Жили-были люди… Сборник

– Знакомо. Но не бойтесь. Я варю по своему рецепту, меня знакомый научил, судовой кок из Индии. Они там, знаете, по этому делу спецы. Он разный кофе готовит, и у него есть один рецепт – специально чтобы расслабиться и уснуть. Так что не волнуйтесь. Да и ночь уже скоро кончится. Вы присаживайтесь, сейчас принесу.

Не успеваю возразить – он поднимается и исчезает за дверью.

Я пожимаю плечами и сажусь. Молчу и смотрю на воду. Где-то кричит ночная птица, в траве громко трещат цикады.

Сколько-то я сижу так, ни о чем не думая, глядя на гладкое темное полотно озера, пока на столике передо мной не оказывается маленькая синяя чашка.

– Только, пожалуйста, не включайте музыку! – вырывается у меня.

– Что вы, – укоризненно отвечает «пират», усаживаясь на свой стул, – разве можно портить такую ночь? Да и вообще – у нас ведь есть уже музыканты. Слышите?

Он прав. Концерт для волн со сверчком пахнет йодом, солью и обещанием неизвестного.

– «Вы ведь тоже любите живую музыку?» – продолжает он явно измененным голосом.

Я невольно улыбаюсь:

– «Живую?»

– «Ну, ту, которую не включают».

И мы смеемся тихонько.

Я делаю глоток. Кофе действительно чудесен, такого мне пробовать еще не доводилось. Гаснут в глубине сознания все эти «нельзя» и «будет плохо». Не будет. Буду только я – дурой, если не выпью до конца, если отодвину от себя эту чашку, синюю с золотым ободком.

И мы сидим, молчим и опять смотрим на озеро. И озеро тоже молчит и тоже на нас смотрит. В полосе света, падающего кафе, крутятся какие-то мотыльки.

Внимание мое привлекает смутный белый силуэт у лодочной станции. Что-то колышется на воде у понтона, что-то явно большее, чем лодки и катамараны.

– Интересно, что это? – вслух думаю я.

– Яхта, – откликается «пират». – Это моя.

Надо же! Из богатых, что ли?

– Я тут в гостях, – продолжает он. – К другу решил заглянуть… а он оказался в отпуске. Друг здесь летом барменом подрабатывает. Теперь жду рассвета.

Яхтсмен? Почему бы и нет…

– Ну, как кофе? – спрашивает чуть погодя «пират», наблюдая за мной. – Не подкачал рецепт?

Я нехотя киваю. Раздражение вдруг ушло, сменившись облегчением и усталостью. Сейчас мне не нужно слов, любой звук скребет ножом по нервам, любой, кроме шелеста волн, шума вдруг налетевшего ветра и стрекотания цикад.

И «пират», кажется, понимает это. Потому что – молча – протягивает ко мне руку.

На крупной, мозолистой его ладони с длинными сильными пальцами лежат две конфеты… и я не верю своим глазам. «Ночка». Те самые, давно исчезнувшие. Из детства.

… Мне было одиннадцать, когда мы с родителями ездили в Москву. Я мало что запомнила, конечно, из той поездки – только сплошное летнее ликование, ощущение восторга, вкус московского мороженого и еще почему-то очередь к Мавзолею, тогда они еще были. И – вот эти конфеты. Мы выстояли огромную очередь, накупили – голодная провинция конца восьмидесятых! – кучу сладостей, но ничего не запомнилось мне так, как вкус этих конфет. Темные, почти насквозь шоколадные, неслыханное детское счастье!

В дороге – почти двое суток в поезде, жара, плацкарт – я ничего не замечала и мечтала только о конфетах. Ни шоколадные медали, купленные тогда же, ни ореховая халва душу не тревожили. А «Ночка»… утром второго дня пути, когда мама и брат еще спали, я, чувствуя себя закоренелой преступницей, приподняла нижнюю полку, на которой ехала, сунула руку в щель, нащупала замок сумки. Конфеты лежали сверху…

И все время дороги, стоило родителям отлучиться в туалет или за кипятком к проводнице, я таскала и таскала эти конфеты, не в силах справиться с искушением, по одной, по две, по три штуки. Наваждение, тяга сладкоежки, запретное ощущение опасности… сладость во рту, которой невозможно противиться.

Больше – ни в лихие 90-е, ни теперь, в «разгул капитализма» – я таких конфет нигде не встречала. Может, их уже и вовсе с производства сняли, не знаю, да и вкус-то их, честно сказать, я почти не помнила…

И вот – надо же…

– Вы волшебник? – со слабым восхищением спрашиваю я, боясь поверить, боясь протянуть руку, чтобы чудо не исчезло.

– Пока нет, – серьезно, без улыбки отвечает «пират». – Но я учусь.

Осторожно, кончиками пальцев беру я конфеты. Разворачиваю, надкусываю… м-м-м! Какие там комары! Я самый счастливый человек на свете! Мгновение, куда ты там побежало? Остановись!

Мы молчим. Я упоенно жую, «пират» с улыбкой смотрит на меня.

– Спасибо! – выдыхаю я наконец.

– На здоровье! – смеется он. – Обращайтесь, чудеса к вашим услугам.

Он шутит, это ясно. Но у меня вырывается вдруг:

– А можете еще одно чудо, а? Пожалуйста!

«Пират» смотрит вопросительно.

– Сделайте вокруг тишину, – грустно прошу я, сворачивая фантики в трубочку.

– Чем не тишина? – он обводит рукой вокруг. – Хоть пей, хоть с ножа ешь.

– Да я не про это. Чтоб музыку тут отовсюду убрали… ну, хотя бы вечернюю дискотеку. И жару тоже… пусть сегодня пойдет дождь!

Несколько мгновений мой собеседник молчит, задумчиво вертит в руках свое блюдце, ярко-желтое с зеленой полоской.

– Не ищи тишину снаружи, – говорит он, наконец. – Она внутри.

Я резко выпрямляюсь, со стуком ставлю чашку на стол. Лицо вспыхивает, словно кипятком плеснули.

– Знаю! – говорю резко, отчужденно.

– Конечно, знаешь, – соглашается «пират».

Я смотрю мимо него, в темноту.

Достали! Все эти помоги себе сам, ты должна взять себя в руки, все внутри тебя, ну вы же умная женщина и профессионал, смотрите на жизнь проще, ищи позитив.

К концу мая меня не спасало ничего: успокаивающие ванны, валерьянка, теплое молоко с медом на ночь… Жалкие попытки «медитации» оборачивались слезами, от дыхательной гимнастики кружилась голова, дневник с записями «что хорошее случилось сегодня» не заполнялся неделями… От постоянных рыданий отвлекала только работа, работа, работа до изнеможения, но потом я либо валялась с давлением «ниже плинтуса», либо тупо просиживала до рассвета, не в силах уснуть. А два-три часа сна даже не неделю, а три дня подряд делают из меня зомби, непригодного к использованию.

И вот так – уже два года, чем дальше в лес, тем толще партизаны. Прошлогодние две недели в санатории дело поправили… на полмесяца. А потом – снова здорово. Дочери притихли и старались не попадаться мне на глаза, муж все чаще задерживался на работе и находил предлоги улизнуть из дома на выходных. Я, конечно, все замечала, и злилась, и психовала еще больше. «Вам никто не поможет, кроме вас самой, – сказала найденная через великий блат суперкрутая невролог, кандидат наук, по уверениям – лучшая в городе. – Ищите, пробуйте». Ага, ищу. Утеряна точка покоя, нашедшего просьба вернуть за вознаграждение.

Ну, до чего же вкусный кофе! Я делаю большой глоток.

…И почему-то вспоминаю такой же точно – на трассе под Самарой. Мы ехали с востока на запад, и на какой-то заправке драйвер поил нас кофе – крепким, сладким, как раз таким, чтобы не уснуть. Август стоял, и такие рассыпались по небу звезды – от края земли до края! Я стояла в степи, запрокинув голову, смотрела и думала: мир – мой, а я – его.

От края до края.

…Где-то в городской суете потерялась девчонка в кедах с рюкзаком за плечами, умевшая улыбаться искренне и смотреть на людей открыто и доверчиво. Спутались цветные нити оберегов и «фенечек», развалились деревянные крепости, рыцари ускакали за горизонт, прекрасные дамы убежали в офисы. И не в том дело, что дети, работа и заботы, совсем не в том, правы и увенчанная званиями невролог, и этот странный «пират». Остановиться бы хоть на миг, выгрести из-под залежей слез, интриг, боли и обиды ту прежнюю, чистую, искреннюю радость, ликование души и тела – от встреч, удач, смеха, новых лиц, идей и настоящей, до пота, любимой работы. Пусто внутри, темно и тихо… как в разрушенной крепости, где только мертвый дым курится над развалинами, где от флага осталась грязная тряпка, трубач убит и защитники уже никого не спасут. Хоть сто отпусков на свете отгуляй – не в них же дело.

Я поднимаю голову. Звезды молча смотрят на меня с невероятной высоты. Ждут. Чего?

Еще глоток кофе. Откуда-то тянет дымом – чистым, настоящим дымом летнего лесного костра. Луне явно надоедает наше молчание – она собирается бросить нас на произвол ночи и сбежать за горизонт.

Я смотрю на темную стену леса на другом берегу. Где-то там у самой воды мерцает огонек. Похоже, туристы стоят. Огонек подмигивает, потом двоится, троится, расплывается в глазах…

Как же тихо! Самая глубокая тишина – перед рассветом. Ее не нарушает ни плеск воды, ни шум ветра в ветвях обступивших пляж берез, ни робкие, первые голоса просыпающихся птиц. И мы не нарушаем – сидим, молчим, пьем. Кофе осталось на донышке.

Горчит на языке кофе, пахнет костром и… дорогой. Пылью придорожной – откуда бы ей взяться? – ночной свежестью, прогретым за день КАМаЗом, блинчиками из кафе на автостанции… Пальцы мои машинально сворачивают фантики от конфет, сплетают их… неужели еще помню тот простенький узор самой первой моей нитяной «феньки»? Покачивающийся на воде силуэт яхты расплывается, превращается в сгусток тумана, на миг обретает очертания фуры, везшей нас тогда через Самару… Садись, говорит мне мой драйвер, довезу, куда надо. Звезды от края до края улыбаются, кивают одобрительно и ласково. Я – по-прежнему их. А они – мои?

Луна уходит, окончательно обидевшись, что ее так и не угостили конфетами. Плотная чернота вокруг разбавляется предрассветным сумраком.

Ветерок опять стихает, и озеро – черное зеркало в раме неба – наполняет душу покоем. Глубоким, полным, настоящим. Детским. Таким, какой не могут дать ни отдых, ни отпуск – только давно пройденная трасса, запах дыма под Самарой, тишина и точка покоя внутри. Да еще ночной кофе, сваренный по рецепту неведомого кока из Индии.

Когда становятся различимыми понтоны и лодки у станции, «пират» поднимается.

– Мне пора, – говорит он вполголоса.

Он не желает ни удачи, ни доброго дня, и я бесконечно благодарна ему за это. Сижу, разглаживаю фантики «ночки», смотрю на то, как стремительно уходит вдаль маленькая яхта с белым парусом, различаю взмах бело-синего рукава с борта и поднимаю руку в ответ.

Уже совсем светло.

ИЗ кафе выходит заспанный хозяин, молча собирает со стола посуду.

В корпусе еще тихо, только заспанная дежурная улыбается мне немного удивленно. Я захожу в номер, он остыл за ночь, в раскрытую дверь балкона вползает утренний холодок. Девчонки мои спят без задних ног… то есть задние-то как раз торчат из белого кокона простыни, намотанной на голову – у обеих одинаково.

С минуту я стою, смотрю на них. Лучшие в мире девочки, мои ненаглядные «Ночки». Смеюсь тихонько и иду в душ.

Солнце заливает комнату все увереннее и нахальнее. Скоро снова станет жарко…

Но я отчего-то знаю – к обеду пойдет дождь.

14.08.2016

Цикл «Больничные байки»

Е.Х.Зубаирову

С.В.Тимофееву

Измена

Во вторую хирургию пришло на практику «молодое пополнение» – студенты медучилища. Девчата ничем не отличаются от медсестер; так же смеются, так же кокетливо выпускают из-под белых шапочек на лоб кудряшки. Парни – Женя и Володя – невероятно серьезны; с осознанием глубины своего предназначения и святости долга разносят по палатам градусники, записывают температуру, терпеливо отвечают на вопросы больных – преимущественно дам пред-и послепенсионного возраста. В ординаторскую студентов, конечно, не пускают, поэтому в промежутках между «подай-принеси» они сбиваются стайкой на стоящем в коридоре диване (ночами на диване спят дежурные медсестры).

Утром Володя ведет на УЗИ бабушку из шестой палаты. Идти далеко, в подвал, в поликлинику, а бабушка если и ходячая, то с приставкой «еле-еле», потому и поручена заботам студента.

Спустя два часа бабушка вновь возникает в коридоре под руку с Володей. Чем-то явно довольная, она медленно шаркает тапочками по линолеуму; путь их лежит мимо заветного дивана, на котором одиноко сидит Женя, уткнувшись в телефон. Увидев студента, бабушка приосанивается и с кокетливой улыбкой говорит:

– Женечка, я ведь тебе изменила!

Будущий врач поднимает голову – и немедленно откликается:

– А я думал, у нас с вами навсегда.

Поправив седые кудри, бабуля хмыкает и с достоинством ползет дальше в свою палату.

Советский человек

Оля – молодящаяся дама лет сорока пяти – прошла огонь, воду и медные трубы. Две операции на позвоночнике ей делали в Германии, третью – в Москве. Теперь будет четвертая.

В промежутках между обсуждением своих и чужих болезней Оля веселит соратниц по палате рассказами о Германии: как там невероятно чисто, как все улыбаются и никто, ну совсем никто не говорит по-русски. С тамошними врачами Оля общалась с помощью переводчика. В один из вечеров, перед самым отбоем, Оля вспоминает:

– Когда я очнулась после операции, то первый вопрос у меня был: «Как прошла операция?». Мне сказали, что хорошо. А второй вопрос я задала такой: «Я вела себя достойно советского человека?»

Совершенно обалдевшие женщины замирают в ожидании продолжения. Оля добавляет с гордостью:

– И мне сказали: «Да». И я уснула. Они еще что-то говорили, но я уже не слышала – мне тогда было это неважно…

Роковая женщина

Анна Михайловна, лежачая пациентка нейрохирургии, немолода, но тщательно следит за собой. Каждое утро подолгу красится перед маленьким зеркальцем, а на ночь надевает на волосы сетку. Перед операцией главная ее забота – успеть сделать маникюр. Утром мы провожаем ее в операционную бодрыми наставлениями, а Анна Михайловна беспокоится только о том, что не успела закрутить бигуди.

После операции больных обычно привозят в палату «в натуральном виде» – то есть в чем мать родила; халат, тапочки и белье аккуратно сложены сбоку на каталке. Анну Михайловну, еще сонную, сгружают на кровать, вещи кладут на тумбочку, тапочки поставили на пол. Денис Валерьевич, палатный врач, заглядывает к нам, чтобы удостовериться, что с Анной Михайловной все «в пределах нормы», и уходит по своим врачебным делам. Мы ждем обеда, не забывая приглядывать за женщиной; дело обычное – после операции все помогают друг другу, «все там будем».

Едва очнувшись от наркоза, Анна Михайловна шарит руками по кровати. Заглянувшая в этот момент в палату санитарка подходит к ней:

– Чего тебе? Проснулась? Что ищешь?

– Одеться, – бормочет Анна Михайловна. – Трусы мои где?

– Вот они, твои трусы. Помочь, что ли одеться?

– Да, помогите. А то придет сейчас Денис Валерьевич, как же я перед ним…

– Не видал Денис Валерьевич ваши голые попы, – сердито бормочет санитарка, помогая даме натягивать белье.

Не мужчина

Гинекология – царство женское, мужчинам туда хода нет. Приходящие мужья или братья стыдливо жмутся к стеночкам в «предбаннике» – комнате для свиданий; даже если и пройдет кто-то, чтобы поговорить с врачом, то это скорее исключение, чем правило.

Утром отделение оглашает крик «На уколы!», и женщины занимают очередь перед процедурным кабинетом. Дверь нараспашку, стесняться некого – тут все свои. Очередь продвигается довольно быстро; смех, шуточки, рассказы о славном больничном прошлом – наслушаться здесь можно чего угодно.

Вдруг гомон в коридоре перекрывает отчаянное:

– Девочки, смотрите! Мужчина!!

Все головы дружно поворачиваются в другой конец отделения: там, возле туалета, мелькает мужская фигура с тросом и какими-то инструментами.

Проходит пара секунд, прежде чем из очереди раздается разочарованное:

– Да какой же это мужчина? Это же сантехник!

Недовольное «У-у-у!», крик из кабинета «Следующая!» – и женщины возвращаются к обсуждению нелегких дамских проблем.

Июнь 2012

Сказка про слова

Из цикла «Осенние сказки»

Димке

У каждого слова – свой цвет и запах. Это неправда, что слова не имеют смысла; каждое слово – живое, только нужно уметь его слышать.

Слово «отчаяние» – светло-желтое, выгоревшее и обесцвеченное. Оно обесцвечено болью, изматывающей тело и душу. Оно пахнет лекарствами, грязными подъездами и усталостью. Оно выглядывает из-под двери призраком ночной «неотложки» и гулким эхом больничных стен.

Слово «мужество» – светло-стальное с отливом в синеву. Синева – от весеннего неба, кусочек которого виден из окна квартиры. Оно прорывается сквозь сжатые зубы вперемешку с ругательствами – на себя, на слабость и боль, которой нет конца.

Слово «надежда» – светло-зеленое, как молодая листва в мае – ее клейкий запах чувствуется даже сквозь запах пыли. Его звук – звук телефона, по которому тебя помнят; треск модема, по которому приходят письма; единственно честные приговоры врачей.

Никто не знает, какими затертыми становятся слова, когда обретают первоначальный смысл, тот самый, единственно истинный смысл, ради которого они и создавались. В эти минуты слова растворяются – как сказка при встрече с суровой действительностью.

Мужество, сила, смелость… О них вспоминаешь только ночью, когда кажется, что утро не наступит даже через тысячу лет. Самое страшное время в сутках – от полуночи до двух часов ночи… Час Быка. Ночью властвует тишина… тишина, которая страшнее ада и скрежета зубовного, потому что для тебя она – навсегда.

Осенью в небе так мало солнца. Тянется к его лучам белыми лепестками фиалка, цветок надежды… жаль, что фиалка – не зеленая. У фиалки, впрочем, есть надежда – расцвести снова. Есть ли она у тебя – надежда, что утром ты успеешь проснуться? Тикают часы, сыплются камешками беспощадные слова. Есть только два слова в мире, убивающие мужество: «никогда» и «навсегда». Жаль, что их нельзя закрыть, исключить, запретить … запретить – под страхом жизни.

А потом приходит утро. «Утро» – это тоже только слово. Но с ним связано другое слово – «надежда».

18.09.2010

Сказка про смех

Из цикла «Осенние сказки»

Е.Х.Зубаирову

Было лето – щедрое и вечное, и мир был юным, ибо Господь сотворил его. И бродил Господь между людьми и радовался, и оделял их – радостью и покоем, горем и печалью, удачей, любовью и надеждой.

И только об одном забыл Господь.

Тогда пришли к Нему люди и просили: «Даруй нам, Господи, смех. Будет он лететь по свету и славить щедрость Твою». И даровал Господь смех – всем, кто просил Его об этом.

Первыми пришли к Господу дети. И дал Господь им смех – выше меры. Был тот смех звонким, как пение птиц на рассвете, и чистым, как вода ручья в лесу. Он звенел серебряными бубенцами и искрился, как игрушки на новогодней елке. Смех пах снегом и мандаринами, был теплым, как бабушкины плюшки, и бархатистым на ощупь. И смеялись дети – и был счастлив Господь, глядя на них.

И летел тот смех по свету.

И пришли к Господу циркачи – актеры, бродяги и музыканты. И даровал им Господь смех – полной мерой. Был тот смех выжженным на солнце и шершавым, как ладони бедняков, вытертым, как поношенная куртка шарманщика. Он пах потом и пылью, мелом и канифолью, звучал чуть надтреснуто, как старая скрипка. Их смех был беспечным и усталым, радостным и отчаянным. И смеялись циркачи – и смеялся Господь, глядя на них.

И звенел тот смех по свету.

И пришли к Господу дураки и дурки, блаженные и юродивые. И даровал им Господь смех – щедро, хоть и не сполна. Был тот смех синим, как небо в разрывах облаков, легким, как песенки дураков, и запыленным, как древние свитки. Он пах ладаном и железом вериг, гнилью городских окраин и объедками из собачьей миски, а еще – солнцем и нездешним покоем. И смеялись дураки – и плакал Господь, глядя на них.

И бежал тот смех по свету.

И последними пришли к Господу убогие – калеки, прокаженные и больные. И долго молчал Господь, но потом даровал смех и им – одной горстью на всех. И был тот смех серым, как зола, липким, как сажа, и заскорузлым, как несвежие повязки. Твердыми, шершавыми кубиками смех катился по свету, раздирая легкие, и отворачивались люди, потому что он пах отчаянием и безнадежностью. А вкус его был соленым, словно кровь на губах.

И когда засмеялись убогие, долго молчал Господь. А потом повелел, чтобы этот смех никогда не ходил по свету. И смех спрятался, накрывшись рваным одеялом. Он звучит только по ночам – в час, когда темнее всего на свете и кажется, что никогда не наступит утро. И, заслышав его, молчат люди – потому что этот смех отнимает надежду.

…и сам становится ею.

16-23.10.2010.