Читать книгу: «Письмо первой попавшейся девушке», страница 2

Я с ним иногда провожаю закаты

Перебравшись из Санкт-Петербурга в Никольское, полюбила гулять по курганам возле дома, похожим издали на спящих драконов. Словно пришли они на берег Тосны, да так и остались. Поросли травой и разноцветием их могучие спины. Если бы не торчащие местами, захваченные в плен мхом и сорняками забвения остовы фундамента, никогда бы не поверила, что здесь жили люди. Однажды у развалин такого дома повстречала мужичка, прячущегося под кустом сирени от полуденного солнца. Он сидел на единственной выжившей ступеньке крыльца, вытянув тощие ноги и дымя папиросой, которую не вынимал изо рта. Лицо его сморщилось, будто шагреневая кожа, и покрылось цепким коричневым загаром.

– Здрасьте-забор покрасьте! Откуда здесь такая красота взялась? Точно не местная. Местные акромя меня здесь не любят ходить, –пожилой жилистый мужичок оглядел меня, словно на базаре лошадь выбирал. –А то постой, поговорим, скучно мне. Я тута каждый день бурёнок пасу. А тебя не видал, –коровы, услышав голос хозяина, устроили перекличку. –Я тут всю жизнь живу. Прапрадеда мово еще Петр I сюда прислал, его и еще восемь семей мастеровых: плотников, каменщиков. Когда шведов разогнал с этих мест. Питер начинался отсюда, – старик гордо постучал себя по груди крючковатыми пальцами.

– Я недавно переехала. Изучаю окрестности. Красиво тут у вас. А чего же местные не ходят?

– А кому охота по костям гулять? То Невский тут шведов гнал, потом Петрушка, потом фрицы лютовали. Сколько же здесь народу полегло.

Сплошная братская могила. Говорят, иногда и голоса слышны, стоны. Даже птицы не поют, прислушайся. А выше поднимешься к дороге, там вообще одни кости с войны. Там и могилка есть, за синей оградкой, неизвестного солдатика. Отец мой, Василий Леонидович, рассказывал, как при нём косточки-то нашла соседка Тимофеевна, –старик махнул рукой в сторону трассы.

– Очень интересно, – я присела рядом.

– Ну. Слушай, коли интересно…

***

– Тимофеевна, что удумала? На хрена парник ломаешь? Ты дуги-то не выбрось, я назад пойду, заберу, в хозяйстве всё пригодится, – сосед Дарьи Тимофеевны, мелкий, скрюченный, словно бесхребетный, Семён Липатович, давно глаз положил на её большой ухоженный участок. Две сотки, которые она «прихватизировала», по его особому мнению, лет пятнадцать как не дают ему покоя. «Хоть батя и выделил по широте душевной многодетной вдове ненужный кусок, документально-то не оформил». И нёс Липатыч личную вахту, строго отслеживая любые перемены на соседских грядках. Даже вороны облетали покосившийся, обколоченный досками дом местного скупердяя стороной.

– Дочки сообщили: не поедут ко мне – мыться негде. Вот решилась. Парник сниму, местных работяг попрошу, за весну успеют, говорят, баньку поставить. Главное, фундамент, вот здесь, – Дарья поправила проеденный молью вязаный колпак неопределённого цвета и, довольная задумкой, указала на парившую землю, которая радовалась освобождению от полиэтилена. –Перекопаю, тут валунов полно. Их на фундамент и пущу.

– Ну, давай, давай, посмотрю я, какую ты баню поставишь, –хмыкнул в отвисшую нижнюю губу старый стручок, так что она задрожала, словно студень. Мимо любопытного Липатыча прошуршал калошами дед Пихто:

– Хто тут? Чё за партсобрание, ядрёна вошь, ни проехать-ни пройтить! –дед походил на древний артефакт, пролежавший в торфяниках, поэтому хорошо сохранившийся. Латаная куртейка свисала с его тощих плеч. Отчего издали, когда останавливался передохнуть, опираясь на палку, напоминал пугало.

– Ты там сильно-то не шуруди, Дашка! Тамочи ещё с войны неразорвавшиеся снаряды могут быть. Бои-то ж страшные в Красном Бору шли. Немчура бегит, всё жжёт или минирует. Топтали ж мы, етицкая сила, их тут. К городу Ленина рвались, – Пихто услышал обрывок Дарьиной фразы, тяжело вздохнув, поделился воспоминаем. Почесал куцые, прогорклые от дешёвых папирос волосёнки на бороде и поковылял дальше. На рынок в вещмешке потащил на продажу молодые кустики.

–Пихто, не переживай, здесь уж всё копано-перекопано, с войны шестьдесят лет как, –Тимофеевна махнула рукой.

– Хто? – отозвался старик, подставив руку к уху.

– Иди ты, тетерев глухой, – окрысился Липатыч.

– И ты бывай здоров, Семён, дел и без тебя хватает, – Дарья нагнулась, кряхтя, и принялась выдёргивать пожухлые сорняки.

Времени до лета всего полтора месяца осталось, а надо под фундамент для баньки ещё яму вырыть. Рабочие только по выходным могли работать, Дарья Тимофеевна спешила. Очень уж хотела с внуками лето провести. «А то всё по морям да заграницам, у бабки, видите ли, не «олклюзив», – бурчала по-доброму женщина, лопатой выворачивая из оттаявшей земли замшелые валуны. Каменные ошмётки твердыни словно блуждали под землёй: только с трудом выкорчуешь один –другой красуется на том же месте. Вросли гранитными корнями, не хотели расставаться с нажитым местом. Дарья поднатужилась, схватила упрямый валун двумя руками за бок, упёршись ногами в яму, чуть сдвинула его. Исполин подмигивал искрами слюды и кварца на солнце. Синие прожилки на каменном теле будто вены. Казалось, что по ним вот-вот побежит кровь, и многотонный гигант восстанет из подземного царства. Женщина присела на край выщербленной земли отдышаться. Из-под камня показался длинный мохнатый корень. Дарья скинула потную куртку, похотливо липшую к спине. Засучив рукава растянутого свитера, дёрнула корень изо всех сил. Камень сдвинулся. Упёртый склизкий корешок потянул за собой обнаженные ломти ещё мёрзлой земли. Солнечный луч со снайперским прицелом мгновенно подсветил железяку среди чёрных комьев. Удивлённая находкой женщина аккуратно потянула за торчащий край, покусанный бурой ржавчиной. Металлический огрызок напомнил ей крышку от школьного пенала, только посреди алюминиевой, едва уцелевшей пластины зияли две дыры с острыми зазубринами. Когда она догадалась, что это часть портсигара, рука дёрнулась. Дарья застыла над ямой, боясь вздохнуть и даже подумать о последствиях. «Может быть, под камнем и вторая часть покоится?». Придя в себя, женщина начала яростно, словно дикое животное рыть землю руками. Рукой наткнулась на что-то твёрдое. Потащила чуть на себя –сломанная кость с обрывками истлевшей ткани. Дарья не испугалась. Она вернула останки на место последнего приюта и тихо заплакала:

– Как же так, защитничек мой! Значит, я уже пятнадцать лет не одна закаты-то провожаю. Поди ж, тебя искали родные, горе-то какое! А ты меня охранял! –она обхватила голову чёрными от земли-матушки руками, стоя на коленях, зарыдала. Беззвучно. Затем, раскачиваясь как маятник, подняла огрызок портсигара и прижала к груди.

– Дашка, ты не забыла про дуги? Чё сидишь на земле, ополоумела или клад нашла? Там земля и моя, если что, не забыла? Клады все пополам, слыхала? –Липатыч, будто почуял своим «Варвариным» длинным носом нечто секретное, крадучись, прошмыгнул в калитку к соседке.

Та повернулась на скрип несмазанных петель, утёрла рукавом свитера красные от слёз глаза и металлическим голосом пригвоздила ноги соседа к земле:

– Кладбище тоже делить будем? – сосед тут же оценил обстановку, юркнул хищным взглядом на раскуроченную землю. Затем развернулся с неожиданной прытью и рванул на почту для дежурного звонка племяннику –местному участковому.

Уже вечерело. Уставшее солнце в апреле рано ложится спать. Дед Пихто тащился по тропинке вдоль домов с мешком нераспроданных кустов малины. Угловатая тень волочилась слева от старика. Он припадал на одну ногу, отчего калоши чавкали, угрожая хозяину сбежать прочь.

– Хто? Хто случилось, Дашка? На рынке болтають, едрит твою на коляске, что клады нашла. Едрёна корень, –он забавно хрюкнул, и беззубый рот расцвёл в добродушной улыбке.

– Клады? Вот сказочники! Как бы с этой находкой в каталажку не загрести. Дед, подойди ближе, чё спросить хочу. Ты ж с Красного Бору родом? Здесь что в войну-то было? Ты воевал не в этих местах? – Дарья Тимофеевна заметно нервничала и расхаживала вокруг расхристанной земли.

– Эх, тут выжженная земля да обугленные деревья были. Ничегошеньки фрицы не оставили. Красный Бор удерживал целый батальон, етит твою мать, СС. Фашистская нечисть, «Фландрия» величали себя, ишь ты. Мы им тут задницу-то надрали. Тут же передовая проходила Ленинградского. Пытались Саблино отбить, железную дорогу то бишь. В Ульяновке той изверги соорудили, едрит твою на коляске, загоны, местных тама, как скот, держали. О, вспомнил историю одну. Когда вернулся с войны, кто уцелел после прорыва в 44-м рассказывали: повар один, ушлый дед, на кухне у немцев работал. Заключённым кашу из гвоздей, себе рульку аль шпикачки со столов. Пёр всё, што не приколочено. Знамо дело, фрицев как наши погнали, лагерь-то изверги и прикрыли, всех убогих да болезных сразу к стенке. А тех, кто мог передвигаться, на пользу Германии держали. Наша 55-я Армия тогда шибко продвинулась, лётчиков отправили уничтожить огневые укрепления, етитская сила. В 43-м, кажись, было дело. На ИЛ-2 двоих-то ребятишек сразу подбили. А третий здеся же и упал, говорят, катапультировался. Парашют бабки, что в погребах прятались, нашли на дереве. А лётчика не видали. Только слухами земля полнится. Повар тот, гнилая душонка, немцам доложил, чтоб выслужиться, так да эдак, лётчик в лесополосе, найти поможет. Подсобить, мол, победе Германии над проклятыми коммунистами. Документы при красноармейце имеются, так он запросто раздобудет. Тварь такая, местный же, все дорожки знал. Нашёл его быстро. Истекал лётчик кровью. Фотокарточку даже отдал девчульки: «Невесте, земляк, мол, сообщи». Молил придушить – лишь бы не плен. Нога на лоскуте кожи болталась ниже коленки. Так этот же душевный, так сказать, человек на себе волок его к железной дороге. Чтоб у фрицев расположение заиметь. Там патруль их и принял. Говорят, иуду с парнишкой тем, лётчиком, после пыток зверских вместе и расстреляли. У немцев свои понятия. Высшая раса, – Пихто, загадочно прищурившись, поднял вверх палец. Неожиданно густо закашлялся и смачно сплюнул. – Предатель – он везде предатель. Говорят, возле ивы козьей где-то прикопали солдата местные. Глянь-ка, правда ж, а не ракита у тебя возле теплички?

– Ой, Пихто, ракита или нет, точно не знаю. Как заснуть-то теперь после рассказов твоих? –Дарья с болью в глазах посмотрела на металл, воняющий смертью.

– Дай-ка взгляну, – костлявая высушенная рука с набухшими шишками потянулась за находкой. – Фу-ты, ну-ты, лапти гнуты, так то ж из самолётного металла, портсигары делали лётчики, ещё писали на них: «Кури своё». Точно, едрит кудрит, точно тебе говорю, видал такие на фронте. Ты спецов, Дашка, вызывай. Они как это экскумируют. Пошёл я, – Пихто, почти глухой ветеран Василий Леонидович, похлопал по руке соседку и поплёлся, опираясь на палку к дому.

Спустя сутки возле дома Дарьи Тимофеевны лисой увивался Липатыч с местным участковым в ожидании знакомых копателей с металлоискателем. Клад пришли искать. Неравнодушные работницы почты, подслушав разговор Липатыча по телефону, вызвали вместо «черных археологов» милицию. Те приехали с поисковиками из военно-патриотического движения и военным прокурором. При останках советского солдата, пропавшего без вести в страшном 1943-м, обнаружили чудом уцелевший позеленевший смертный медальон, жетон и фрагмент кожаной куртки. А в капсуле хрупкая весточка из прошлого: бланк бойца и записка в ржавых пятнах. Опытный поисковик тогда сказал, вскрыв осторожно «ладанку» бойца:

– Заполненный бланк все равно, что черная метка, верная примета… – он бережно положил документ в полиэтиленовый герметичный пакет и развернул выцветший отсыревший обрывок газеты. С лупой сумел прочесть: «Передайте Лидусе люблю ее до последней капельки жизни. Отомстите за меня». Позже установили личность. Белорус. Сын учителей. Умерли к тому времени, не дождавшись сына с войны. Останки лётчика, которому вернули доброе имя, захоронили торжественно в начале 2000-х рядом с братским захоронением погибших местных жителей и солдат-защитников в Никольском. По иронии судьбы рядом с лётчиком вечным сном и повар спит. Провожаю иногда закаты с Павлом Даниловичем на скамейке, притулившейся к синей оградке.

Суворов говорил: «Война не окончена, пока не похоронен последний солдат». Теплится огонёк надежды, что не останется неизвестных защитников.

***

Рассказ написан по мотивам реальной истории. Из Архивных данных Центрального военно-морского архива МО РФ:

«Мякинький Павел Данилович, 1923 г.р., сержант, летчик 3 АЭ 57 ШАП ВВС КБФ (Ил-2). 11 февраля 1943 года звено лейтенанта Солдатова вылетело на подавление огневых точек противника, мешающих продвижению частей 55 Армии в район Красный Бор. При подходе к цели над территорией противника атакованы ФВ-190 и Ме-109. Истребители прикрытия были скованы боем, штурмовики вместо вступления в оборонительный круг продолжали идти прежним курсом. В результате ни один из самолетов звена на аэродром не вернулся, все пропали без вести. 16 мая на станции Пустынька Тосненского района Ленинградской области поисковиками было обнаружено место захоронения летчика, погибшего в перестрелке с немцами. Неучтенная могила находилась прямо под огородами, на ней стоял парник. Была проведена эксгумация, и теперь 22 июня 2006 года останки летчика будут захоронены на воинском мемориале в городе Никольское Тосненского района Ленинградской области».

Прошлому закон не писан

Шёл 1986 год. Мне пятнадцать. Кто о чем мечтал в восьмом классе, я – о работе. Чтоб купить индийские синие джинсы, как у Ирки Бритовой. Поделилась проблемой с соседкой – почтальоном, она предложила взять пару домов на полставки, разносить корреспонденцию перед школой.

Первый подъём на работу в 4:30 не забуду никогда. Дребезжащий будильник улепётывал с прикроватной тумбочки, пока не прекратила его вопли шлепком по кнопке, так что стрелки звякнули. В почтовое отделение плелась с видом бурлака, тянущего вдоль Волги лямку. Думаю, лицо моё имело такой же бледный, измождённый вид, как у тех, чьи трудовые стоны песней зовутся.

В отделе доставки пахло типографской краской, рабоче-крестьянским потом, варёными сосисками и удушающе – одеколоном «Наташа». Через полчаса обучения уже сортировала со скоростью машинки, считающей деньги, свежие утренние газеты. Руки были чернющие. Знатоки тогда пояснили, что в советских газетах текст печатался краской на основе сажи, свинцовых красителей и смол. Мол, привыкнешь, только пальцы не облизывать! К весне уже была почтальоном-профи. Гоняла на велике, увешанным пятью бегемотоподобными пачками газет, журналов, писем, ощущая себя дипломатическим курьером.

В тот день будильник от меня всё же сбежал, свалившись с тумбочки, с причёской Гекльберри Финна вылетела из дома. Вскочила на велик, как заправский жокей. Не касаясь седла, гнала по улице, вдыхая запах свежего хлеба из проезжающих ЗИЛов. Сна будто не бывало. Белая ночь отсалютовала и сдала пост нетерпеливому утру с ласковыми лучами просыпающегося солнышка. Главная в отделе доставки пробурчала что-то насчёт того, что на почте работает одна она. Спор и я тогда еще не были знакомы. Проскочила к разобранным (сегодня не мной) пачкам прессы. Нацепила невинную улыбку, пробурчав под нос «фак ю», быстро прикрутила тяжеленные баулы резиновыми жгутами к усиленному багажнику.

Бросила велик у первого дома. Но магнитного ключа от домофона в кармане не нашла! Дедуктивным методом попыталась расшифровать код, прильнув носом к замку. В этот момент дверь резко открылась. Я, словно от порыва ураганного ветра, отлетела к лестничным перилам. Высоченный парень с ёжиком пепельно-русых волос вызверился:

– Блин, чё ты тут под дверью вынюхивала?

«Конечно, виновата дверь, Я, жаркое утро, залп «Авроры», дефолт, но не он. Мужчина, одним словом». Отдёрнула руку. «Слёз и жалоб не увидит!».

Попыталась проникнуть в подъезд с кипой газет, одной рукой судорожно поправляла волосы, напоминающие наверняка стог сена. Парень, года на три старше, дверь всё же придержал. Ухмыляясь, наблюдал, как я с ловкостью рук напёрсточника раскидывала газеты по железным ящикам.

– Чё, на почте работаешь?

– А у тебя есть другие варианты? – сострила я.

Молодой человек задумался, почесав лоб, прищурился хитро, рот растянулся в улыбке. Я хихикнула в ответ.

– Может, помочь? Меня Ромка зовут, – по-мужски протянул руку для приветствия. Я поздоровалась.

– Ого, ты сильная, а на вид дрыщ! – он убрал руку, изображая человека, скрючившегося от боли.

– Ладно, прощаю. А слабо во-он в тот дом с этими двумя пачками сгонять и все по ящикам раскидать? У меня контрольная. Опаздываю, – я, не дожидаясь ответа, вручила зеленоглазому Ромке тюки с почтой.

– Ну, я ж накосячил, придётся исправляться! – Роман подмигнул, сердце ушло и потерялось в пятках.

Мне он напомнил фотомодель с обложки маминых журналов «Бурда Модерн» – такой весь аккуратный, стильно одетый, пахнущий одеколоном «Дзинтарс Митс». Мой нос не проведёшь, у дяди Саши, папиного знакомого моряка дальнего плавания, был такой же. Я унеслась на мгновение в дальние странствия, бороздя морские просторы вместе с капитаном Бладом, когда почувствовала эти свежие нотки с ароматом лимона. Ромка убежал, оставив мускусный шлейф. Я быстро разнесла корреспонденцию в соседний дом.

Выскочив из душной школы после третьего урока, вытащила велосипед из-под лестницы. Тренькнула звонком на руле, и хотела было вырваться навстречу ветру свободы, но планы спутало провидение и он – Ромка. В белой футболке навыпуск, со спичкой во рту, бегающей из одного уголка рта в другой, как белка. Его широкую грудь тискала заморская блондинка. «Эх, дать бы ей. Повезло, что нарисованная».

– Чё ты тут? – слезла с велика, изобразив невозмутимость и полнейшее равнодушие.

– А что нельзя? – неизменная спичка перекочевала в дерзко приподнятый уголок рта. Взглянув в его глаза, вспомнила Франко Неро из любимого папиного вестерна про мстителя Джанго. От Ромки бешено разило самоуверенностью. «Зачем такому красавчику я? Любая, кому он подмигнёт, кинется в объятия». Сердце предательски стучало, а мозг сигналил: остановись, улыбнись, будь девушкой. Я:

– Ладно, давай, я поехала.

– Далеко поехала-то?

– Отсюда не видать, – огрызнулась.

– А, ну бывай! – отфутболил Ромка.

«Дура», – чертыхалась про себя. «Гордая же, ну и крути педали, пока не наподдали». Гнала так, что «Аист» взлетал на поребриках. Спина взмокла. Глотая встречный воздух, ветровка, полная надежд, надулась парусом. Я должна была рассказать Светке о нём. Немедленно.

– Све-е-ет, – едва отдышавшись, орала я под окном подруги, – выходи!

Через мгновение за зелёной шторкой мелькнула белая шевелюра, спустя час я хныкала оттого, что мой личный психолог вынес вердикт:

– Зачем ты ему нужна? Он же старше и сто пудов уже тёток тискает вовсю, а с тобой за ручку ходить и на звезды смотреть? Тебе только пятнадцать, вообще-то, это – совращение малолетних!

– Ну, он такой… – я пнула камень носком потрёпанного кеда. Огрызок щебня обиженно плюхнулся в лужу после недавнего дождя, обдав нас брызгами.

– Ладно, знаешь, где он живет? Пойдём посидим в засаде возле парадной, посмотрим, чем дышит этот твой Роман. Имя-то дурацкое, сразу говорю, все Ромки дебильные, – Света дала понять, что знает толк в этих делах. Засучив треники, она плюхнулась на багажник позади меня.

– Водила, гони…– мы рванули в соседний двор, заливаясь смехом от собственных шуток, проводить расследование.

Ждать пришлось недолго. Притаились в кустах черемухи с торца дома, где лучший обзор. Совсем не миролюбиво жужжали осы, белоснежные серёжки осыпались с черемуховых кистей. Пудровый запах пьянил и щекотал ноздри. Его я узнала издалека. Как в песне – по походке. Так развязно и уверенно, при этом с абсолютно прямой спиной, мог ходить только Ромка. Закинув джинсовую куртку за плечо, неторопливо шёл к дому, его оливковая кожа в лучах прощающегося с днём солнца особенно выделялась на фоне белой футболки.

– Тс-с, – дала сигнал подруге.

– Это он? – её глаза округлились. Светка щёлкнула языком с едва сдерживаемым раздражением. – Нечего тебе с ним ловить, вот увидишь, пошли отсюда.

– Он, он, – психовала я, отходя ближе к стене и пытаясь остаться незамеченной в сине-красной куртёнке среди белоснежных кустов.

Ромка прошел мимо и скрылся в подъезде. Светка, увидев мое выражение лица, предложила:

– Завтра, короче, в школу не иди, жди его у подъезда, типа ты почту разносила.

– В смысле? – я поникла.

– В коромысле! Ну нравится, так сделай что-то, хотя бы поговори, а не убегай, как дурочка.

Решила воспользоваться советом подруги. Завтра. Мы выползли из укрытия, сели на велик, и с улюлюканьями уехали. Светка подпрыгивала над багажником после каждого преодоления бордюра, но ничто нам не мешало завывать в два голоса: «Перемен требуют наши сердца… В нашем смехе, и в наших слезах, и в пульсации вен…».

Утром я сделала вид, что не замечаю косых взглядов начальника отдела доставки на мой начёс и неумело накрашенные маминой тушью «Ленинградская» ресницы. Синтетическую ветровку я сменила на парадно-выходную – стройотрядовскую с нашивками и эмблемами неизвестных иностранных фирм на рукавах. Какие достала – такие и пришила. Модница. Утрамбовала почту и разнесла за пару часов в несколько домов. Упаковку писем оставила, прикрутив резинкой к багажнику, для правдоподобности объяснения моего столбового стояния возле Ромкиного подъезда. С синих кожаных кроссовок, ни разу до этого не надёванных, уже раза три стёрла пыль листом подорожника. Я так радовалась в тот момент, что бабушка привезла эти остроносые, абсолютно не современные полуботинки из Болгарии. Пусть немодные, зато импортные – Ромка, стиляга, оценит. А его всё не было.

Потрёпанная массивная дверь внезапно распахнулась, и по ступенькам сбежал взлохмаченный Роман, размахивая пластиковым ведром. Не глядя по сторонам, насупленный и раздраженный, ускорился к помойному баку. Я не решилась окликнуть и остервенело поправляла прикреплённые к велосипедному багажнику письма.

– Опять ты? Прогуливаешь? – его приятный, низкий, чуть шелестящий голос будто загипнотизировал меня. Я топталась, боясь спугнуть Ромку нелепым ответом или угловатым движением.

– Осталось три подъезда, двух первых уроков нет, – ляпнула я. – Да и сегодня после уроков патриотическая акция, типа галстуки на берёзы завязывать. А я там уже много раз с папой была.

– Где это? Вообще, терпеть не могу все эти стадные собрания, пафос сплошной, ничто не забыто, никто не забыт, бла-бла-бла…

– Ну, не знаю, берёзы посадили в память о детях, погибших в Блокаду, мой папа её пережил, – стало немного обидно от его слов. Но виду не показала.

– А-а-а. Я в гараж, короче, собираюсь, хочешь со мной? Ведро занесу, можешь велик у меня в предбаннике оставить, – Роман направился к подъезду, не дожидаясь ответа. Я послушно, торжествуя в душе от его внимания, юркнула в темноту парадной следом.

– Маме скажу, чтоб не орала, что велик постоит. Ты её не бойся, у неё просто голос громкий, – Роман схватил одной рукой двухколёсного коня и легко взбежал по лестнице на второй этаж. – Лифт не работает.

– Угу, – от очарования забыла все слова.

– Проходи, здесь постой, пять сек!

Застыла на коврике в прихожей. С кухни послышались стальные нотки женского голоса:

– На учёбу опять не надо? Чей? Зачем? – выглянула ухоженная женщина в халате, красный шёлк которого обвивал жёлтый змей. Меня передёрнуло. Дама, изобразив искусственную улыбку, кивнула.

– Здрасьте!

Снова послышались с кухни нотки недовольства в голосе матери:

– Твои новые знакомые одна хлеще другой. Эту на какой помойке подобрал? Ты – сын дипломата, выбирай для общения окружение себе под стать. Кто её родители? Работяги с завода, это же очевидно. В подоле нам принесёт, знаю таких.

– Я так, мам, не серьёзно.

Что-то хлопнуло, скрипнуло. Ромка шептал и просил мать говорить тише. Я открыла дверь и исчезла из Королевства Высокомерия. Схватила велик и потащила его вниз по лестнице. Роман нагнал меня за углом дома.

– Я предупреждал, она всегда такая, как отец ушёл, вечно недовольна жизнью, моими друзьями, бесит. Да ладно тебе, я для матери так сказал, чтоб отстала! Закатну на мотике. Не дуйся, – он приобнял и прижал к себе. Рука парня спустилась на талию и задержалась, я инстинктивно отбросила руку.

– Только целку валдайскую не строй. Не люблю.

Я напряглась из-за его резко сменившегося тона. Но любопытство взяло верх.

– Пошли в твои гаражи!

Гаражный кооператив был в пятнадцати минутах ходьбы, на большом пустыре. Мы с друзьями не раз ползали там по жестяным крышам коробков, с седьмого этажа, где я жила, они напоминали семейку опят. Шли молча, Ромка постоянно озирался. Я приняла его поведение на свой счет, наверное, боялся, что кто-то увидит в моей компании. Молча прошли строй гаражей, пока не упёрлись в крайний, у кирпичной ограды. Ромка гордо распахнул громыхающие двери в свою вотчину. Захватившие в плен ароматы вернули меня в детство. Вспомнила дедушкин мотоцикл с коляской. Аккуратно развешанный инструмент на гвоздях по стенам его гаража. Ощутила, как тогда, восьмилетняя, душок от промасленных досок полка, витающие пары бензина, запахи железа и махорки.

– «Юпаха» моя, – Роман, как ребёнок, прильнул к кожзаменительному чёрному сиденью щекой, поглаживая бак вороного цвета. – Перекрасил, – он гордо схватился за руль и выволок мотоцикл на улицу.

Мне стало невыносимо скучно.

– И что дальше? – уточнила, залезая на велик.

– Кататься поедем?

– Я? Со мной?

– Ну, блин, если каждый на своём, как ни крути педали, «Аист» твой не полетит, – Роман усмехнулся. Засучив рукава, лихо вскочил на «коня».

Рома крутанул вниз ручку газа, байк затрещал, пыхнул сизым дымком и заурчал во всю мощь движка. Я схватила пачку писем, засунула под куртку, смело прыгнула сзади, обхватив его талию. Ромка самоуверенно глянул через плечо, и мы ворвались в город, глотая жадно черёмуховый июньский воздух. Если меня спросите, какой момент хотелось бы вернуть, не задумываясь скажу – этот. Я прижалась всем телом к нему, мы взлетали над дорогой. Казалось, что пелерина облаков обнимала, а ветер отеческой рукой подталкивал нас. В любовь… Все девчонки, конечно, в пятнадцать думают только об этом.

– В парк? – разорвал умиротворение голос Ромки. – Костёр разожжём?

– С сосисками?

– Будут тебе сосиски, заскочим в магазин. – Или одной большой сардельки хватит? – он через плечо подмигнул.

– Чего-о? – не поняла шутки.

– Проехали.

Заехали в магазин, в парке свернули на узкую тропинку с главной аллеи. Ромка сказал, что лучше подальше уйти от собачьего дерьма и чокнутых собачников. Затащили байк по кочкам в наиболее густую и малолюдную часть парка. Он поставил мотик к дереву, скинул куртку и расстелил на траве, развалившись на одежде, вытянул ноги. Я почувствовала необъяснимый мандраж. Чтоб унять дрожь в теле и не выдать беспокойства, принялась быстро собирать хворост, положив письма на куртку.

– О, да у нас тут розжиг, – Роман выхватил из пачки письмо и прочитал адрес отправителя:

– Горнобадахш… чего? Бадахшанская Автономная область, Хорогский район. Это где вообще такое?

– В Таджикистане.

Ромка присвистнул.

– Начитанная. От нечего делать, наверное, письма почитываешь? Все любознательные – самые умные, даже Эйнштейн считал, что любопытство важнее интеллекта, – я бросила ветки на землю и выхватила письмо.

– Дурак ты и не лечишься! – во мне нарастало раздражение. И что я могла в нём разглядеть?

– Давай почитаем, ну любое, вытащи сама, никто ж не узнает, – Роман похлопал себя по коленке, словно подзывал домашнюю собачонку. Что-то стальное, злое блеснуло в его глазах. Я застыла в недоумении. Он прикалывается или ему действительно интересно знать чужие секреты, новости? Роман вырвал из пачки ещё письмо, с голубой маркой, и резко дёрнул за уголок. Я вскрикнула:

– Не смей!

– Ещё как посмею, – он с самодовольным видом вскрыл конверт, перевернул и потряс его. – Там деньги бывают, знаешь?

– Какой же ты мерзкий!

– Только сейчас это поняла? – он ухмыльнулся, а я подумала, до чего ж неприятна его надменная рожа.

Роман, с лицом выигравшего партию в покер, развернул сложенный вдвое тетрадный лист. Я побоялась делать резкие движения, не зная, чего ожидать от парня, ставшего незнакомцем за пять минут. Из письма выпал потрёпанный огрызок какого-то бланка. Ромка, изображая диктора радио, уже читал первые строки:

– «Добрый день, дорогие. Мы не знакомы, но связаны навсегда. Дочитайте до конца это письмо. Оно будет не очень понятно, за ошибки простите. Я живу давно в Германии. Уже думаю на немецком. Маму угнали, она беременной мной была. Угнали Ostarbeiter. Я тут родилась. Почему пишу вам все это? Мама не смогла здесь, в Германия, хоть и замуж вышла удачно за немецкого журналиста. После падения Стены мама уехала. Говорила, в Россия тянет, умру дома. Она из Шахт родом. Это под Ростов, что на река Дон. Не смущайтесь, что подробно пишу, вы поймёте, вас доверяю. В войну, я знаю, работала мама в немецкой столовой. Она не любила рассказывать. Мой отец был партизан против немецкой власти», – Роман прервал чтение, я боялась шевельнуть губами. Боялась дышать. Понимала, что мы совершаем подлость. И не хотела в этом участвовать.

– Ну и дураки они, что сопротивлялись, щас бы жили все в Германии, как люди, – бросил парень, имя которого, по мне, так было одно – предатель.

Я прошипела змеей:

– Отдай письмо, слышишь, – мои кулаки сжались, я схватила хворостину и замахнулась.

– Вы все, совковые, такие, у вас вместо мозгов речь XXII съезда правительства. Закончу институт, и отец меня заберёт к себе, буду при посольстве. За бугор надо валить.

– Такие, как ты, не могут быть в посольстве. Посол представляет лицо страны. А ты первый в войну полицаем бы стал! За таких как ты, предателей, наши дедушки умирали. Ты ничтожный человечишка.

– А мой не умирал. Мой прекрасно на брони жил, при институте, всякие зёрнышки и семена редкие перекладывал. Запасы ценные Союза.

– Ты ничегошеньки не знаешь! Он не перекладывал, а спасал. Да и тратить время, рассказывать – себя не уважать!

– Скучно с тобой, я думал – оторвёмся! Ты такая бойкая. Секси. Акела промахнулся, – он встал с куртки, отряхнул её. – В следующей жизни встретимся. Надо было лучше подружку твою позвать.

– Катись колбаской, – крикнула вслед, едва сдерживая слёзы.

Роман схватил мотоцикл и, сплюнув, попёр его к дороге. Будто была терновником, обогнул меня за метр, боясь, что вцеплюсь намертво колючками. Я подобрала с плюшевой кочки, покрытой мхом, чужие письма и, всхлипывая, побрела к стадиону. Наблюдая со зрительской скамьи за легкоатлетами, бегающими монотонно по кругу, немного успокоилась. Навязчивой мухой жужжала мысль. Если дочитаю письмо, смогу ли себя уважать? Я развернула клетчатый лист и вгляделась в старый потрёпанный бланк. Выпавший мне в ладонь желтоватый клочок больше напоминал древнюю накладную на пергаментной бумаге. Вгляделась в мелко пропечатанные буквы на иностранном языке, перевернула – на оборотной стороне корявым почерком жирным чёрным карандашом выведены строчки. Удивительно, что их можно разобрать, было понятно, что обрывок бумаги очень старый. Глаза непроизвольно побежали по тексту.