Жили-были люди… Сборник

– Самое смешное, – говорит вдруг Тетка Тамара, словно продолжая начатый разговор, – что нам нужна в жизни одна-единственная правильная вещь. Ну, или не вещь, а человек, чувство, страна… что-то нематериальное, какая разница. Это по большому счету не важно. И тогда все становится на свои места.

Я хмыкаю и беру с блюда последнее печенье.

– Вот хоть это яблоко, – кивает она на буфет. – Тоже ведь – чье-то. Может стать чьим-то, а лежит у меня. Хотя… почему оно не может быть и моим? Вдруг это та самая вещь, которая обязательно нужна именно мне?

Мы смеемся обе, и кисточки на абажуре качаются в такт нашему смеху. Приходит, задрав хвост ершиком, важный бело-серый Боб, вспрыгивает мне на колени, подставляет бок: чеши. Вот уж кому точно нужна единственно правильная в его жизни хозяйка – Та, Что Чешет.

– А тебе… тебе нужен танец, – продолжает Тетка Тамара. – И не любой, а обязательно твой. Тогда будет хорошо.

Это «будет хорошо» она произносит с непоколебимой уверенностью Жизни, знающей, что человечеству и мне в его лице нужно. Я фыркаю и машу рукой. Знаю я эти танцы, ага. Вечная нехватка партнеров, стояние у стеночки, когда ноги так и тянут к вальсу, тоскливые глаза таких же неудачниц, как ты. Проходили – в юности на дискотеках. В детстве я немного занималась в танцевальной студии и уж по крайней мере вальс от танго отличить могла. А дрыгаться в общем кругу под невнятные бухающие завывания мне и в семнадцать не было интересно.

– На днях я встретила Флюру, это моя старая институтская подруга, преподаватель танцев. У нее теперь студия на проспекте Мира. Сходи, не пожалеешь.

– И где я кавалера возьму? – интересуюсь я, допивая чай.

– Там не нужно кавалеров, – улыбается Тамара. – В том-то вся и прелесть, что у нее этого не нужно, их может быть больше или меньше, но главное – не в них. Флюра обязательно знает, какой танец тебе нужен.

Ох-хо-хонюшки… Тетка ты моя Тетка.

– А время на это я где возьму?

– Дважды в неделю по два часа – неужели не выкроишь?

– Никак, – вздыхаю я.

Наверное, это было бы здорово – танцы… если бы. Вот именно – если бы. Если бы было время, у меня уроки в две смены, да еще и с кучей «окон». Если бы были силы, загнанная кляча она и есть кляча. Если бы были деньги – ведь нужны туфли, да и за студию придется платить. Если бы нашелся партнер – и вот это самое главное.

– Дело в том, – говорит Тамара задумчиво, – что каждый из нас в жизни танцует свой собственный танец. Главное – угадать его, найти. Если нашел, увидел – все будет так, как ты хочешь. Если нет – ищи, и пока не найдешь, будешь думать, что ты не на своем месте; не на своей работе, не со своим мужчиной. А дело совсем не в них.

Она склоняет голову к плечу и смотрит на меня оценивающе.

– Тебе подошел бы не вальс и не… впрочем, да. Наверное, румба – знаешь, та самая, классическая, с длинной, тягучей музыкой, с красными туфлями. Или, думается мне, менуэт. И темно-зеленое с серебром платье. Понимаешь?

Я неуверенно киваю. Последние глотки чая терпкой сладостью обжигают губы, и я вдруг вижу – темно-зеленое, мшистого цвета, платье с тяжелыми рукавами, нитка зеленых бус обвивает шею, длинные серьги с изумрудами. Неторопливая, учтивая музыка старого танца, мужская ладонь на твоей руке, зеленые портьеры на высоких окнах…

Да ну, чушь какая! Где я сейчас менуэт возьму? Румба – еще туда-сюда…

Тетка Тамара улыбается.

– Запиши на всякий случай адрес: проспект Мира, восемнадцать. Вдруг захочешь?

Громко, тяжело бьют большие часы в комнате – я вздрагиваю. К этому оглушительному бою и хриплому «ку-ку» я долго не могла привыкнуть; в первое время думала – кондратий обнимет. Ничего, теперь, бывает, даже не замечаю.

Пять часов, с ума сойти! О платье замечталась, балда. К семи придет ко мне девочка на репетиторство, а мне еще до дому ехать…

Я собираюсь поспешно, роняя с ног тапочки, то и дело забывая, куда положила телефон, шапку, варежки и все ли пакеты со мной. Тетка Тамара обнимает меня. Потом ненадолго скрывается в кухне и выносит мне, уже обутой, сверток:

– Возьми, ты любишь это печенье. И вот еще, для тебя купила.

Она протягивает мне яблоко. То самое, буфетное. А оно, зараза, пахнет так, что я, даже пообедав, слюной захлебнусь.

– Не надо, – прошу я, – пусть тебе останется. А вдруг оно твое? Вон какое, его на холод выносить страшно.

– Бери, – смеется Тетка и впихивает яблоко мне в сумку. – Дома погрызешь.

На улице, конечно, сумерки и холод. Зато ветер стих. И пошел вдруг снег – крупные декабрьские хлопья, мягкие, белые… неужели декабрь таки прочухался и вспомнил, что он – зима? Я медленно иду вдоль маленького рынка к остановке автобуса и думаю о платье и менуэте. И студии неведомой Флюры, которая всегда знает, какой танец человеку нужен. Когда-то давно я рисовала на полях школьных тетрадей принцесс в коронах и длинных платьях со шлейфом и кавалеров в камзолах и со шпагами. Шею холодит усиливающимся морозцем, спина выпрямляется сама собой, и как-то незаметно походка становится легче, не так сильно оттягивают руки сумка и тяжелый пакет с тетрадями. Правильный танец. А что нужно Тетке Тамаре? Правильный город? А нашему завучу, вечно недовольной тетке с поджатыми в гузку губами? Правильные пирожки с вареньем?

Никогда в жизни у меня не было правильного танца. Физмат в универе – был. И муж был, правда, не в камзоле и без шпаги, но прожили пять лет, ничего себе. Он не обнимал меня в менуэте, но приносил домой зарплату, да и расстались мы друзьями. Друзья были, родители, многочисленные шумные и ворчливые тетки. И, в общем, дети были тоже, и мой восьмой класс, будучи еще пятым, прибегал на переменах и утыкался любопытными носами в мой свитер, и сиял двадцатью парами глаз, и галдел наперебой. И, наверное, даже можно плюнуть на все и родить от Сереги, сама выращу. После родов располнею, буду круглая и мягкая, как плюшки Тетки Тамары… главное – найти для дочки правильное яблоко, вот что.

Рынок уже затихает, торговцы сворачивают товар, и продуктовые ряды еще работают, а вот одежные уже зияют пустыми пятнами – то тут, то там.

Свет фонаря падает на один из лотков, и я вдруг останавливаюсь. Уже почти весь товар убран, висит только одно платье. Вязаное, длинное шерстяное зеленое платье с вывязанным на груди серебристым норвежским узором. Высокий воротник, узкие рукава, малахитово-зеленый глубокий цвет.

– Сколько? – спрашиваю я, останавливаясь.

Хозяйка, бабулька возраста Тетки Тамары, щурится и улыбается.

– Тебе уступлю, – говорит она, – тебе, дочка, пойдет. Померяй? У нас тут теплая примерочная рядом есть.

Я смотрю на платье. С неба падает тихий, невероятно долгий, почти январский снег. Очень правильное яблоко в моей сумке пахнет – на весь мир, сладко, медово, пахнет августом, полднем, обещанием радости и близкого лета. Где-то совсем близко ждет меня мой танец – единственный, обязательно нужный мне менуэт.

25.04.17.

Сказка про надежду

Молодая Мария, дочь крестьянина, никогда не была замужем. Она выросла смешливой и невысокой, и волосы ее отливали на солнце медью, пахли ветром и морем. Мария громко смеялась и любила петь, а еще много болтала, сверкая крепкими белыми зубами.

Мария нравилась мужчинам. Многих привлекали ее зеленые глаза и пышная грудь. Но Мария была бедна и работала поденщицей. Мать ее умерла, а отец не сумел собрать ей приданого.

Мария любила молодого рыбака по имени Пьетро. Он был хорош собой; у него черные усы и крепкие руки, и он ласкал Марию по ночам, жадно обнимал ее смуглое тело. Она смеялась, лежа на его руке, а Пьетро целовал ее полные губы и говорил, что осенью они поженятся.

На исходе лета началась война – и Пьетро забрали в солдаты. Осень еще не успела начаться, поэтому свадьбу они сыграть не успели.

Мария стала ждать. Не писем, потому что не умела читать, – ждать, что Пьетро вернется, ведь он обещал ей это. Деревянные башмаки стучали по камням мостовых и тротуаров. «Все хорошо», – повторяли они, и Мария громко подпевала им в такт. Круглый живот нес в себе легкую, тихую радость.

В начале зимы у Марии родился мальчик. Он родился днем, но солнечные лучи так и не показались из-за сырых, тяжелых облаков, укутавших небо. Ветер завывал в щелях, и в его свисте Марии чудился голос Пьетро. Мальчик родился похожим на отца, и Мария поняла, что это добрый знак – Пьетро вернется к ним.

Малыш часто плакал, жадно сосал тугую, тяжелую грудь Марии и кашлял. В комнате было холодно – не хватало дров. Но Мария пела сыну песенки, и мальчик успокаивался и засыпал.

В первые же дни Мария поняла, что сильно любит сына – сильнее, чем Пьетро. Ей нравилось целовать его маленькие розовые пятки, трогать губами мягкие пальчики и волоски на макушке. Мутно-голубые глазки его напоминали яркие глаза отца, и Мария смеялась. Пьетро вернется, и они сыграют свадьбу. Все будет хорошо.

Мальчик быстро рос. Он уже узнавал мать и строил ей рожицы. Мария совала ему налитую молоком грудь и чувствовала, как горячая волна счастья заливает ее до самого живота. Мальчик был связан с ней невидимой пуповиной, и она принимала это. Пока сын смеется, все будет хорошо. Ночью Мария просыпалась от радости и долго слушала сонное дыхание малыша. Она называла его про себя «мой лисенок».

Весна выдалась затяжная и холодная. Марии часто приходилось полоскать белье в ледяной проруби у причала. В такие дни она оставляла мальчика соседке – старой полуслепой Катарине, которая охотно соглашалась присматривать за малышом за несколько кусков хлеба.

В один из дней Мария, вернувшись домой, поняла, что сын болен. Лоб его был горячим, а глаза покраснели. Он надрывно кашлял и плакал – обиженно и горько.

Целую ночь Мария ходила с ним на руках по сырой, темной комнате. Она пела ему все песни, какие знала, – песни рыбаков и прачек. Но мальчик задыхался, и никакая сила на свете не могла унять его злой, лающий кашель.

Мария точно знала, что ее сын поправится – так же точно, как знала, что любит его. Она целовала мальчика в лоб и думала, что нужно идти к доктору. Но у нее не было денег даже на хлеб, а доктору ведь нужно заплатить. Он поправится, обязательно поправится.

Мальчик слабо водил по ее щеке горячей ручкой. Когда наступило утро, Мария поцеловала эту ручку и решила все-таки идти за доктором. Плача, завернула она малыша в рваный платок и вышла из дома. Пронзительный ветер трепал подол ее заплатанной юбки. Мария прижимала сына к груди и, спотыкаясь, шла по вымощенной булыжником мостовой. И вглядывалась в редких прохожих до рези в глазах – ей все казалось, что сегодня должен вернуться Пьетро. И тогда все станет хорошо.

Доктор осмотрел мальчика и не взял за это денег. «Воспаление легких», – хмуро сказал он. Он выписал Марии рецепт и долго объяснял, в какой аптеке можно купить лекарство. Прощаясь, он выбранил Марию за то, что она таскает малыша по холоду, и посоветовал поить его теплым молоком.

Мария подумала, что у нее нет денег ни на молоко, ни на лекарство, и решила просить взаймы у соседок. В ушах звенело от бессонной ночи, слегка кружилась голова. Мальчик на руках казался очень тяжелым.

Подходя к дому, она была уверена, что дверь отперта, Пьетро вернулся и ждет ее. Он привез с собой хлеба, и рыбы, и денег – десять медных монет. Он купит малышу лекарство, и все станет хорошо. Но дверь оказалась запертой, и ключ лежал на прежнем месте – под плетеным половичком у порога.

Вторая бессонная ночь спутала мысли. Мальчик плакал и кашлял, не переставая, и Мария плакала вместе с ним, а потом начала молиться. В мальчике была ее жизнь, и эта жизнь не могла оборваться. Краем сознания она ждала, что вот сейчас услышит стук в дверь – это вернется Пьетро.

К утру малыш затих и задремал. Он дышал тяжело и с хрипом, но уже не плакал – у него не было сил. Мария задремала тоже. Ей снились летние поля и веселые глаза здорового сына. Сквозь сон ей казалось, что она слышит чьи-то шаги, и она улыбалась – это вернулся Пьетро.

Очнулась Мария от тишины. Она вскинула голову и прислушалась. Кто-то приходил в их дом сегодня ночью, и это был не Пьетро. Было очень тихо – не слышалось тяжелого дыхания ребенка. Мария протянула руку и вскрикнула. Мальчик лежал поперек кровати, раскинув кулачки. Лоб его был ледяным и гладким на ощупь. Это приходила смерть, поняла Мария.

Она поднялась и, шатаясь, подошла к окну, распахнула ставни. В комнату хлынуло весеннее солнце.

За гробом рядом с Марией шла полуслепая Катарина. Мария держала ее за руку и улыбалась. Она не верила, что в гробу лежит ее сын. Это неправда. Ее сын жив – и ждет ее дома. Ей надо скорее домой. Потому что малыш один… а еще должен вернуться Пьетро.

Старый почтальон поднялся по винтовой лестнице и долго-долго стучал в обшарпанную деревянную дверь. Потом просунул в щелку конверт с большой казенной печатью. Печать была черная, и почтальон знал, что это означает. И был рад тому, что не застанет Марию дома…

У крыльца старик столкнулся с Марией, виновато развел руками и поспешил прочь. Странная ее улыбка поразила его.

Мария, пританцовывая, легкой походкой поднималась по лестнице. Она торопилась. Она и так уже задержалась. Ведь дома ее ждут – сын и Пьетро.

14-16.09.2009 г.

Варенье для Бога

Сегодня, в августе, в восемь вечера по московскому времени, ко мне пришел Бог.

Я его, если честно, вообще не ждала. То есть когда-то ждала, конечно, звала – а потом перестала. И вот сижу теперь, как дура, растрепанная, в окно не смотрю и, временами отрываясь от работы, привычно жалею себя. Все как всегда.

И тут – здрасте.

Стоит на пороге Бог, как есть, прямо с облака: шляпа старая, борода седая, тельняшка мятая, а на правой щеке отпечаток чьей-то пятерни. От кого-то, видно, уже по роже получить успел. Смотрит на меня – ну прямо как дед на любимую внучку.

– И зачем, – размышляю я вслух, – пришел? Я тебя не ждала.

– Поговорить, – заявляет Бог и кивает на увесистую сумку на своем плече. В сумке что-то глухо шуршит, как ежики ночью в траве.

– А кто тебе сказал, – интересуюсь я, – что я с тобой вообще разговаривать буду?

Он пожимает плечами.

– Мне уйти?

– Ладно, – отвечаю я, помедлив, – заходи, раз пришел. Лучше поздно, чем никогда. Только учти: я не пью. И кофе тоже.

– Знаю, – рассеянно отзывается Бог, идя за мной по коридору. – Только чай, преимущественно черный, чаще всего в пакетиках, потому что заваривать лень.

И вот мы сидим в моей маленькой кухне, всяким хламом заваленной, молчим, пьем чай – Бог сам заваривал, три ложки на чашку, залить кипятком, подержать, слить, еще какая-то хитротень – и друг друга рассматриваем. И оказывается между прочим, что хороший чай, если его заваривает кто-то другой, а не ты, удивительно вкусен. А может, все дело в компании, я уж не знаю… Бог рассматривает меня спокойно и с интересом, я его – с вызовом, зло и прямо вот совсем ругательно, ругательно прямо сейчас.

– Зачем пришел? – повторяю я грубо.

– Звала – вот и пришел, – улыбается он.

От такой наглости у меня, как у той вороны, аж «в зобу дыханье сперло» – в прямом смысле. Ну ничего ж себе!

– Где ж ты был, – прокашлявшись, почти кричу я, – год назад? Когда я тебя звала, когда ты так мне был нужен? Где ты был, когда я в больнице рыдала? Я тебе молилась, когда наркоз давали, ты меня услышал?! Правильно я в тебя верить перестала, когда проснулась потом! Да если бы хоть на каплю, хоть на крошечку мне тогда помог, я бы ради тебя… я бы… Где ты был, когда меня Сашка бросил – без денег, без работы, без ничего, даже съемную эту ребята вскладчину оплатили! Я с голоду подыхала, а ты…! А когда меня с работы уволили?! Где??

Я задыхаюсь, кашляю. Сиплю, едва выровняв дыхание:

– Хорошо, что почти сразу новую нашла, а то бы… – и жадно отпиваю большой глоток.

– Да, – невозмутимо соглашается Бог, – им был нужен хороший редактор. А тебе – нормальная зарплата и ближе к дому. Остальное – мелочи.

Я обжигаюсь, давлюсь горячим чаем.

Потом хватаю кружку и швыряю в него. А он – хоп! – и кружку на лету ловит. Ставит осторожно на стол и доливает мне еще.

Я реву. Бегу в ванную, долго сморкаюсь и всхлипываю. Из кухни в это время доносится негромкий шум, стук ложечки о чашку.

– А варенье, – невозмутимо говорит Бог, когда я снова выползаю – красная, мокрая, с распухшим носом и прилипшей ко лбу челкой, – у тебя вкусное. Сама варила?

– Знаешь же, что сама, – огрызаюсь я. – Жрать-то что-то надо было. Хорошо, баб Шура вишней угостила…

– Хорошая у тебя соседка, – кивает довольно Бог. – Едва-едва уговорил ее здесь поселиться. Зато теперь она не нарадуется – и первый этаж, и окна на юг, и поговорить есть с кем.

Я снова давлюсь и кашляю, и Бог невозмутимо хлопает меня по спине жесткой ладонью.

– А кстати, – добавляет он, – Сашку твоего через месяц кинули крупно. Все ушло, как с куста.

– Знаю, – бурчу я. – Бог не Тимошка…

И осекаюсь.

– Не Тимошка, – соглашается он.

И мы опять молчим, приканчиваем сушки с тарелки на столе и наполовину опустошаем вазочку с вишневым вареньем. Первое, кстати, варенье, которое я сама варила, никогда не умела это делать да и не хотела, если честно. Спасибо баб Шуре за науку – оказалось совсем не так сложно.

Солнце медленно прячется за спину двенадцатиэтажки напротив. Я встаю, отдергиваю штору – теперь в квартире хоть как-то можно жить.

– Короче, – говорит Бог, когда мы заварили и наполовину выпили вторую порцию чая, – ты чего хочешь-то?

– Да уже ничего, – после паузы отвечаю я. – Говорю же, я в тебя уже не верю.

– Ага, – хмыкает он, – а орешь на все пространство: Господи, как надоело, Господи, когда это все кончится, Господи, за что мне это, да когда ж я сдохну!

Мне становится как-то неловко.

– Ну, – говорю, – это ж я не тебе, а так… в пространство… Фигура речи.

– Это у тебя фигура. А у нас – все принято, задокументировано, к делу подшито. У меня твоих заявлений знаешь сколько? две папки. Ангелы уже не справляются. Так что давай начистоту: чего ты хочешь?

Я молчу. Трудно вот так сразу. Бог не торопит, ждет.

– Жизнь я хочу нормальную, – говорю я, наконец, и глаза снова наполняются слезами. – Как у людей, как у человеков, а не… крыс подвальных!

– Это ты, что ли, крыса? – уточняет он.

– А, что ли, нет? – взрываюсь я и бросаю ложку. – Чуть стоит голову поднять, выдохнуть, кусочек тепла получить, так сразу – шарах! шарах! Сиди, тварь, и не высовывайся, твое место в темной норе! Фиг тебе, а не счастье! Шиш тебе, а не жизнь! И по морде, и по морде!

Ну, дальше неинтересно – я опять реву, он опять молча ждет.

Когда я худо-бедно прихожу в себя и в здравый смысл, на столе передо мной лежит колода карт. Большая, потрепанная, на рубашках – не цветы-листья, как обычно, а запутанный странный узор, словно кошка клубок ниток по полу гоняла-гоняла да так и бросила. Бог тасует их – мелькают узоры, чьи-то лица, пейзажи на оборотах – и раскладывает их на столе рубашками вверх.

– Выбирай.

– Что? – не понимаю я.

– Жизнь. Ты же просила другую. Выбирай.

Я разглядываю карты, не решаясь взять в руки. Рубашки их теперь не одинаково-пестрые: на каждой словно маленький экран, по которому бегут буквы.

– Выбирай, – повторяет Бог. – Но учти: у каждой есть сторона лицевая и сторона изнанки.

– И ты мне, конечно, изнанку не покажешь, – фыркаю я.

– Отчего же? Покажу. Все будет честно.

Я с опаской прикасаюсь к третьей справа. Беру… вчитываюсь в аккуратные строки – и в голове словно вспыхивает кино.

Художница по костюмам. Известность, слава, приглашения в столичные театры. Большая квартира в центре Питера, зарубежные выставки, интервью и гонорары. Счастье творчества, весь мир на ладони. Долгая жизнь. Трое мужей и два любовника.

– Интересно, – неуверенно говорю я. – А на изнанке что?

– Переверни.

Три развода, и каждый – со скандалом, с разделом имущества через суд. Надоедливая родня, то и дело пытающаяся пристроить через нее то сына, то брата, то племянника. Скандал с коллегой по цеху – попытка плагиата, ну это ладно, это можно не считать. Одинокая старость, неизбежные болячки. Второй любовник – альфонс, за глаза распускающий грязные сплетни. Умрет в своей квартире, и только через пять дней соседи вызовут милицию.

Бррр… Нафиг!

– Не нравится? Другую возьми.

Я послушно беру другую карту.

Библиотекарь в детской библиотеке. Тихая, спокойная, аккуратная. Муж и две дочери-погодки, любимая работа, пусть неденежная, но муж зарабатывает достаточно. Дети-читатели ее обожают и даже спустя много лет приходят в гости, приводят своих детей. Порядочные и разумные дочки, обе замужем и удачно, любящие внуки. Цветы на окнах, вышивки на стенах, с мужем – любовь взаимная и спокойная, даже умрут почти одновременно, с разницей в месяц.

А на изнанке что?

Сахарный диабет. Всю жизнь строжайшая диета, куча ограничений, к сорока годам – отказ от любимых поездок, куча денег уходит на врачей и лекарства. Сначала отрежут пальцы ног, и она перестанет выходить из квартиры, потом откажут руки. К пятидесяти она полностью ослепнет, в последние месяцы жизни почти не сможет слышать и выходить будет только на гемодиализ – три раза в неделю.

Нафиг-нафиг! Я поспешно отодвинула карту.

Что тут есть еще?

Бизнес-леди. Жесткий, уверенный в себе характер, стремительная карьера администратора, собственная строительная компания – все четко, без всяких интеллигентских закидонов. Муж – партнер по бизнесу, единственный сын, отличное здоровье. Смерть во сне. Свой дом за городом и пятикомнатная квартира в центре, куча друзей.

Хм. А на изнанке что?

Муж подставит и оберет до нитки, уйдет к молодой секретарше. Сын, еще в детстве получивший все и сразу, как большинство мажоров, начнет пить. Она потратит кучу денег, пытаясь вытащить его, вылечить, вытянуть, но парень будет срываться снова и снова и в конце концов просто пропадет без вести. Жив ли, нет ли, она так никогда и не узнает. Интриги и «подставы» – куда без них в бизнесе, инфаркт в 42. В последние годы жизни она сойдется с мужичком из соседнего подъезда и станет тихо, тускло коротать с ним дни, выживая на пенсию и небольшие случайные подработки.

М-да. Ничего особенного, но… к черту!

– Тебе не угодишь, – хмыкает Бог. – А эта?

Еще одна карта.

Талантливый ученый, своя кафедра, муж и дочь-умница. Профессор, декан, академик, доктор наук. Имя и след в науке, друзья-ученые за рубежом, любимая работа до конца жизни. Своя частная школа, приносящая огромный доход, благодарные родители и дети. Многочисленные ученики, публикации, монографии.

Зависть, сплетни, интриги за спиной… ну, это мы переживем. Сирота с шестнадцати лет. Взятки, тяжелейшая, по 16 часов в сутки, пахота, ночи над диссертацией. К семидесяти резко откажет голова – сначала она начнет путать расписание и забывать куски собственных лекций, придираться к подчиненным и требовать выполнения уже сделанных заданий. Потом перестанет узнавать знакомых, и ее вынуждены будут с почетом проводить на пенсию. В последние годы жизни она не сможет выходить из квартиры и даже дочь порой станет принимать за чужого человека. Умрет от инсульта.

Дальше, дальше…

Фотограф. Автостопом объездила весь мир, меняет страны, как перчатки, нигде не задерживаясь надолго. Беспечна и легка, как бабочка, совершенно не напрягается отсутствием денег, работы и жилья. Где-то между делом родила дочку, красавицу и помощницу, и вырастила из нее хорошего человека. Жила в монастыре в Тибете, потом стала мастером йоги, потом, уже в пятьдесят, увлеклась танцами. Ее снимки не всегда бывают оцененными, но всегда – неожиданными и точными, как укол шпаги, как вздох посреди ночи, когда вырываешься из кошмара…

Безнадежная, безответная любовь в семнадцать лет привела ее сначала в ванну с перерезанными венами (спасибо, что вовремя вернулась с работы мать), потом – в психушку, откуда помогли бежать друзья, иначе быть бы ей овощем. Но по весне и осени у нее «сносит крышу», и она уезжает, убегает, уходит из сырого, ветреного города на юг, подальше от своей бессмысленной любви. Были и другие, много, и кто-то из них стал отцом ее девочки, она и сама не знала толком, кто. Но даже в горах, в монастыре так и не сможет найти покой, отыскать противоядие от отравившей ее единственной настоящей любви.

Я листаю карты. Еще, еще, еще. Развод, рождение ребенка, удачи на работе, съемная квартира. Тяжелейшая операция, поездки автостопом на другой конец огромной страны – к любимому и единственному, к самым лучшим на свете друзьям. Предательства и разочарования, потери и обретения. Неповторимый запах крошечного, единственно родного существа на руках, попытка суицида из-за несчастной любви. Ночная дорога и ветер в лицо, прогулки по крышам, свет софитов на сцене, ночные муки над раскрытой тетрадью, первое письмо с признанием. Смерть матери, авария, запах цветов и самовар на даче, зимняя лыжня, искрящаяся под солнцем, детский смех. Последние копейки на ладони, недосып, отчаяние, счастье, несчастье, свет, тьма… жизнь…

Бог ждет.

Я швыряю карты на стол, буквы и лица расплываются перед глазами.

– Скажи, – голос мой глухой и сиплый, – а моя здесь есть?

Бог молча, неуловимым жестом фокусника выхватывает из груды на столе одну, отправляет по столу ко мне.

Я протягиваю руку – и останавливаюсь. Медленно, медленно сжимаю пустую ладонь.

– Не хочешь посмотреть? – в голосе Бога нет ни ехидства, ни сочувствия, ни досады – просто констатация факта. – Меняешь не глядя?

Я качаю головой.

– Нет. И так верю: и хорошее, и плохое, все в меру, всего полной чашей. Как у всех.

На улице замолкает дневной шум, на пол падает пятно света от фонаря у подъезда. Со стола сползает ленивой кошкой, трется об ноги тишина.

Бог ждет.

– Знаешь, – говорю я задумчиво, – оставь себе. Пусть… пусть все будет, как будет.

На лице Бога мелькает и пропадает в густой бороде улыбка. Он неторопливо сгребает колоду, тасует ее бережно и нежно. Бледнеют, выцветают на рубашках буквы, лица, пропадают и складываются в прежний причудливый узор – узор человеческих судеб.

Я поднимаюсь и доливаю в чайник воды.

– Еще чаю? – спрашиваю.

– Нет, – отзывается Бог, – больше не хочу, спасибо. А вот варенья… варенье у тебя шикарное.

Совсем стемнело на улице, время зажечь лампу… или свечи, или огонь – живой, настоящий, тот, что поможет перевести дыхание и даст силы жить.

Пока я наполняю стоящую на столе вазочку новой порцией густой, тягучей вишневой радости, Бог добавляет буднично:

– Рецепт запиши обязательно, пригодится. Это варенье будет очень любить твоя дочь.

13.08.16

Кофе на пристани

Что может быть хуже бессонницы августовской ночью? Только бессонница очень душной августовской ночью. Что может быть хуже бессонницы очень душной ночью, да еще когда под раскрытым окном музыка играет? Думаете, ничего?

Не-а. Комары.

Что можно думать душной ночью, с комарами, бессонницей и музыкой? Вот примерно это я и думаю. Лежу и прямо вот так и думаю, чуть ли не во весь голос. Могла бы и во весь, но боюсь разбудить девчонок – они-то нормальные люди, спят без задних лап. Спят, счастливые, так, как только могут спать двенадцатилетние здоровые девицы, набегавшись, накупавшись и наболтавшись с компанией таких же оболтусов, а вечером еще и наскакавшись дискотеке. Которая проходит по летнему времени на пляже. А на пляж выходят окна нашего номера. Вот потому и лежу я сейчас без сна – голова после двух часов непрерывной громкой музыки окончательно одурела. Лежу и ругаюсь – на санаторий, на себя, на жизнь.

Но кто ж знал?

Кто знал, что жара в этом году такая выпадет; что забуду положить в чемодан фумигатор; что дискотеки из здания на улицу перенесут «по просьбам трудящихся»; что номер нам такой достанется – окнами на пляж. А расписывали-то, расписывали – волны слышно прямо из окна, вид красивый. Слышно, только не волны, а громкоговоритель, который выключается лишь глубокой ночью. А еще днем – южная сторона! – у нас дышать невозможно, а вечерами и ночью не только «наша» музыка слышна, но и из соседних домов отдыха, где танцуют «до последнего клиента», а это и в час ночи бывает, и в два… Красота, словом. Музыка-то в конце концов стихает, а вот я уснуть уже не могу никак. Без толку и пытаться.

Третья ночь почти без сна. Приехали отдохнуть, называется.

Да еще и комары… жужжат, гады. А вчера ведь не было…

Я звонко хлопаю себя по щеке, пытаясь убить в темноте очередного кровососа, и откидываю измочаленную простыню. Тихо, наконец, слава тебе Господи! Только слышны в этой тишине громкий треск не то кузнечиков, не то цикад на улице и сонное дыхание моих девчонок. В раскрытое окно вползает такой долгожданный ночной ветерок.

Я встаю, с минуту стою над спящими дочками. Потом беззвучно натягиваю майку и шорты и спускаюсь вниз. Длинный, совершенно пустой коридор, едва освещенный холл; от выхода тянет прохладой. Выхожу неторопливо, спускаюсь на пляж.

На пляже темно и тихо. И – счастье! – никого нет. Третий час ночи.

Медленно, медленно иду я вдоль кромки воды, ноги чуть-чуть вязнут в мокром песке. Смотрю на лунную дорожку, протянувшуюся ко мне, вдыхаю запах воды и водорослей, слушаю шорох волн. Да! Вот это – мое! Это – то, зачем уже третий год еду я сюда и что нынешним летом удастся получить, похоже, только ночью. Тишина. Безлюдье. Все спят…

Но нет, похоже, спят не все. Дойдя до края пляжа и развернувшись, замечаю я узкую полоску света, падающую на песок из раскрытой двери летнего кафе. Запах озерной сырости на миг перебивается запахом кофе, и я замедляю шаг, невольно принюхиваюсь. Неужели они еще не закрылись? Но только бы, во имя всех святых, без музыки!

За вынесенными на улицу столиками пусто. А, нет – одинокая фигура за столиком успешно сливается с тенью. Я не расположена заводить сейчас знакомства и разговоры, поэтому снова ускоряю шаги. Но сидящий за крайним столом мужчина, заметив меня, улыбается и предлагает негромко:

– Кофе?

Нет, это не хозяин кафе, унылый усатый кавказец, что постоянно торчит здесь днем. Этого я раньше не видела. Могучий мужик с аккуратной короткой бородой, с шевелюрой, изрядно побитой сединой, чем-то похож на боцмана из детских фильмов. Густой загар на лице и шее, внимательные и спокойные небольшие глаза, голубая майка в полоску кажется тельняшкой. Ему бы попугая на плечо да трубку в зубы – пират, как есть пират. Хотя вот и трубка лежит рядом на столе, незажженная.

– Курю, – с улыбкой признается он, перехватив мой взгляд. – Но сейчас не надо. Жалко портить такую ночь, верно?

Я киваю, останавливаюсь.

– Хотите кофе? – снова спрашивает он и указывает на пустой стул напротив.

– Нет, – отвечаю я с сожалением и опять втягиваю ноздрями ароматный запах. – Мне его нельзя, да и вообще… совсем тогда не усну.

Мужик понимающе кивает.