Жили-были люди… Сборник

– Туда ему и дорога.

Беда пришла, как всегда, не вовремя, но не сказать, что ее не ждали. Ждали, конечно, хоть и надеялись, что обойдет стороной. Родовое проклятие Кузнецовых, кара, неведомо какому предку и за какие грехи посланная – болезнь почек, идущая по женской линии. От нее умерли мать, бабушка и тетка, и Катерина и Мария отлично знали, что это же ждет и их: раздутый живот, хрупкие кости, жизнь на таблетках, и никто не знает, сколько той жизни, а смерть будет – нелегкая. Хоть и шагнула далеко вперед медицина, а дорога все равно одна и спасение пока лишь одно – гемодиализ. Живут люди на диализе, да только как живут? Всю жизнь к одному месту привязанный, день ты человек – на другой пять часов из жизни выпали, и так – до самой смерти. И благодари Бога, что хоть так, все равно ведь – живешь. В их поколении открыла счет Катерина, потом двоюродные сестра и брат. Мария оказалась покрепче и отстала от них на целых четыре года.

Получив все результаты обследований, выслушав не подлежащий сомнению диагноз, Катерина долго сидела на скамейке у больницы и молчала, курила одну сигарету за другой. Стоял апрель, солнце слепило глаза, сильный, ровный ветер рвал из рук бумаги, трепал огонек зажигалки. Смяв в руках пустую сигаретную пачку, Катерина сунула ее зачем-то в карман и решительно пошла к машине. Впервые за два года приехала не к своему дому, а свернула к воротам Меркенцевых. Мария тогда уже жила одна – сын перебрался в Питер, дочка вышла замуж и переехала к мужу. Ворота были заново выкрашены, машина стояла во дворе – значит, сестра уже дома.

Зайдя в дом, Катерина, не раздеваясь, выложила на стол все бумаги, рухнула на диван и заплакала.

Прочитав их, Мария долго молчала. Встала, подошла к шкафу, вынула початую бутылку кагора, щедрой рукой плеснула в стакан, вручила сестре. Долго-долго перечитывала заключение, опять шелестела бумагами… налила кагору и себе и выпила залпом. Вымолвила только:

– Значит, и ты.

Потом они плакали вдвоем, ругали одна другую, обзывали дурой и стервой, потом обнялись и снова заплакали. А когда кончились и кагор, и чай с конфетами, Катерина вдруг рассмеялась и, потянувшись всласть, подмигнула сестре:

– Ничего, Манька, мы еще выйдем замуж!

– Господи, какая ж ты идиотка, – вздохнула в ответ Мария.

Катерина держалась долго, больше пяти лет не поддавалась болезни. Уже и Мария ездила на диализ и зачастую чувствовала себя даже хуже, чем сестра, а Катерина все еще работала, хоть и по большей части дома, со свободным графиком, но вела свою фирму, изредка прихватывая и подработки. Сдала она вдруг, в одночасье, сразу и ощутимо – после очередной болезни, обыкновенной вроде бы простуды, так и не поднялась – отказали ноги.

– Дура, – ругалась на нее Мария, – у тебя же есть деньги, что ты жмешься! Поезжай в Израиль, в Германию, там наверняка такое лечат.

– Ай, – отмахивалась Катерина, – кому суждено быть повешенным – тот не утонет. Куда я такая поеду? Да и деньги сейчас девчонкам нужны, Лизку с работы сократили, а Динке рожать скоро. Все равно нигде в мире лекарств от смерти еще не придумали. А умирать я так скоро не собираюсь, и не надейся.

Мария долго не смогла смириться с диагнозом. Ездила в Петербург, в лучший в стране нефрологический центр, обследовалась и наблюдалась там, пыталась отменить приговор – но вердикт врачей был неумолим. Ходила по знахаркам, бабкам, экстрасенсам, пыталась таскать туда и сестру, но Катерина отмахнулась и отшутилась по обыкновению и «зря тратить деньги» отказалась. Мария лечилась, тщательно соблюдая все рекомендации медиков, по часам пила лекарства – и злилась на Катерину, которая «что-то с утра таблетку выпить забыла, а уже вечер, ладно, сейчас вот еще Динке позвоню и выпью». Она вообще стала очень обидчивой, еще больше замкнулась в себе. Но, как ни странно, в отношении к сестре помягчела; теперь Ляльки ругались не так часто, хотя так же бурно, громко и по-прежнему с привлечением родни со всех сторон.

Потом Марии поменяли график диализа, и ездить в Нефроцентр сестрам теперь приходилось вместе – через день, с семи часов вечера до полуночи. Ну, то есть как вместе – каждая на своей машине, переругиваясь, а то и вовсе молча, не глядя, могли лежать на соседних кроватях и демонстративно одна другую не замечать, просили подать что-то или позвать медсестру кого-то из пациентов, но только не друг друга. А вернувшись домой, то одна, то вторая звонили подругам, братьям или троюродным сестрам и долго, со вкусом и смаком обсуждать «жуткое Машкино платье в розочках» или «очередные сто двадцатые Катькины сапоги – зачем ей столько?». Родня терпеливо выслушивала эти излияния и тихо посмеивалась: Ляльки зажигают, значит, еще живы.

Потом Катерина слегла. Она яростно и наотрез отказалась от перевода в другое отделение диализа – для тяжелых больных; туда пациентов привозила «Скорая». Условия и врачи в нем были, может, и лучше, а вот медсестры и санитарки – почему-то сильно хуже, грубее, и иглу в вену вводили так, что синяки оставались, и рявкнуть могли, если не в настроении.

– Тебя за человека не считают, – говорила Катерина, – лежишь рядом с бомжихой какой-нибудь, так и тебя, и ее одинаково проституткой назовут. Нет уж, туда – только в самом крайнем случае.

И через день Мария, чертыхаясь и кляня сквозь зубы «эту идиотку», выволакивала сестру из дома и кое-как дотаскивала до машины.

– Разъелась, курица, – пыхтела она, – отрастила пузо. Таскай тебя…

– На себя погляди, – огрызалась Катерина, – тоже мне кукла Барби. Не таскай, никто не просит.

– Заткнись, – злилась Мария, – а то брошу тут на дороге, и пиляй сама на трамвае…

Если дома был в это время Катеринин Михаил, работавший посменно, он возил конечно, жену сам, но выходные выпадали ему не каждый раз. Катерина старалась, как могла, не обременять собой Марию – но ноги уже не служили. Материлась она во весь голос – на сестру-неумеху, нечаянно делавшую ей больно, на врачей, крутые ступени и скользкий асфальт, а вернее всего – на себя, на беспомощность свою и собственное бессильное отчаяние. По этой громкой ругани и узнавали об их приближении медсестры.

После едва ли не каждой поездки Ляльки могли сутки друг с другом не разговаривать. А потом – куда деваться? график не ждет – ехали вместе снова. А могли, вернувшись за полночь, не спать до утра, чай пить с печеньем и перемывать кости мужьям, детям и правительству.

– Теть Маш, – не раз говорили ей Динка и Лиза, дочери Катерины, – ну давайте мы лучше сиделку, что ли, наймем, что ж вы маму на себе таскаете! Тяжело ведь!

Мария, если в настроении была, отмахивалась, а если не в духе, могла и матом послать:

– Деньги, что ли, лишние? Лучше матери халат купите новый, а то лежит там, как чувырла, перед врачами стыдно.

– Свой сними да постирай, – мгновенно отвечала слышавшая все Катерина, – он у тебя аж черный от грязи.

…Катерина умерла осенью. Деревья тронул желтизной октябрь; похолодало как-то в одночасье, мгновенно. В ту ночь выпал иней, небо очистилось, стало высоким и черным, проступили звезды. Она умирала тяжело и долго, то впадая в забытье, то приходя в себя, и в краткие минуты просветления умоляла не мучить ее, дать уйти спокойно. Мария и дочери Катерины сменяли друг друга у ее постели. Под утро Мария, убаюканная недолгим затишьем, задремавшая, сжавшись в комок, в кресле, услышала вдруг шепот:

– Мы… еще выйдем… замуж…

Вскинулась, метнулась к кровати. Катерина, вытянувшаяся, помолодевшая и строгая, смотрела в потолок большими, уже нездешними глазами.

Ранней весной, едва сошел снег, Мария снова поехала на могилу сестры.

Всю зиму грызло ее томительное беспокойство, невнятная точила пустота внутри, странное чувство – словно отрезана рука или нога… не рука и не нога даже, нет, что-то гораздо большее. Вполовину убавилось сил, открылась внутри, там, где солнечное сплетение, черная дыра. Видно, срок подходит, думалось ей, видно, и мне умирать пора. Оттого и тянуло так часто – не к живым, но к ушедшим.

Всю зиму ездили они, то поодиночке, то с мужем, вместе с Лизой и Диной, на могилу Катерины. Свежий холмик, укрытый снегом, небольшой, совсем скромный серый камень с вырезанными на нем датами и именем, фотография… Совсем молодая, очень красивая женщина смотрела с него весело и легко, с готовностью к улыбке… вот-вот, кажется, засмеется и скажет свое любимое: «Мы еще выйдем замуж».

Снег уже стаял, но от непрогревшейся земли тянуло холодом. Мария долго стояла у ограды, затем открыла калитку, медленно подошла к могиле. Наклонилась, положила две гвоздики, ярким пламенем разрезавшие черноту земли. И долго молча стояла, трогая большой смуглой рукой прохладный камень.

Послеполуденное солнце скользило по фотографии, и Мария вдруг вспомнила, что снимок этот – единственный, где сестры сняты вдвоем. Это было в один из приездов Марии к родителям; больше Ляльки вместе не снимались. Не руку у нее отрезали, подумалось ей, и не ногу. Половину души отняли, половину ее самой, вот что.

Кто мог понять, думала она, что эта яростная ненависть на самом деле есть любовь, всего лишь один из ликов ее. Кто мог представить, что мы, всю жизнь бывшие вдвоем, когда-то останемся поодиночке. Кто мог сказать мне, как я буду жить – без тебя, нас было двое, мы были – единое целое, а теперь я одна – не одна, а всего только половинка. И кто скажет, как долго мне быть – половинкой? Половинкой тебя, половинкой самой себя.

Солнце скользило к закату, мартовский день близился к концу. К концу, который в этом тихом месте ощущается особенно остро… и вместе с тем не видится совсем, растворяется в тихой ясности, становится началом.

Когда последний солнечный луч коснется серого гранита памятника, Мария поднимется тяжело, чтобы уйти, не оглядываясь, и все-таки оглянется. Снова наклонится, погладит фотографию, с которой – молодая и веселая – улыбается ей сестра.

Мария скажет:

– До завтра.

Ветки рябины с соседней могилы кивнут согласно.

Мария скажет:

– Понимаешь, Катюха… на самом деле я тебя люблю. И какие мы с тобой дуры, что не поняли этого сразу.

Ветер шевельнет увядший уже венок, тронет свежие гвоздики.

Мария скажет:

– Понимаешь, Катька, у меня в жизни нет никого роднее тебя. И не было никогда. Даже мама… Я ведь тебя люблю, дура ты моя ненаглядная, я очень тебя люблю и любила всегда.

И услышит в ответ – шелестом листьев, птичьим посвистом, легким вздохом:

– Не бери в голову, дурочка, родная моя. Мы еще выйдем замуж.

И услышит в ответ:

– Я люблю тебя.

Май 2017.

Дорогой учитель

Жаркое июньское солнце сжигало город, плавило асфальт. На высоком крыльце института, на аллеях парка под защитой деревьев толпился народ: испуганные абитуриенты, напряженные мамы, сочувствующие друзья и просто случайные знакомые. Бронзовый Ушинский строго смотрел с постамента на людское месиво; таким же суровым взглядом ему отвечал бронзовый Корчак с пьедестала на площади.

Толпа приглушенно гомонила, над головами висело напряжение: вот-вот должны были вывесить списки зачисленных.

– 

… говорят, даже высшего балла мало. Конкурс аттестатов…

– 

Не говорят, а так и есть на самом деле. У меня – золото…

– 

У меня серебро… как думаешь, повезет?

– 

Черт его знает. Конкурс-то – тридцать человек на место.

– 

Эх… а меня, кажется, на тестах завалили. Я там вместо красного оранжевый с перепугу назвала…

– 

Да, не повезло тебе. Я цветовые-то проскочил, но, боюсь, на «вертушке» не пройду. Там – сама знаешь – строже, чем у космонавтов.

– 

О, а ты чего тут? Тебя же медкомиссия завернула!

– 

Да я так… за вас поболеть пришел. Что, не вывесили еще?

– 

Нет, ждем вот. Сейчас у тебя много друзей по несчастью появится – валят только так. Слушай, а что ты медикам так сильно не понравился?

– 

Я-то понравился, а вот у бабушки моей сахарный диабет, а у дяди – близорукость. Ну и…

– 

Сурово.

– 

Вот что творят, гады, а?!

– 

Вы, парни, не радуйтесь. Поступить – полбеды, главное – доучиться. У меня сосед с пятого курса вылетел, представляешь? Декан его за углом с сигаретой увидел. Уж как клялся-божился – ничего не помогло, и отличная зачетка побоку. Морально-, видите ли, нравственный облик…

– 

С ума сойти. Вон в строительном – в коридорах смолят, и ничего.

– 

Так то в строительном… в шарашке этой. Здесь-то все серьезно.

В стороне, сбившись в группу, взволнованно перешептывались мамы:

– 

… мой в первом классе ангиной болел. Вроде все сдал, все психологические тесты на высший балл, а все равно страшно – вдруг не пройдет? Скорее бы уже…

– 

Ничего, чуть-чуть осталось. Зато потом выдохнем!

– 

Ой, и не говорите! Потом вся жизнь, считай, устроена. Говорят, сейчас выпускникам сразу зарплату дают – как депутатам. И премиальные еще…

– 

И питание, опять же. Трехразовое, по спецталонам. И форма за счет государства.

– 

И пенсия в сорок пять – да нашей не чета…

– 

У подруги дочка в этом году выпустилась, рассказала – на каждого, оказывается, еще на первом курсе медстраховку оформляют, сразу – пожизненно. Дважды в год – отдых за рубежом, лечение – по высшему разряду…

– 

Вот живут же люди!

– 

Ну, так у них и нагрузка вон какая…

– 

Ой, да что там нагрузка – четыре часа в день! Мне бы такую нагрузку!

– 

Нет, я уж лучше на заводе восемь часов отмотаю, чем с этими подарочками возиться…

– 

Ой, смотрите, списки вывесили!

– 

Списки!

– 

Списки!

Толпа загомонила, качнулась навстречу, задние напирали, прижимая передних, к высоким, тяжелым, дубовым дверям с большой золотой табличкой «Приемная комиссия педагогического института».

…..

– 

Анна Ивановна! – в класс заглянула молоденькая секретарша, – табульки принесли, приходите, а то я уйду, шестой час уже.

– 

Иду, Зина, спасибо, – отозвалась пожилая учительница литературы, поправляя растрепанные волосы. – Иду…

Тяжело поднявшись, Анна Ивановна окинула взглядом заваленный бумагами стол, гору тетрадей. Еще две пачки – часа на два работы, значит, раньше восьми домой не попасть. А дочь просила взять пораньше внучку… Нет, придется домой тащить и опять проверять ночью…

Шаркая ногами в растоптанных, старых туфлях, Анна Ивановна поднималась на второй этаж в учительскую. И вздыхала про себя – давно пора на пенсию, да директор не отпускает. Работать некому – молодежь в школу не идет, на копейки эти. А ей уже шестьдесят три… полторы ставки не по силам, но кто в пятых классах литературу вести будет – Пушкин?

Получив заветный табель с зарплатой, Анна Ивановна грустно усмехнулась и поплелась обратно. Надо же, как сморило на рабочем месте. И, главное, сон какой хороший…

Впереди ждали две пачки тетрадей и незаполненный классный журнал. Жизнь продолжалась.

21.09.2009.

Дорожный роман

Натке

Автостопщики обычно говорят: «Наш драйвер от нас никуда не уедет». Настя стояла на этой развилке уже с полчаса, но ее драйвер, видимо, пил кофе в одном из придорожных кафе. По крайней мере, пока ее никто подбирать не спешил.

Впрочем, Настя никуда не торопилась. На трассе торопиться глупо. Она сама знает, когда и куда тебя вывезти. Тем и хороша дорога – каждый раз проживаешь другую жизнь, совершенно не похожую на обычную. Скажи кому в отделе, что менеджер по рекламе с хорошей зарплатой ездит автостопом – пальцем у виска покрутят. Но трасса – это как наркотик; если уж заболел, то навсегда.

Ты никому ничего не должна. Ветер дует свежий, ботинки почти просохли, и вообще жизнь вполне себе замечательна.

Серебристая иномарка, мчавшаяся на большой скорости, затормозила рядом так внезапно, что Настя вздрогнула от визга тормозов. Она только открыла дверь, как водитель крикнул «Садись» и рванул с места, едва Настя успела сесть.

Потом водитель повернулся к ней и спросил хрипло:

– Куда тебе?

Настя ответила.

– Закурю – не возражаешь?

Она кивнула.

– Как тебя зовут? – спросил водитель, разгоняя рукой облако дыма.

– Настя…

– А меня – Володя, – сообщил он, не глядя на нее.

Какое-то время они молчали, но Настя ловила на себе оценивающий его взгляд. Встретившись с ним глазами, улыбнулась. У Володи было хорошее лицо. Да и сам хорош. Лет, наверное, тридцать с небольшим, одет дорого и со вкусом, в машине чисто и не пахнет табачным дымом. Но от нее не укрылась его бледность и испарина, бисеринками проступившая на висках. Болен, что ли? Так зачем за руль сел?

Мимо проносились чахлые березы и чуть тронутые осеней желтизной поля. Настя молчала и смотрела в окно.

– Стопом, что ли, едешь? – нарушил тишину Володя.

Она кивнула.

– Что так? Денег не хватает или по приколу?

– По приколу, – улыбнулась Настя. – Люди хорошие и разные попадаются.

– Я тоже ездил, – сказал Володя, раскуривая вторую сигарету. – Давно, правда. Еще пацаном был. Лет уж десять назад.

– Да ты и сейчас не старый, – заметила Настя и засмеялась.

– Тебе сколько? – спросил водитель и снова искоса посмотрел на нее.

– Двадцать пять.

– Замужем, нет?

– Нет.

– И бездетная? – почему-то уточнил Володя. Настя кивнула.

Как-то принято считать, что если к двадцати пяти не обзавелась мужем и потомством, то неудачница. Раньше Настя тоже так думала. А теперь ей просто не хотелось замуж.

Разговор завязался, они трепались ни о чем, даже выяснили, что живут в одном городе. Володя рассказывал анекдоты, но сам почти не улыбался, и Настя то и дело ловила на себе его пристальный, оценивающий взгляд. В принципе, к таким взглядам она привыкла, но этот не похож был на остальные – не то недоверчивый, не то удивленный, без обычного мужского желания.

А потом Володя глубоко вздохнул и вдруг сказал – словно в омут кинулся:

– Знаешь… Жену я похоронил… три месяца назад…

– Ох, ты… – ошарашено пробормотала Настя, не зная, что ответить.

– Авария… В такси ехала. Пять лет вместе прожили. Пацану третий год. Сын, значит. Вовка. Владимир-второй.

– Кошмар какой… – прошептала Настя. Она смотрела на Володю с ужасом и жалостью.

– Ты на нее похожа, – хрипло проговорил Володя. – Глаза, волосы… фигура… Я как тебя на дороге увидел – чуть в канаву не съехал. Думал – почудилось…

Он снова помолчал.

– Сын теперь у бабки живет, а я вот… мотаюсь. Жить-то надо на что-то. Он по ночам плачет. А я и рад бы заплакать, да не могу. Натальей ее звали… Таткой… Ташей….

Настя дотронулась до его руки.

– У тебя сын. Тебе жить надо. Ты только не сорвись, ладно?

Что еще она могла ему сказать?

Володя вдруг затормозил – так, что Настя едва не ахнулась лбом об стекло, – и резко повернулся к ней.

– Послушай… Стань моей женой!

– Что?! – потрясенно спросила Настя.

– Я же говорю – ты похожа на нее. Как две капли воды. Пацану мать нужна. Я зарабатываю, работать не будешь, я тебя беречь буду, только вырасти мне сына. Настя… У меня никого, кроме Вовки, не осталось. А он мать по ночам зовет. Он еще маленький, он тебя полюбит.

– Володя, – прошептала она, – что ты говоришь? Ты же меня не знаешь совсем…

Какое-то время они смотрели друг на друга. Тишина стыла в воздухе.

Потом Володя отвернулся, снова завел мотор.

– Прости.

Они ехали молча, и Настя все сильнее и сильнее ощущала жалость к нему, глядя то на седые прядки в волосах, то на худую шею, выглядывавшую из воротника рубашки, то на фотографию маленького мальчика, прикрепленную сверху к лобовому стеклу.

Замелькали вдоль дороги домики пригорода, потянулись окраинные улицы.

– Куда тебе? – глухо спросил Володя.

– К вокзалу вообще-то. Если по пути…

Подъехав к уродливому зданию автовокзала, Володя остановился. Глянул на нее.

– Настя. Вот, возьми, – вытащил из кармана блокнот, начеркал несколько слов на листе, выдрал. – Это мой телефон и адрес. Если вдруг… звони. Удачи тебе.

Вскинув на плечо рюкзачок, Настя шагала по улице. Неясное чувство вины грызло ее, хотя – отчего бы?

Вернувшись через неделю домой, она первым делом подсела к телефону. Развернула измятый листочек, вырванный из блокнота, набрала семь цифр. Подумала, что, наверное, нужно будет купить бананов – для незнакомого пацана по имени Вовка.

23.04.2007.

Предел джинна

Тео Кляйнен, студент мехмата, брел по скверу на окраине города темным октябрьским вечером. Пил пиво. Настроение было непонятным, пиво горчило, жизнь водила за нос, впереди маячил зачет. Перед зачетом надо выпить.

Тео брел по дорожке и мрачно размышлял, зачем он пошел учиться в этот университет. Впрочем, на вопрос, чего он, собственно, хочет в жизни, Тео не смог бы ответить точно. Он не любил механику, но любил мотоциклы. Он не любил учиться, но хотел получить приличную работу. Он любил пиво, но не любил тратить деньги. Вот и пойми, чего нужно от жизни человеку девятнадцати лет от роду, если даже любимая девушка сегодня ушла, обозвав его тюфяком.

Тео присел на скамейку и закурил. Светлые кольца дыма поплыли в воздухе, голова поплыла тоже. Тео перевел взгляд на грешную землю и какое-то время пристально рассматривал мокрый асфальт со следами бурной собачьей жизнедеятельности, переполненные мусорные урны и пустые пивные бутылки рядом – будущий улов местных бомжей.

Одна из бутылок привлекла его внимание. Темно-зеленая, а не коричневая, как остальные, она почему-то была заткнута деревянной пробкой. Вряд ли кто-то оставил здесь полную: скорее всего, пиво выпили, а бутылку заткнул пробкой кто-то из компании местной молодежи.

Тео вдруг показалось, что внутри бутылки кто-то есть. Маленькая фигурка маячила за стеклом и махала руками, пытаясь привлечь внимание. Тео фыркнул. Вот те раз, допился, люди в бутылках мерещатся. Налетел ветер, и парень поежился. Домой пора.

Он встал, но вместо того, чтобы двинуться к троллейбусной остановке, взял бутылку в руки.

Та была запыленная, и Тео протер ладонью мутное стекло.

Фигурка по-прежнему маячила внутри. Тео поморгал. Маленький человечек в широких шароварах и чалме махал ему руками и строил рожицы.

Тео перехватил бутылку поудобнее.

– Убери пробку, – неожиданно отдалось в голове, разбежалось по нервам.

– Вы кто? – обалдело спросил Тео.

– Джинн я, – ответил все тот же внешне неслышимый голос.

– К-какой джинн? – так же вслух изумился Тео.

– Ты не ори, – посоветовал голос, – можешь про себя говорить, мысленно. Услышу.

– Вы кто? – послушно подумал Тео. – Какой джинн?

– Арабский, конечно. Не видно, что ли? Пробку вытащи!

– А сюда-то как попали? – удивился Тео.

– До чего непонятливый, – с досадой прокомментировал голос. – Спал я тут, понимаешь?

Оказывается, любимое место для сна у всех арабских джиннов – это бутылки. Особенно использованные: запах пива для джиннов – что валерьянка для кота. Кто же знал, что какой-то идиот догадается воткнуть в горлышко кусок деревяшки?

– Так вы тот самый джинн? – наконец, поверил Тео. – Который у Аладдина был?

– Нет, – ответствовал голос. – Тот был из Верхних. А я – Нижний.

– Как это? Злой?

– При чем тут добрый или злой? Ох, уж эти мне человеческие понятия! Ну… если по-вашему, то, наверное, злой, да. Но «Зло» и «Добро» суть понятия абстрактные, и в каждом конкретном случае имеют свои предпосылки, рассуждать же в целом можно лишь, имея доказательства…

– Погодите, – обалдело вклинился Тео, – не так быстро!

– Короче, – подвел итог джинн, – пробку достань. И я знаю, чего ты ждешь. Дворца каменного я тебе не обещаю, но желание выполню.

Тео стало смешно. Этот вот плюгавенький – и желание?

– Прямо вот так и исполните?

– Прямо вот так. Говори давай, чего хочешь. Только быстро… и учти: много обещать не могу. У нас тоже свой предел есть.

– И какой он у вас? – полюбопытствовал Тео.

– Если говорить упрощенно, то уровень моей силы равен сорока пяти квадратам из производной… короче, тебе хватит. Чего хочешь?

– Ну…

Тео даже как-то растерялся. А потом захохотал и ляпнул:

– А пусть я буду стихи писать!

– Стихи? – удивился джинн. – Зачем тебе? Ты же, – он, кажется, прищурился – из-за мутного стекла не разглядеть, – ты же будущий механик вроде бы. Зачем тебе стихи?

– А по приколу…

Джинн усмехнулся.

– Ну, если по приколу, тогда ладно. Ты точно уверен, что этого хочешь?

– Точно, точно, – фыркнул Тео.

– Договорились. Открывай бутылку.

Тео стал выкручивать деревяшку. Туго идет. Пыхтя, он сражался с непослушной бутылкой – джинн терпеливо ждал.

Пробка была уже почти выкручена, как вдруг парня словно ударило. Джинн! Елки-палки, это ж сколько он может! Какой он, Тео, дурак, что так дешево выпускает всесильного – ну ладно, почти всесильного – волшебника (пусть даже волшебства не бывает) – из бутылки! Да он же… Квартира, машина, диплом с отличием, дача на море… Вот дурак!

Тео решительно задержал руку. Пробка лишь едва прикрывала горлышко.

– Нет уж, уважаемый джинн. Сначала вы мне сделайте…

Грозный рык родился где-то в недрах земли, пробку вынесло мощным потоком. Бутылка вырвалась из рук обалдевшего Тео и, упав, покатилась по земле. Свинцово-серый вихрь развернулся и величественно повис в воздухе, срывая листву с окрестных деревьев, пригибая к земле траву. Скамейка опрокинулась, Тео свалился на грязный асфальт.

– Халявы захотелось? – ехидно прорычал вихрь. – Думал, на дурака напал? Хотел предел терпения джинна испытать? Будет тебе теперь предел… такой тебе предел будет, парень!

Больше Тео ничего не слышал. В ушах тоненько зазвенело, и все вокруг провалилось в тихую темноту.

Тео очнулся от того, что что-то мягкое и влажное елозило туда-сюда по его лицу. Замигав, студент понял, что лежит на земле, а лицо его и шею вылизывает, скуля, крупная собака. Тео помотал головой и попытался сесть.

– Очухался, парень? – спросил кто-то рядом.

Темно. Сыро. Холодно. Рядом стоит человек. Собачник. И собака. Именно в такой последовательности Тео осознавал происходящее.

Хозяин пса между тем помог ему подняться и, подобрав с земли кепку, нахлобучил ее на голову Тео.

– Перебрал, что ли, студент?

– Д-да… – пробормотал Тео, оглядываясь. – Джинн… джинн где?

– Улетел твой джинн, завтра вернется, – усмехнулся собачник. – Велел больше не пить. Надо же, другие до зеленых чертей напиваются, а этот джинна увидел. Что пил-то, умник?

– Я… пиво.

– Надо же столько выхлебать! Пойдем уж, доведу… где живешь, бедолага?

Дома Тео содрал с себя мокрую, грязную одежду, рухнул на кровать и проспал до утра. Ему снился толстый зеленый черт в чалме и почему-то с розой. Черт писал стихи большим гусиным пером и смеялся.

Утром Тео рассказал обо всем университете, и группа дружно спросила, где продается такое замечательное пиво, от которого джинны предлагают машины, квартиры, дачи и зачетки с пятерками. Умение писать стихи все дружно отвергли как полностью бесполезное.

Спустя пару дней Тео сидел на паре и по обыкновению рисовал в тетради по высшей математике чертиков и цветочки. Внутри жужжало томительное беспокойство – словно муха поселилась. Рисунок выходил чуть более размашистым и нервным, чем обычно, и Тео не мог понять, что с ним происходит. А потом решительно перевернул чистую страницу, и рука потянулась выводить мелкие, убористые строчки. Строчки оказались рифмованными.

С того дня и начались чудеса. Муха, жужжавшая внутри, обрела свое имя и назначение. Она вылезала в самые неподходящие моменты – в трамвае, на лекции, в буфете. Тео приспособился всюду таскать с собой блокнотик и карандаш. Сначала он отбивался, загонял муху внутрь и пытался не обращать на нее никакого внимания. Муха жужжала сначала в груди, потом переселялась в голову, забивала мозг, звенела в ушах. Слова давили на глаза и на лоб, не давали дышать. Тео нехорошо ругался и лихорадочно писал – из-под карандаша сыпались строчки.

Через месяц Тео пришел в городское Общество Поэтов с толстой пачкой листов, исписанных мелким почерком. Пачку приняли снисходительно, и Тео понял, что ее сейчас же засунут в дальний угол. Однако вечером ему позвонил известный в городе поэт и долго-долго объяснял оробевшему Тео, чем его стихи хуже, чем стихи самого поэта. Под конец поэт пригласил Тео захаживать и пообещал публикацию.

Через полгода стихов набралось на хороший сборник, оставалось найти спонсора.

Тео по-прежнему не понимал, как это все получается, но к происходящему привык и стал даже гордиться своим внезапно прорезавшимся талантом. Он решил перевестись на филфак и начал запоем читать классиков.

Еще спустя год Тео научился отличать хорошие стихи от плохих, уровень настоящего мастера от дилетанта-любителя. Рифмы его обрели четкость и даже некоторое изящество, на заседаниях Общества Поэтов он снисходительно посматривал на новичков. Казалось, еще немного – и он сам станет «настоящим поэтом».

Через полтора года Тео понял, что его стихи не тянут на уровень мастера. «Профессионал из дилетантов», – грустно говорил он себе. Он мог блистать на фоне городского сборища, но сколько их – таких – по всей стране, молодых, подающих надежды, восходящих. Тео понимал, что достиг своего предела – предела крепкого середнячка, не выходящего за рамки самиздата. Мастером ему не стать никогда. Гейне из него не получится, и Гете не станет нервно курить в сторонке.

Между тем муха внутри жужжала и постоянно требовала выхода. Тео давно уже понял, кому обязан своим неожиданным увлечением.

За это время он успел исписать тридцать толстых «общих» тетрадей, но желающих издать его авторские сборники не находилось. Местные мэтры многозначительно хлопали по плечу и обещали издание в сериях. Дальше обещаний дело не двигалось.

И если бы еще он не понимал, что происходит! Но Тео понимал, и вот это было самое обидное. Предел. Потолок, выше которого – ему – не подняться никогда. Его стихи всегда будут средней серенькой массой, которой так много и от которой никогда не заплачет ни один человек. Ну, может быть, один заплачет – льстивый графоман-соперник. Но и только. Тысячу раз он порывался бросить писать – и не мог. Муха внутри жила и умирать не собиралась. И расправляла крылышки в самое неподходящее время – на работе (Тео устроился мастером на автостанцию), на лекциях, в постели с любимой девушкой, доводя Тео до бешенства. Трижды лучше было не уметь делать этого вовсе, чем уметь, но знать, что гением он никогда не станет.

Он попытался рассказать обо всем знакомому психиатру. Психиатр выслушал его и посоветовал не заморачиваться чепухой, а хорошенько выпить – и все пройдет.

Однажды вечером, возвращаясь с любимой девушкой из гостей, Тео проходил мимо сквера, в котором когда-то давно встретил джинна. Весь вечер улыбавшийся, Тео вдруг погрустнел, а на вопрос удивленной девушки мрачно сказал, что болит голова и пусть она идет домой, а он пройдется… виски ломит. Девушка, обидевшись, назвала его эгоистом и ушла, цокая каблучками. Тео свернул на боковую аллею.

Фонарь все так же не горел, и Тео медленно шел по засыпанной опавшей листвой дорожке. У скамеек сиротливо стояли пустые пивные и винные бутылки, переполненные урны покосились. Тео приглядывался к бутылкам из-под пива, но все они были коричневые, совершенно непрозрачные, с пустыми горлышками… Где искать теперь того джинна?