Читать книгу: «Доброе утро, сеньора игуана!», страница 3

Эта часть проекта, которая должна была осуществляться в сотрудничестве с фондом «Караколь» по-прежнему была за завесой тайны. Камило произнёс имя Хуана Карлоса Аренаса Гонсалеса – сотрудника от фонда «Караколь», отвечающего за проект – и добавил, что тот должен был бы с нами уже связаться, а не делает этого.

– Конечно, – говорил Камило, – «Караколь» – фонд социальный, их прежде всего волнует cobertura¹⁴, они, например, много занимаются спортивными проектами. Там, как ты понимаешь, совсем другая специфика, там можно задействовать тысячи детей, и «Караколь» как раз это и нужно.

И он долго рассказывал мне об особенностях местных фондов и своём опыте общения с ними.

30 марта, в среду, мы с доньей Нелли готовились принять шесть директоров шести школ из Афартадо и Марепы. Приехала директор школы в Марепе донья Кармен со своим преподавателем предмета, именуемого artística – что-то вроде художественного воспитания, всё равно в каком ключе. Наполнение этого предмета целиком и полностью зависит от учителя. Если он умеет танцевать, значит, учит детей танцевать, если рисовать – значит, рисовать. При этом быть profesor de artística в Ла Косте отнюдь не означало иметь соответствующее образование. Как я скоро поняла, методику и программу курса artística можно было кратко определить, как «кто во что горазд». Profesor de artística из школы доньи Кармен, Эдуардо, был похож на старичка-лесовичка, и держался скромно. Из другой школы в Марепе, под названием «Луис Карлос Галан» приехал profesor de artística, большой добрый негр Эльвин.

Мы сели за стол, покрытый белой, а сверху по диагонали ещё синей скатертью в классе Audiovisuales, оборудованном экраном и предназначенном для просмотра видео и для собраний преподавательского состава Института. Там был, помимо прочего, кондиционер, что делало это помещение ещё приятнее. Донья Нелли поблагодарила прибывших из Марепы за их добросовестность и стала рассказывать им о проекте:

– Фонд «Бананерос» в прошлом году начал проект, о котором давно мечтал: проект создания симфонического оркестра. Руководитель проекта – маэстро Камило Хиральдо, скрипач и дирижёр. Здесь с нами его соратница, Анастасия, которая приехала из России.

– То есть, она – местная, но сейчас приехала из России, да? – попыталась уточнить донья Кармен.

– Нет, – улыбнулась моя ректора, – она русская из России.

– Как это?..

Тут ей пришлось прерваться, чтобы гости успели разобраться и подивиться. Когда изумление поутихло, она продолжила:

– В прошлом году проект начался только для Института Бананерос. В этом году идея состоит в том, чтобы расширить географию проекта, поделиться этим и с другими municipio¹⁵, и вот сейчас мы это начинаем. Маэстро Камило бывает здесь наездами, а вот profesora Anastа́sia приехала с тем, чтобы постоянно работать над проектом…

Потом заговорили о том, что музыка, о которой идёт речь – это música sinfónica¹⁶, неведомая местному населению. Донья Нелли горячо, активно жестикулируя, объясняла, как это важно, дать детям возможность получить музыкальное образование – не уличное, а настоящее, дать возможность заглянуть в совершенно другой мир. Готовая подписаться под каждым её словом, я смотрела на неё с восхищением. Донья Кармен реагировала на некоторые реплики нашей ректоры бурными и продолжительными тирадами, которые, однако, не были бессодержательными. Эльвин тоже подхватывал слова доньи Нелли и, широко улыбаясь, выражал глубокую благодарность фонду и надежду на то, что мы сможем развивать это дело. Я видела, что он, хоть и не будучи профессиональным музыкантом, «слышал звон», что у него в этом месте наболело, и он искренен в своих словах. Мы расстались на том, что в пятницу, первого апреля, я поеду с визитом в эти две школы.

На другой день утром я вышла из дома, который находился прямо за одним из зданий института, ожидая продолжить свои прослушивания. Но в окнах корпуса не видно было ни одного ребёнка и не слышно никаких звуков, кроме пения бесчисленных птиц. Солнце появлялось всегда в шесть утра и садилось в шесть вечера. Даже самые первые лучи восходящего солнца делали воздух жарким, и прохлада раннего утра уже улетучилась. Я прошла по пустому душному двору института в кабинет доньи Нелли. Везде стояла непривычная гробовая тишина. Донья Нелли Джанет на мой вопрос о том, что случилось, ответила, что вчера вечером некая вооруженная группировка – одна из тех, что спасали и таки спасли народ от наркотрафикантов больше десяти лет назад – распространила листовки с предупреждением не выходить на работу. Полиция через СМИ уверяла граждан, что никакой опасности нет, и можно спокойно ходить по улице. Но граждане верили гораздо больше партизанским группировкам, нежели полиции, и слушались их, а не правительство. Общественный транспорт встал, дети и преподаватели на работу не явились. Для доньи Нелли это был очень подходящий момент немного перевести дух, а я с подачи моей ректоры спокойно села сочинять лекцию для преподавателей.

Лекция называлась «Музыка как часть системы знания о мире» и имела целью ввести всех в курс моей миссии. Я планировала со временем рассказать и об оркестре, его истории и, элементарно, инструментах, которых здесь никто не знает. Первую лекцию я хотела сделать о том, что музыка – это не только, чтобы потанцевать, а если уж говорить о танце, то это вообще-то очень серьезное сакральное действо. Я с удовольствием просидела с этой лекцией весь день в ресторане кампаменто, где на заднем плане стояли столы без скатертей – специально для работы. Было хорошо сквозь большой квадрат дверей смотреть на пальмы у бассейна, слушать птиц, пить время от времени сок и кофе и сочинять, что бы я для первого раза хотела выразить о музыке преподавателям института. Шифер нависал над этой дверью так, что она вместе с зелёно-влажным пейзажем за ней напоминала мне Японию, особенно в дождливую погоду.

Марепа

В первый месяц пребывания в кампаменто мне казалось, что купаться в бассейне можно только до девяти утра и после пяти вечера – в остальное время я боялась там свариться. Не понимая, почему донья Нелли туда не очень стремится, я уговаривала её пойти и разгрузить спину плаванием. Когда мне удалось это во второй раз, я обратила внимание, что она именно занималась спортом, а не отдыхала в воде, ведя непринуждённую беседу.

С первых дней знакомства я высоко оценила эту её черту – не только не проводить времени впустую, но и не искать развлечений. Она не развлекала себя ни разнообразной едой, ни магазинами, ни щебетанием по телефону, ни бесконечным сидением с чашкой кофе за столиком кафе. Этим она разительно выделялась среди граждан страны, в которой я находилась. Каждое её слово было взвешенно и обдуманно. Уроки в школе начинались в семь утра, и каждый день в шесть сорок ректора была уже на рабочем месте. Вечером она часто задерживала своего секретаря и координаторов, и, когда я заходила после шести, она бывала ещё занята. После этого активного плавания в тот день мне больше ни разу не удалось заманить её в бассейн, и я ходила туда одна, выкраивая полчаса после работы и перед ежевечерним общением с ней. По выходным я иногда, если не было совместных с Нелли ранних планов, плавала с семи утра, глядя в высокое голубое небо и думая о том, что всякое время дня в этом краю прекрасно. Вода по утрам была даже немного прохладной, особенно после ночного дождя.

Однажды в воскресенье мы с доньей Нелли вышли гулять в пять утра, чтобы увидеть и услышать обезьян, которые жили на деревьях около дома Марии Элены. Я вышла из «Новой эры», повернула налево, обогнула дом. Слева от меня была полянка с деревьями авокадо, третьи домом справа – дом доньи Нелли. Уличные кошки, которых она кормила, сидели на траве и на бетонной площадке около машины в ожидании завтрака. Все они были невероятно пугливы и не давали приблизиться к себе ни на шаг. Я прошла мимо серого «Форда» доньи Нелли и повернула налево к двери. Там, на небольшой площадке, покрытой тёмно-красной кафельной плиткой, были расставлены кошачьи чашки. Еды для кошек донья Нелли покупала больше и чаще, чем для себя самой. Входная дверь была уже открыта, и покои ректоры от улицы отделяла только тонкая внутренняя дверь-сетка. Её донья Нелли закрывала на шпингалет. Я постучала.

– Ана! Заходи. Выпей кофе или, хочешь, ароматику?

Ароматикой там называют напиток из трав или фруктов, скажем, заваренную мяту или залитую кипятком эссенцию маракуйи – всё, что угодно, даже чай, всё, что не являлось кофе или какао. Я выбрала ароматику и прошла в комнату к креслу по тёмно-красной, почти коричневой плитке, такой же, как в кошачьей столовой. Опустившись в бежевое кресло с короткой спинкой, я стала смотреть в закрытое от насекомых сеткой окно. Как часто бывает в этой стране, стекла окно не имело. Светало. Завидев восходящее солнце, окрасившее лёгкие утренние облака розовым цветом, птицы кричали, галдели, крякали, ухали, и казалось, что их – тысячи.

Донья Нелли покупала большие пакеты кошачьего корма разных видов и перемешивала их. Этой смесью питались не только кошки, но и птицы, и сарихуэлья, живущая у Нелли на крыше. Сарихуэлью она называла Марухой, жалела её и всегда оскорблялась услышанным словом «чуча» – пренебрежительным местным названием этих одиноких животных с длинным крысиным хвостом и причудливой походкой. Когда с ароматикой и кофе было покончено, мы вышли и бодрым шагом направились по дороге, огибающей почти весь кампаменто, искать обезьян. Когда мы переходили маленький овражек, на дороге неожиданно возникла игуана. Испугавшись, она со скоростью света убежала в овражек. «Простите, сеньора игуана!» – сказала донья Нелли.

Обезьян можно было увидеть только ранним утром, и нам это удалось. Я зачем-то сняла очки и несла их в руке. Донья Нелли углядела обезьян первой и сказала мне: «Смотри, смотри!» Я кинулась надевать очки, сделала неловкое движение, очки упали, и Нелли наступила на них. Подняв сломанные очки, я всё же и сама, наконец, получила возможность лицезреть обезьян, которые ловко прыгали, как будто летали примерно в семи метрах в высоту от нас. Крики их были похожи на хрюканье. Возвращаясь, мы встретили Беатрис на велосипеде. Она, имея в виду явственную демонстрацию здорового образа жизни (в виде ранней прогулки) с нашей стороны, воскликнула: «Ave María! Qué juicio!»¹⁷

К моему удивлению, немногие жители кампаменто (а их было около ста) рвались плавать. Постоянным пловцом был муж Беатрис, инженер Элькин. Его можно было встретить в бассейне каждый день после пяти вечера. Плавал он медленно, ритмично и напоминал мне спокойного белого медведя в родных ему водах. Завидев меня, он говорил: «Анаста́сия!» Мне хотелось побыть у бассейна, но я спешила к Нелли, тем более, что сама завела традицию играть ей на флейте сяо, дабы успокоить её ум после очередного рабочего дня. Ей нравился этот звук, она признавала его расслабляющую силу и часто даже засыпала, слушая его.

Итак, в пятницу 1 апреля я первый раз отправилась в Марепу – посёлок не слишком, но городского типа к югу от кампаменто. В кишащем детьми колледже¹⁸ я вновь встретилась с ректорой Кармен, которая приняла меня очень тепло, усадила в своём кабинете и предложила сок.

– Мы делаем любые соки, из любого фрукта. Какой ты предпочитаешь?

– Из любого?

– Абсолютно! Гуанабана, маракуйя, гуайява, ананас, сапоте…

– Сапоте! – прервала я, выбрав незнакомое слово.

– Отлично. На молоке или на воде?

– На молоке.

Через несколько минут толстая негритянка принесла в высоком стеклянном стакане жидкость нежного бело-розового цвета. От одного этого цвета у меня потекли слюнки, а вкус своей спокойной и ненавязчивой сладостью и свежестью превзошёл все мои ожидания.

– Сейчас мы пойдём в библиотеку. Там соберутся ребята, и ты расскажешь о себе и о проекте, хорошо? – начала донья Кармен, глядя на меня большими карими глазами и поправляя свои роскошные вьющиеся чёрные волосы. С трудом оторвавшись от сапоте и открыв рот, я произнесла:

– Конечно!

Потом она стала вспоминать нашу позавчерашнюю встречу, рассказала о том, как ей выпала удача учиться в Европе.

– Как важно познать другую культуру! Ведь здесь с точки зрения культуры – целина! Ведь что произошло исторически? Исторически произошло то, что испанцы пришли сюда, в этот самый залив, но потом ушли отсюда и основали крупные города, которые стали центрами культуры и образования!..

Она могла бы говорить ещё и ещё, но кто-то заглянул с сообщением, что нас ждут в библиотеке.

В уютной, хотя и немного захламлённой, библиотеке нас ждали десять детей, отобранных преподавателями художественного воспитания как интересующиеся музыкой. Донья Кармен окинула их взглядом и вопросительно повернулась к одному из учителей, стоявших тут же, у стены:

– А где остальные пять?

– Они репетируют с профе.

– Ещё чего! Живо позвать их сюда! Потом порепетируют.

Когда пятеро ребят пришли, донья Кармен представила меня всем, и я начала:

– Фонд «Бананерос» вот уже второй год осуществляет в регионе проект по созданию симфонического оркестра. Проект только начался, и начался он пока только для учеников Института Бананерос, однако задача этого года – привлечь к проекту детей из четырёх municipio, из Афартадо, Марепы, Ригородо и Курбо. Я приехала из России, где закончила Московскую консерваторию и аспирантуру, написала диссертацию, получила научную степень, и теперь тоже участвую в проекте. Речь идёт о музыкальном образовании…

Тут донья Кармен прервала меня, обращаясь к детям:

– Речь идёт о том, что вы получаете редчайшую и великолепную возможность получить музыкальное образование от человека, профессионала, который приехал с другого континента, из культурного центра! Вы видите, что вам падает с неба?

Когда пассаж ректоры закончился, я продолжала:

– Музыку, о которой мы говорим, как я уже поняла, принято здесь называть música sinfónica, симфонической музыкой. Это не вполне правильно, потому что, на самом деле, таким словом здесь называют европейскую классическую, или академическую музыку, а симфоническая музыка – это только её часть. Симфоническая музыка – это музыка симфонического оркестра.

Тут я провела небольшой опрос по поводу оркестра и его инструментов и выяснила, что на этот счёт в головах, которые я видела перед собой, было пусто. Когда детям было предложено задавать вопросы, один мальчик поднял руку:

– А ведь música sinfónica не имеет отношения к нашей музыке?

Под «нашей музыкой» мальчик имел в виду те самые песни, которые своей простой красотой и задушевностью пленили меня когда-то в Москве. Своим вопросом он вновь поднял одну их главных культурологических проблем нашего с Камило проекта, которую кратко можно было сформулировать так: «А зачем козе баян?» Даже работник ресторана кампаменто, добрый и милый парень Хосе уже спрашивал меня с улыбкой: «Зачем здесь нужна эта música sinfónica? Ведь люди её не знают, не любят и не слушают…» В ответ на это я объясняла, что испанцы уже приехали и что те самые песни, которые считаются здесь «нашей музыкой» демонстрируют сочетание трёх культур – европейской, завезённой испанцами, африканской и индейской. Я уже поняла, что местный народ настолько безграмотен, что им кажется, будто между Моцартом и их песнями и танцами нет ничего общего, тогда как и то, и другое находится в рамках функциональной тональности. Другое дело – песни Флор Марии (с которой мы наконец увиделись как раз на той же самой неделе), которые к функциональной тональности никак не относились.

– Анастасия, а можешь ли ты написать им задание, чтобы они поискали в интернете эту музыку, дабы составить хоть какое-то представление? – сказала донья Кармен.

Я повернулась к доске и написала на ней первое, что мне пришло в голову: Бах, Моцарт, Чайковский, Шопен. Дети потихоньку смеялись слову «Шопен», которое здесь произносят как «Чапан». Мы закончили, и ко мне подошёл высокий и худощавый, интеллигентского вида Альберто, profesor de artística. Он сказал, что очень любит классическую музыку и слушает Баха, что он счастлив иметь возможность прикоснуться к этому и просил дозволения присутствовать на занятиях.

Распрощавшись с ними и доньей Кармен, я поехала в другую школу под названием «Луис Карлос Галан». Там меня встретил большой добрый негр Эльвин и повёл в голый ободранный класс. Эльвин подошёл к делу по-мужски чётко и без лишних сантиментов. Перед собравшимися детьми я коротко рассказала о себе, после чего Эльвин вырвал листок из тетради и сказал:

– Хорошо, теперь на этом листе каждый напишет своё имя. Те, кто хочет участвовать в проекте и серьёзно заниматься музыкой, приходят в следующий вторник в четыре часа к классу, где хранятся наши инструменты. Вопросы?

Таким образом на следующий вторник у меня были назначены две следующие встречи с детьми из школы доньи Кармен – на два часа – и с детьми из «Луиса Карлоса Галана» – на четыре. Договорившись об этом, я снова села в такси дона Густаво, – приятного общительного таксиста, которого донья Нелли знала последних лет двадцать, – и он повёз меня в закусочную, желая угостить масаморрой. Когда мы сели за узкий столик, он стал задавать мне серьёзные вопросы о музыке. Нам уже принесли две чашки холодной пресной молочной похлёбки с кукурузными зёрнами, к которой полагался мармелад из гуайявы или, как в Ла Косте, кусок бананового сахара, а я всё отвечала и отвечала дону Густаво, не имея времени притронуться к пище. В этот момент позвонила донья Нелли – она меня уже разыскивала. Высаживая меня у ворот института, дон Густаво сказал: «Спасибо, что приехала учить мой народ!»

Проходя мимо будки охранника, я увидела там донью Нелли, которая, стоя на коленях, ласкала школьную собаку Луну. Ректора покупала этой собаке консервы в жестяных банках. За вечерним чаем и арепой я рассказала донье Нелли в подробностях обо всём, что было в тот день в Марепе. Когда я приехала туда через неделю, то в школе доньи Кармен обнаружила только двух человек, и эти двое были не из тех пятнадцати, что в прошлый раз. Во второй школе пришло несколько детей из восьмого и девятого классов, и мы с ними залезли в пыльный маленький класс – хранилище барабанов и треугольников, используемых для шествий на праздниках. Эти барабаны и тяжёлый металлофон, пластины которого были вставлены в грубо отлитую форму лиры – вот тот инструментарий, который в регионе был известен больше всего. Этот металлофон по неграмотности так и называли – «лира». Знали местные жители ещё трубу, слышали о существовании фортепиано. На этом список музыкальных инструментов для них исчерпывался. В школе «Луис Карлос Галан» о существовании фортепиано не только слышали, но и знали – у них было два синтезатора, на одном из которых я стала играть детям.

Выйдя из «Луиса Карлоса» я встретила преподавателя музыки из школы доньи Кармен, и он сообщил, что дети не пришли, поскольку были на его уроке. Он мыслил себя композитором и готовил с детьми номер художественной самодеятельности с бас-гитарой и ударной установкой. По всему его поведению было ясно, что плевать он хотел на наш с Камило симфонический интерес. Я мило с ним поулыбалась и сделала вывод, что во всех этих школах многое будет зависеть от позиции преподавателя музыки.

В свободное от Марепы время – а его было, хоть отбавляй – я занималась со струнниками Института Бананерос. Каждый новый урок с ними приводил меня к невесёлым мыслям. Наконец, проанализировав результаты деятельности Камило в рамках проекта в прошлом году, я пришла к выводу, что он начал «за здравие», а потом скатился до художественной самодеятельности – вероятно, на него надавило начальство, и он пошел у них на поводу и стал готовить показательные выступления. Так, во всяком случае, объясняла донья Нелли. В результате получилось, что дети играли непомерно сложную для их понимания музыку, а некоторые из них играли, почти не зная нот. Вдобавок к этому сам Камило отсутствовал последние две с лишним недели, донья Нелли делала за него его организационную, а я за него его педагогическую работу. Проницательный мальчик Даниэль своим вопросом «кто такой Камило?» взбаламутил меня и не дал моему недовольству тем отношением к делу, которое демонстрировал Камило, погибнуть в зачаточном состоянии в глубинах моего сознания.

Устав от постоянных объяснений и отговорок, от полного тумана в деле и от элементарного отсутствия директора, я отписала ему довольно жёсткое письмо, начинающееся с того, что «ты спрятался за спиной у двух женщин». Я высказала ему всё, что думала по поводу той самодеятельности, которую он развёл с ребятами, написала, что так не годится, что музыкант-профессионал такого делать не должен, но закончила тем, что ценю его и верю в него. Маэстро ответил многословно и пустовато, однако поблагодарил за откровенность, попросил не делать поспешных выводов и выразил желание искать точки профессионального соприкосновения, не преминув обидеться на «за спиной у двух женщин» – это показалось ему неуважительным. Прочитав это, я подумала о том качестве этих людей, которое уже отмечала про себя: они – недотроги, и, как капризные дети, не терпят, когда им говорят что-то против шерсти, даже если за дело.

Сезон дождей

Апрель в Ла Косте – сезон больших дождей. Убедиться в этом мы смогли, когда снова пошли в горы. В первый раз тропа была нетрудной – это я поняла во второй свой визит в горы, когда дон Луис повёл нас настоящими джунглями, то и дело вскидывая мачете, чтобы срубить завесу из лиан. Этот второй вариант подхода к даче Марии Элены был уже не для новичков, и мне было трудно. На одном из участков дон Луис, шедший всегда впереди, сказал: «О-о, нет, сеньоры, здесь вы не пройдёте!» Мы подошли вплотную к дону Луису и стали заглядывать вперёд. На резко уходящий вверх подъём упало дерево, из-за которого не видно было, есть ли там проход. Перед деревом протекал ручей, и надо было перепрыгнуть его так, чтобы быть готовым прыгать одним махом и через дерево, за которым ничего было не видать.

Первой отозвалась донья Нелли: «Как это не пройдём? А ну-ка вперёд!» Когда она была уверена в том, что делает, никто не мог остановить её. И все потихоньку поползли вперёд. Мы преодолели препятствие, и силы у меня стали таять, как мороженое летом. Я вспомнила строки из детского стихотворения про Федорино горе: «И сказала кочерга утюгу: «Я дальше идти не могу». Этот сложный участок закончился, и мы поднялись к большому манго, у которого была узкая деревянная лавочка. Здесь можно было перевести дух и насладиться видом.

Пока мы обедали на даче Марии Элены, полил дождь, как из ведра, и лил так долго, что глинистую дорогу размыло, она стала похожа на каток, и спуск к машине был уже из разряда экстремальных видов спорта. Тем не менее, прогулка удалась. В тот же воскресный вечер Камило прилетел в Афартадо и приехал в кампаменто. После того, как мы крепко пообщались по электронной почте, мне не хотелось начинать выяснять с ним профессиональные отношения этим вечером. Однако мы встретились в доме доньи Нелли и вместе ели патакон, который она приготовила из привезённых с дачи платано. Мы были на кухне, когда он позвал донью Нелли, стоя за сетчатой дверью. Она пошла, чтобы впустить его, и он появился на кухне. Я поприветствовала своего директоравполне дружелюбно, готовая к дальнейшему сотрудничеству. Мы договорились встретиться следующим утром в семь часов в ресторане кампаменто и обсудить все дела.

Утро было чудесное. Его было приятно провести за чашечкой кофе в ресторане кампаменто, расположенном так, что косые лучи жаркого восходящего солнца не докучали, а лишь освещали пальмы и исполинское дерево у бассейна. Но, по мере диалога с Камило, пейзаж отошёл на второй план и перестал радовать. Он начал с того, что его позвали быть директором другого фонда в Магдалене и что в связи с этим он будет навещать Ла Косту ещё того реже. Он говорил много, и каждая новая его фраза добавляла новую тёмную краску в моё тяжёлое впечатление от этого разговора. Он говорил:

– Твоё дело – назначить урок, и, если дети не пришли, то это – уже не твоя проблема. Просто напишем в отчёте, что дети не пришли.

– Нет, это именно и есть проблема, ведь надо понять, почему не пришли, и поменять что-то, если мы действительно ставим себе целью создать оркестр.

– Но это – не наша работа. Я – музыкант, я должен прийти и играть, когда всё уже готово.

– А кто же будет готовить?

– Администраторы! Дело в том, что в фонде до сих пор не понимают многих вещей, хотя я с прошлого года стараюсь донести до них и специфику процесса, и его сложность. Сначала они думали, что оркестр можно создать за два месяца, и мне пришлось объяснять, что нет, что этот процесс растянут во времени… В прошлом году я начал с детьми из института и пришёл к выводу, что эти дети не годятся. Это дети богатых людей, элиты местного общества, и они не готовы к серьёзной работе. Поэтому я предложил искать детей в municipio. Бедные люди всегда проще и уважительнее в отношении.

Так я узнала, что идея о расширении проекта на районные центры принадлежит ему. Я спросила:

– А как же быть в этом случае с расписанием? Нам ведь просто не хватит физического времени, чтобы одарить вниманием детей Афартадо, Марепы, Ригородо и Курбо, да ещё и Института Бананерос, не говоря уже о том, что в занятиях музыкой нужна регулярность, и один урок в неделю для каждого города не даст нам возможности держать детей в тонусе…

– Не беспокойся об этом. Афартадо, Марепа, Ригородо и Курбо относятся к той части проекта, которая связана с договором с фондом «Караколь». Тебе зарплата выплачивается именно фондом «Караколь» и ты контрактована для него. Не забывай, что проект с «Караколем» больше социальный, чем музыкальный. Наша задача здесь – просто предложить детям музыкальное образование.

Он продолжал рассуждать и объяснять до бесконечности, и красной нитью в его речи проходило всё то же «это не твоя работа». Я отвечала, что всё зависит от того, для чего мы вообще работаем, для отчёта или для конкретного результата. Он удивлённо вскинул брови в ответ на эту мою фразу. Мне не понравилась его реакция, и весь разговор оставил во мне одну только горечь, поскольку направленность беседы и те ответы, которые я слышала, не отвечали моей позиции – ни личной, ни профессиональной, не говоря уже о том, что дело касалось детей.

Во вторник мы с ним и двумя девочками-струнницами поехали в Марепу, выступить в тех двух школах, где я уже была. Я объяснила Камило, что это необходимо, потому как люди должны представлять себе ту музыку, о которой мы говорим. Он не только был согласен, но и сам ранее заикался о подобных мероприятиях, и мы, подготовив на скорую руку несколько пьес для скрипки и фортепиано, дали два concierto didáctico, дидактических концерта, один – в школе доньи Кармен, другой – «Луисе Карлосе Галане». С девочками Камило по-прежнему играл Концерт Массимо Пенесси, стилизованный под барокко, и «Либертанго» Пьяццоллы. На этих двух спонтанных мероприятиях маэстро раскрылся. Он прекрасно провёл два концерта в двух школах – артистично, организованно, чувствуя публику и общаясь с ней. Я поняла, что вот это как раз по нему – точечные разовые мероприятия, а не кропотливая повседневная работа.

В среду утром он, к счастью, уехал, а я осталась думать и, когда всё «переварила», вышла на новый уровень понимания вещей. Я поняла, что, по большому счёту, с Камило нам не по пути, и работать с ним я буду ровно столько, сколько будет необходимо. Поняла, что великолепно, что мой контракт – трудовой, а его – оказания услуг, таким образом, у нас с ним разное положение в фонде. Я решила, что работаю с Банановым фондом, и мой единственный начальник, как и написано в контракте – президент фонда. Фонд работает с дирижером Камило Хиральдо, значит и я с ним работаю, но не значит, что дирижер не может поменяться. Я почувствовала свою независимость. Два дня, пока был в Ла Косте, он поминутно спрашивал меня «а что мы делаем сейчас?», «а теперь что?» Я смотрела на его располагающее лицо, на выразительно и томно вскинутые брови и думала: «Хорош директор!»

В наших бесконечных разговорах мы затронули проблему репертуара. Я повторила, что единственный для нас выход – делать обработки для того состава, который мы имеем:

– Играть что-то серьёзное дети не в состоянии, у них для этого не хватает элементарной базы. Надо делать обработки простых пьес, надо выбрать что-то ещё более базовое, чем то, что они сейчас играют, и раскладывать на них.

– Да, хорошо, но кто эти обработки будет делать?

Я посмотрела на него. Глядя в эти по-детски невинные, большие глаза под выразительно вскинутыми бровями, можно было сказать только одно: «Святая простота!» Мне хотелось сказать ему: «На что же тогда ты? Преподавать скрипку, как следует, ты не собираешься, оркестровки делать не собираешься, только ручками махать будешь, когда готовый оркестр сядет у твоих ног?» Вслух я сказала:

– Для меня нет никакой проблемы делать обработки.

Вышла пауза. Перед закатом птицы – авторы подвешенных на исполинском дереве гнёзд – кричали особенно пронзительно. Пальмы стали чернеть на фоне ставшего прозрачным неба.

– Для репертуара надо выбирать быстрые яркие пьесы, такие нравятся латиноамериканцам, – продолжал Камило.

– И простые медленные тоже, например, обработать того же «Лебедя» Сен-Санса, которого мы играли в Марепе дуэтом скрипки и фортепиано, добавить туда детей, написать им аккорды, дать каждому по одной ноте из этого аккорда, чтобы каждый её тянул – пусть одну, но качественно. Звучать будет роскошно, а дети будут счастливы, что участвуют, не прыгая выше головы, в музыке.

– Если мы будем играть медленную музыку, людям это не понравится – горячая латиноамериканская кровь, понимаешь?

– Понимаю, но ведь надо воспитывать вкусы, а не только подавать привычные лёгкие закуски, и кому, как не нам этим заниматься…

Упала ночь, и пальмы слились с чёрным небом. Я посмотрела на подсвеченную лампами воду бассейна. Когда Камило был в Ла Косте, моё купание отменялось до его отъезда. Однажды мы ходили купаться с ним вместе. Он плавал беспорядочно и выскочил из воды очень быстро, чтобы не опоздать поужинать перед закрытием кухни ресторана.

Диалог о репертуаре и обо всём прочем мы продолжили в переписке. На мой очередной призыв к серьёзной и ответственной деятельности Камило разразился пространным письмом, в котором изложил мне то, что я от него ожидала: «Дай тобой руководить! Ты в новой для тебя стране, и ты не понимаешь ситуации здесь, не понимаешь специфики работы здешних фондов, даже если имела дело с фондами в России…» Дальше следовало ещё много всяких «ты не понимаешь». Читая это, я подумала, что в один прекрасный день он может не преминуть сказать: «В конце концов, ты не понимаешь испанский язык!» Я решила замолчать и больше не предпринимать попыток и не взывать к нему.