Читать книгу: «До-бемоль минор», страница 3

***

Угол Линии и Проспекта приветствовал меня безветрием и чистотою, каким-то ласковым торжеством света и объемов.

Приятно и легко становится людям от такой встречи, но мне отчего-то взгрустнулось… То ли перспектива способного Коли показалась фикцией, то ли «запущенный в разгильдяйство» полноценный день любимой работы (временно любимой) не позволял-таки успокоиться, то ли прилипшая в паспорте фотография жены (всюду гуляющая со мной вблизи сердца, в нагрудном кармане) охладила пыл моего солнца и безоблачной тревоги… Скорее всего – это предчувствие очередного и известного уже повтора в судьбе, в единственной, пробегающей рысцою, жизни: ведь не один раз еще больший восторг от вновь нахлынувшего чувства овладевал мною в продолжение последних лет, но окончательного смысла или «здоровой семьи» не приносил. Оставались лишь утерянное счастье минутных первых месяцев и обоюдные раны от горя и пошлости… Почему такая трудность сопутствует мне тенью, отчего такую виноватость я узакониваю в себе?!

Присев на северный угол тротуара и продумывая опять эту тему, я начинаю наказывать себя внутренними словами и тщательно выискиваю в существе своем признаки извращенности: «Неужели бы Глобус приметил в своей летней молодости какую-нибудь девицу… с одной ногой? Вряд ли… Скорее, он бы вычитал в умных книгах про то, как Гораций, уступив достоинство и честь Меценату, все же послужил добру, искусству и будущему. А вот моя крысиная извилина непременно должна была разыскать некую убогость, чтобы сплести из нее думу для текущего дня… Даже рассказывать друзьям об одноногой красавице – неприлично (и не выгодно): скажут – известный выдумыватель лживо исхитрился в поисках нестандартного самовыражения…».

Уж было успел я согласиться с этой железной. логикой, как вдруг услышал в глубине спины стук костылей и модной шпильки и через секунду увидел справа над собой предмет своих рассуждений.

Внезапная тоска, и голос охватили неспокойную внутренность мою, заставили меня сосредоточиться в порывах и поджаться. Неожиданно для самого себя я ухватил руками деревянное орудие ходьбы, затем привстал и замялся в нелепости и стыде.

– Вы что, не в своем уме, – произнесла женщина твердым тоном и негромко, – или другой страдаете болезнью?

Вместо ответа я лишь коряво отряхивал заднюю часть костюма и устремлял глаза книзу (возможно, от разницы в возрасте); нечаянно покраснел ушами и щеками, выпрямил колени.

– Отвечайте же! Не отнимайте у меня время, я ведь не сержусь на вас: вы чересчур ничтожны даже для того, чтоб заслужить мой гнев. Однако, мне необходимо понимать, чем вызван подобный хамский поступок в мой адрес?.. Ну? Я жду…

– Я видел вас сегодня в магазине… Потом… о музыке думал… А теперь – опять вы… Мне страшно было от прошлого, вы же появились так стра… Вы красивая!

– Наглец!

Строгая женщина зачеркнула меня из событий дня, тяжело и решительно принялась производить свои шаги… Шла она достойно и страшно, и скоро скрылась за дверьми парадной на углу Малого и 5-й Линии…

4

Следующие три дня протекали быстро в разнообразных заботах: возвращение долга жене Глобуса, совместное архитектурное совещание специалистов и любителей на тему возрождения древнерусского аркатурного фриза в периферийных новостройках Ленинграда, длинный и бестолковый вечер с Глобусом в пивном владимирском баре с разговором «за личную жизнь и судьбы», ворох пережитой документации и хлопоты по благоустройству интерьера новой «жилплощади» нашей творческой Команды, а также – футбольный матч на первенство Севера с представителями мурманского Цветочного Клуба любителей хорового пения (проигранный— 1 : 2). В пятницу вечером – обшивка досками моего гаража для сухости, а с пятницы на субботу – ночное захоронение в землю любимой собаки Валентины Анисьевны – матери все того же Глобуса – собака долго болела какой-то свирепой чушью еще со времен фестиваля молодежи и студентов.

Вот, собственно, все дела, занимавшие меня в течение этих трех суток, хотя вполне уместным будет припомнить здесь и весьма необычный сон, имевший волю присниться мне сразу же после погребения старой афганской борзой…

…За начальственным местом какой-то вшивой конторы восседает рыба моя – Анна. Она курит трубку, иногда отвлекаясь на телефонные ответы и переключение вентилятора.

Стук в дверь своею робостью напоминает дальний трезвон коровьих колокольцев – это входит одноногая.

– Слушаю вас внимательно и чутко, – мямлит в сторону золотая моя рыба.

Нежный и тихий голос бледной посетительницы запевает из «положения стоя»:

– Хотела бы просить вас, уважаемая глава молодых начинаний, об устройстве к вам в предприятие в качестве подсобного рабочего. Очень вас о том прошу и всячески умоляю! Очень нужны деньги, да и сильные руки даром пропадают. Пожалуйста! Милая… Хотите, я помолюсь за вас?

– Нет, не стоит, это лишнее. Вы хоть и красивая женщина, но возрастом превозмогаете всех наших сотрудниц. К тому же ваши, как вы соизволили выразиться, сильные руки ни в коей мере не способны восполнить непозволительное отсутствие ноги… Всего хорошего, и постарайтесь не задерживать…

Посетительница, поцеловав висок молодого командира, направлялась беззвучной шпилькой в сторону выхода, властная Анюта уже орала слово «Следующий!», а я почему-то находился за шторой с автоматом Калашникова и трусливо стеснялся обнаружить свое присутствие…

Далее сон проступал отрывочными фрагментами. В кабинет конторы поочередно вошли две молоденькие девицы: первой – подруга Женя в качестве секретаря-машинистки, второй – моя жена в пору девственной юности в качестве «следующей». Женя принесла Анюте поднос с пивом и косметическими принадлежностями, а моя зареванная жена засеменила к окну, отвела штору и низко приткнулась к магазину автомата, а заодно – и к моей колыхавшейся груди, – она всегда чувствовала, где меня искать…

…Тогда я проснулся и курил минут тридцать.

***

Субботним утром супруга выслала меня за сметаной и дрожжами, а также проверить лотерею ДОСААФ, Вернувшись, я слегка порадовал ее выигрышем какого-то шагомера стоимостью в одиннадцать рублей и, немного повиляв своим хитрым хвостом, снова помчался на Васильевский Остров, чтобы быть поближе к чарующему тайному Углу.

…Пошел дождь. От него я укрылся под навес уже знакомой парадной и наблюдал беспокойство кратких пузырей, выскакивающих из неба, отраженного в луже. Так я когда-то ожидал своего дембельского часа, и пузыри разделяли тогда мое нетерпение и сладостную грусть юности…

Теперь я ожидал Анну. Мне казалось, что она должна проживать где-нибудь поблизости: иначе – зачем бы ей назначить именно здесь нашу завтрашнюю встречу. Интуиция убеждала меня, что мы увидимся сегодня, очень скоро.

Редкие зонты проплывали мимо. Они укрывали собой молчаливых людей и двигались неторопливо, боясь противоречить тихому и ровному дождю и низко замершему темному небу – те не любят быстрой ходьбы под собой и чрезмерно громких голосов.

Пытаясь угадать сокровенную жизнь в одиноких фигурах и вглядываясь в их замаскированные непогодой лица, я невольно обнаружил странную закономерность: среди них вовсе нет мужчин, а только одни женщины…

«Женщины выходят в дождь, чтобы освободить наружу тлеющий уголь печалей и обид, долгое время скрываемый от постороннего пониманья внутри терпеливой груди. Пускай он выхолодится на воле, пускай хоть немного пошипит в дожде и надышится свежей влагой и новой силой, чтобы вновь надолго спрятаться в темном чулане души для терпенья и сохранения семьи…»– так рассуждал я сам с собою, ожидая девушку мою Анну. —«И дождь, рассекающий улицы и тротуары на множество участков уединения, не позволит ни одному мужчине подглядеть Такую женщину в ее слабости и откровении – ее настоящей силе!»

Анна появилась через час в сопровождении пожилого джентльмена…

***

Не успев еще изумиться, я упрятался в глубину дверей, выставил глаза наружу, а затем, намокая, украдкой двинулся вслед Анюте и ее коротконогому приятелю.

Они остановились у нужной арки, сбросили вниз мешавшую отдышаться «бриллиантовую» сумку и, обнявшись, принялись целоваться…

Мне показалось вдруг, что я – тринадцатилетний: удивляюсь всяческим происшествиям, отвешиваю нижнюю губу и даже пытаюсь плакать, точно у меня открылось давнишнее горе.

А горе заключалось в том, что утащили у меня свежую и невесомую радость – забвение прошедших лет, длинные ночи с «верной девчонкой» и «улетанье» от семьи, от фальшивой мертвой солидности и каждодневных, дум на нравственные темы.

– Я быстренько гляну кто дома и сразу же вернусь, – говорила Золотая моя Рыба своему нужному старикашке, а я, укрываясь за ствол безжалостно подстриженного дерева, не стеснялся ронять слезы и получал свое несчастье от рухнувших надежд.

Анна действительно скоро вернулась, после чего они обменялись последними лихими фразами для гарантии безмолвно оговоренного ранее дела. И исчезли…

В такие заколдованные минуты любой «тринадцатилетний» человек склонен растеряться и совершить необдуманные действия. Вот и я не был обделен этим божеским недоумием и стремительно направился на угол 5-й Линии с патологически навязчивым желаньем разыскать по квартирам пресловутой парадной неприятную, но теперь уже необходимую мне как кислород, одноногую Красавицу.

Дождь к этому времени усилился, что помогло мне отвлечься от нелепости моего присутствия на белом свете нерешительно названивать в квартиры 1-го, 2-го, 3-го этажей в надежде и поисках… черт знает чего! Сострадания? Эффекта неожиданности? Или еще Чего-то – никому до конца не понятного, традиционно абсурдного, но для жизни и смерти – Важного и необходимого…

***

Алиса Николаевна (так звали рокового моего, человека) открыла дверь двухкомнатной квартиры в третьем этаже, и, увидав меня плачущего, пригласила войти. Она держала себя официально на своей одной ноге, оказалась членом ленинградского отделения Союза художников страны, а одета была в прозрачный пеньюар и еще во что-то незаметное. Не загоревшая часть груди бросилась мне в глаза, неприбранные волосы шикарно провисали по телу, а холодное лицо было злым и цвета всей нашей трудной жизни.

– Я сейчас открою на кухне окно и.. вас затаскают по следственным органам. В лучшем случае – в качестве свидетеля. Хотите этого избежать – пригласите в комнату, – последовал ответ на вопрошающий взгляд Алисы Николаевны, и я, хоть и помнил еще лобызанье Анюты с клиентом, постепенно включался в новое поле магнитов и токов, —и напоите чаем.

– Шантаж на уровне детского сада… Любопытно! Ну что ж, попробуем, прошу в комнату…

Грохочущие палки унеслись на кухню, а я, сбросив обувь, вошел в дальнюю дверь, ведущую к чужим владеньям.

Там я обнаружил великое множество портретов самых разных людей. Это были рисунки, этюды и эскизы, большие, среднего размера и совсем небольшие станковые картины, размещенные по полу и на стенах, втиснутые между стекол окна и подвешенные на серых нитках от потолка. Кроме того, в комнате также расположились около пятидесяти горшковых цветов, черный витой диван, разобранный по крышкам кабинетный рояль (белого цвета), маленький сервант и торшер с кисточками, березовые низкие пни, стилизованные под стулья, футляр от ружья и огромное число каких-то неожиданных предметов. Повсюду в стопках и отдельно валялись книги, а на торшере в ретро-подрамнике таилась желтая фотография Алисы Николаевны с надписью внизу фиолетовыми чернилами: «Одесса. 1945. Салют Победы над сволочью. АЛИСА – пора детства, две ноги, голубой бант и кукла Катя. Полноценность и Жизнь… На долгую память самой себе!».

Интерьер комнаты неприятно поразил меня, хотя, справедливости ради, пришлось отметить, что коробит меня лишь от привычной канонизованной установки на гармонию цветовых «группировок» и заполненность пространства – меня учили полутонам и свободе мебели и вещей. А тут – нескладные контрасты множества предметов. И все же я был шокирован интересным и волнующим духом комнаты, что привело меня к состоянию стыда и некомпетентности. Спонтанная стилистика и, соответственно, неожиданный уровень вкуса – свежий и развинченный, но, вместе с тем, древний и монументальный – пугали и повергали в сконфуженность… Поэтому, в ожидании чая и дикого красивого существа, я постарался мобилизоваться и не тушеваться от серости.

Не успели эти мысли и корявые слова промелькнуть у меня в голове, как отворилась дверь и вошла Алиса Николаевна —в другой прическе и сверлящем глаз «хохломском» кухонном переднике (для отвода глаз). Заметил я и появившийся легкий грим, темную помаду в губах и более мягкие, почти «кошачьи», повадки.

Следом за ней вползла тысячелетняя старуха с не стираемыми временем чертами благородства в лице. Она несла на подносе чай, вяленую дыню и молоко и, между прочим, старательно делала вид, будто воспринимает меня как старого знакомого частого гостя этого дома. Я вскочил, принял у нее поднос и, водрузив его на низенький столик, помог Алисе присесть и выдохнуть воздух. И в тот момент, когда Алиса заговорила, старухи уже не было в комнате.

– Я, кажется, вспомнила вас. Несколько дней назад, на тротуаре… Вы хватали мой костыль и пытались оправдаться какой-то ересью… о музыке, о роковом прошлом… Верно?

– Да, именно так.

– Кстати, вы и сейчас ведете себя несколько… навязчиво. Как прикажете вас понимать? Хотя… сегодня мне не до обид, поскольку через час у меня должна… родиться дочь. Да-да, не удивляйтесь, так предсказала мне моя система религии. Я даже собираюсь отметить такое событие соответствующим ритуалом, поэтому и ваше появление здесь в этот час я склонна расценивать скорее как естественное и вполне закономерное явление.

– Не понимаю…

– Да, конечно, все это походит на бред заклинившего ума, однако я всегда верила приметам и гаданью и не захотела лишать себя близкого раздумья и приятной мечты… Вы слушаете меня?

– Безусловно!.. Вы удивительно странный и интересный человек: ваша логика равносильна чувству, а чувства ваши представляются мне искренними и.. возвышенными.

– Ну хорошо. Зачем вы ПРИШЛИ? – спросила одноногая Алиса, которую я не мог воспринимать иначе, чем как заморский сон.

Затрудняясь точно сформулировать ответ даже самому себе, но, вместе с тем, прекрасно понимая, что молчать сейчас категорически неверно, я вдруг неожиданно выпалил:

– Я пришел потому… что люблю вас!

Звериный взгляд и капельки пота, проступившие в глазах этой женщины, мгновенно превратили ее лицо в сплошное отчаянье и свирепую болезненность. Сдержав, однако, сердечную бурю последним терпением, Алиса спросила металлическим голосом:

– Ваши родители воевали в Отечественную или же их возраст не попадает в это поколение?

Обескураженный таким поворотом событий и заколотившись грудной клеткой, я пытался осознать идею вопроса, а несносная способность человека к анализу тупо выводила меня на отсутствие ноги, пытаясь уловить хотя бы зыбкую связь с какими-нибудь военными действиями. Но тщетно. Мысли смешались с какими-то чужеродными ощущениями, а язык затрещал о чем попало:

– Николай Петрович – мой дед. Умер под конец войны в тылу от резкого пресыщения пищей. Когда же, в свое время, ему исполнилось тридцать, он стал философствовать о смерти, а голова его и шея принимались дрожать, если темой воспоминаний становилась жена, захороненная им в Неве подо льдом.

На кухне старушка уронила что-то из посуды, принялась эту беду убирать и напомнила мне необычайное мое присутствие в чужом и жутком доме. А Николаевна продолжала атаковать:

– Мужчина обязан чувствовать ответственность даже за потаенные мысли по отношению к женщине: нельзя приручать заведомо ненужное, заведомо временное… А вы несете здесь вредительскую чушь о какой-то любви к уродливой женщине, пытаясь выразить фальшивую гуманность якобы чуткой души и готовность жертвовать во имя справедливости и добра. Весьма польщена таким участием, особенно – вашим стремлением утешить свое самолюбие и насладиться собственным безграничием человечности! Быть может, вы не побрезгуете подарить мне и постельную радость? Разок-другой, а?.. Попадались мне и такие экземпляры, какой ведь дряни на свете не встретишь… И все интеллигентные люди, художники…

Глаза ее заплывали кровью, как у быка на арене, а у меня вниз по позвоночнику текли ледяные жгучие струи. Двадцать седьмым чувством я ощущал далекую правоту ее слов и лихорадочно искал спасения из плена тошноты и стыда: опустился на колени, проглотил собственный воздух и жалко произнес:

– Алиса, родная, скажите – зачем вы спросили о войне, причем она здесь?

– А притом, что родители, пережившие блокаду, никогда не допустили бы такого чудовищного изъяна в воспитании сына, какой я частенько наблюдаю в самоуверенной гнилой морали подобных вам, юноша, субъектов. Неужели нужны непременно варварские исторические события, чтоб воспитать в последующем поколении честное и нежное отношение к ближнему, совесть и веру в людей?! И способность… любить…

Алиса схватила остывший чай и залпом опорожнила целую чашку.

– И откуда вам известно мое имя? – после паузы нервно спросила она. —И отчего это у вас влажные глаза?! И вообще, не смейте тут меня жалеть, иначе я выставлю вас вон! Экое самоуправство вы здесь разводите… Немедленно поднимитесь с колен и потрудитесь сказать мне хоть несколько разумных слов.