Вот две копейки – простая медяшка
В зимние улицы гонит из дома,
Крутится-вертится диск неваляшка,
Сладко под ложечкой сводит истома,
 
 
В уши стекло надувает мозаика
Желтых огней «Жигулей» и метели,
Сердце мое, словно пойманный зайка,
Серенький, в ужасе скачет по телу.
 
 
Что я окажу тебе – странно и вечно:
Маленький Кай и его королева,
Разве ты можешь быть так бессердечна,
Если услышишь простые напевы?
 
 
Что же ты, глупая сволочь, не видишь
Как я люблю тебя тая, страдая?!
Ты ли обрадуешь, ты ли обидишь,
Господи! Дай, чтоб попал не туда я!
 

Прощание

 
Слезы и солнце морозного полудня,
Осень мою – ржавью плотницких скоб…
Осени больше не будет, как в Болдино,
Белою крышкой накрылся сугроб.
 
 
Долго ли, коротко соль закипала бы,
Туго ли мячик мученья глотал,
Вольно ли было выплакивать жалобы,
Губы сжигая о липкий металл?
 
 
Мне ли, большому, не плакать об осени,
Пусть и еще обо мне говорят,
Я ли ее из подъездов обоссанных
Не выносил на руках, как солдат?!
 
 
Как я люблю ее! Робость у пропасти
Край стерегла до окончания дня,
Что же вы, люди, все мимо торопитесь?
Нет, я здоровый, оставьте меня…
 

Железная дорога

 
Железная дорога под окнами лежит.
Асфальт течет мазутом, ручьями пот бежит.
 
 
Стою я на балконе с коробкой папирос.
А мимо проезжает вонючий тепловоз.
 
 
Свистит свисточек тонко, снаряд вперед летит,
Отважная девчонка на буфере сидит.
 
 
От пыли золотая на чашечке весов.
И я предполагаю, что нет на ней трусов.
 
 
И мне смешно и больно, и сразу член встает,
Она рукой мне машет и песенки поет.
 
 
Она не будет больше в Пышме пасти коров,
Ее в Шанхае снимут жандармы с буферов,
 
 
В цепях заточат в башню за неоплпату виз,
А вызволит оттуда какой-либо маркиз,
 
 
В притонах Сингапура, в колечках анаши
Лимонными ночами коктейли хороши.
 
 
Но поезд едет быстро, везет ее в Китай,
Она мне ручкой машет, кричит «Прости-прощай!»
 
 
Прощай, моя Маруся, безмозглый мотылек!
Тебя я не увижу, и член на место лег.
 
 
Взмахнув полой халата, опять сажусь за стол,
Включаю вентилятор и ручку грызть пошел.
 
 
Слагаю я поэму о ядерной войне,
Ответственная тема, и так погано мне!
 
 
Есенина листаю рассеянной рукой,
Но он не помогает в тематике такой.
 
 
Я пью чифирь из банки, смотрю в окно, а там
Платформы классных танков везут в Афганистан
 
 
И часовой угрюмо сжимает автомат,
Нерадостные думы сейчас его томят.
 
 
Пропитан китель потом, письмо прислала мать,
Ему курить охота и стремно умирать.
Окровлены кинжалы, раскалены стволы,
Горят на перевалах груженые «Зилы»,
 
 
Гремит бесшумный выстрел, в аду не хватит мест,
Но поезд едет быстро, везет его в Термез.
 
 
А лично б я не против поехать бить сейчас
Душманов, сионистов и всех, кто против нас!
 
 
Увы – судьба иная поэтам суждена,
И я еще не знаю, как сложится она,
 
 
И я еще не вижу далеких перспектив,
Но небо стало ниже и лижет брег прилив,
 
 
И вот – волненья волны захлестывают мол,
И, вдохновенья полный, я вновь курить пошел.
 
 
Вдыхаю, выдыхаю, словесный пышет пыл,
Бегу блокнот хватаю, но все уже забыл,
 
 
Печальная улыбка подохла не беда
В аквариуме рыбка в неволе навсегда
 
 
И жизнь скучна как совесть, когда боренья нет,
И снова едет поезд и партизанов нет.
 

Фортуна

 
Она не молчит, или просто немая —
Она не моя.
Как всякая женщина, ты понимаешь,
Понятлив и я.
 
 
На грубом ветру как луна пожилая
С накрашенным ртом.
Напрасно глазами ее пожираю:
Ей скучно о том…
 
 
Ей скучно на лестничной клетке Останкино
Царапать глазки,
Ей скучно со мною, но осень-жестянка
Тоскливей тоски.
 

Я.

 
– Взгляни: я могуч, я вылажу из кожи,
Чего же еще?
 

ОНА.

 
– Еще – ничего, и уже – ничего же,
Оставь этот счет,
Гармонию алгеброй можно поверить,
Но хаос – увы.
Скрипят бесприютно небесные двери
И двери травы.
 

Я.

 
– Скажи, но затем ли Создателю молится
Последний поэт?
 

ОНА

 
– Эх ты! А считался еще комсомольцем!
Вить бога-то нет!
 
 
Гляжу я на небо – а Бога и нету,
Дозволено все.
Какие поэты! Какие планеты!
Какой я осел!
 

Отрывок, взгляд и нечто

 
…Посмотришь сквозь пальцы – и больно невольно,
Как вымыли кальций не винные волны
 
 
Давясь, я читал скукотищу для взрослых,
И их проверял, задавая вопросы,
И если мне лгали, я знал, что так надо,
И был для себя хитроглазой наградой.
Мечтал я о дружбе с девчонкой хорошей,
И чтоб до полночи играть с ней в Гавроша,
Однако ребята играли в Чапая,
При этом всех девок за белых считая,
Что скучно и грустно, и лучше бывало
Искать в одиночестве клады в подвалах,
Срисовывать башни и шхуны в альбомы
И изобретать преужасные бомбы
 
 
Имел я, как водится, больше, чем стоил,
Но меньше, чем был, несомненно, достоин!
И жизнь я презрел, но она, как ни странно,
Не шла извиняться с упрямством барана,
Наверно, на радость веселым и пьяным
Солдатам, матросам, рабочим, крестьянам.
И вот я баранку кручу наизнанку,
Однако изнанка ломает баранку.
И се: посредине реки на коряге
Смотрю, как чужие проносятся флаги.
 
 
В разливе весною, святое и злое,
Все было со мною, да только чужое.
(Здесь речь не о том, что чужие медали
И лавры не дали мне спать, истоптали
Всю грудь замечательных личностей ряшки
Во фраках, толстовках и черных рубашках.)
Умище – бессмертен, но грустно в могиле,
Что жизнь твою проживали другие.
 
 
Как косы и челки меня ни кружили,
Чужие девчонки с другими дружили.
И станы чужие – чужими руками
В стихах моих жадных с чужими строками.
Звеня, в темноте растворялись окошки,
Ступали на грунт осторожные ножки.
Удушливым летом фабричной слободки
Двойняшки-сиротки румяны от водки,
Прекрасны и кротки близняшки-сиротки,
Но коротки руки, четверошник робкий!
 
 
Поставил на лиру, последний свой фертинг
Отдал за билет лотерейный в конверте:
Лелею и холю, как дулю в кармане,
Надеждой живу, но проверить не манит.
Всю правду хочу про себя я изведать,
Но только не горькую, только не это!
Неплохо с прожженною музой в обнимку
Втихушку печатать души порноснимки,
Но слаще в истерике зависти черной
Рыдать над портретом Есенина…