Читать книгу: «Путевые заметки путешественника в Тридевятое царство», страница 3

Нас снова инструктируют и наконец-то путешествие начинается. Собрались мы с Саней это дело обкурить, выходим в коридор и вдруг… Потрясающие глаза! Голубые, огромные! А волосы! Рыжевато-золотистые, мой любимый цвет волос! И синий – мой любимый цвет, во всех его оттенках, а у нее, кроме голубых глаз, синие джинсы и голубая ковбойка! И она такая стройная, такая хрупкая! Хочется прижать ее к себе и больше не отпускать…

– Е…ть! – восклицает Саня. – Я хотел зайтить у тубзик, поссать, а эта телка яво заняла! Э, Лень, ты чё?!

– Я ничё.

– Я говорю, телка какая-то сортир заняла.

– Ну и х..ля?! Обоссышься, что ль?! Пошли курить.

Двери во всех купе открыты, все снуют туда-сюда, а я стою в коридоре, чтобы увидеть ЕЁ. Я влюблен, без сомнений, влюблен. Конечно, не первый раз, может быть, двадцать первый, но то были, скорее, увлечения, а здесь, кажется, по-настоящему! Какой-то высокий крупный парень просовывается в ее купе и кричит: «Наташ, … бла, бла, бла.» Значит, ее зовут Наташа! Следующая задача познакомиться с этим парнем; если он курит, то это легко: попросить прикурить и завязать знакомство. Вскоре они со своим соседом идут в тамбур. Направляюсь за ними и дальше по плану… Высокого парня зовут Игорь, а их группа из Сухой Буйволы (P. S. – 2021 – совсем недавно узнал, что в основателях СБ был род Сотниковых; и, вроде бы, дедушкина семья Сотниковых именно оттуда перебралась в Константиновку).

– А что ж это вы всего одну девушку взяли?! А остальные все мелкота! – как бы между прочим шучу я.

– Ничего, мы у вас одолжим! У вас-то побольше девушек.

– Тогда знакомьте меня с вашей, а я вас с нашими.

– Заметано! Пошли.

Игорь ведет меня в девичье купе и знакомит с Наташей, потом я знакомлю их с нашими девицами. Наташа в купе с тремя мелкими сухобуйволятками, а в купе Игоря двое сухобуйволят, так что на день мы их отправляем туда, а сами заседаем у Игоря.

Поздним вечером мы оказываемся с Наташей наедине в ее купе. Малышки спят, и мы садимся поближе, чтобы говорить тихо, но слышать друг друга. Близость эта сводит меня с ума; мы о чем-то говорим, говорим, говорим; не важно, о чем, главное, что она рядом. В купе жарко; ее голубая ковбойка сильно расстегнута, украдкой я бросаю восхищенные взгляды на эту часть прекрасного телa incogita, а к середине ночи осмеливаюсь и беру ее за руку! Это моя первая близость с девушкой!

Перед рассветом Наташа решила, что надо хоть немного поспать; я ушел к себе, но так и не смог уснуть.

–2-

Принцип нашего путешествия был таков: ночь едем, день проводим в городе. Всего, кажется, было четыре города, но точно помню только Краснодар. Краснодар не мог не запомниться хотя бы потому, что в Ставропольском крае, в ту зиму был «табачный голод». На сельских магазинных полках в гордом одиночестве пылились «посланцы Фиделя»: кубинские сигары и сигареты; они считались хуже махорки, а стоили гораздо дороже, так что никто их не брал. Многие константиновсие мужики ездили за куревом как раз в Краснодар. Брали обычно мешок «Примы». «Папка из Краснодара мяшок «Примы» учера привез!» – можно было услышать от юных курильщиков в школе. – «Тяперь буду у няво п…ть сигареты! Усё равно не заметя!»

В Краснодаре мы разделились по половому признаку и мальчишки первым делом ринулись на поиски курева. Я купил блок «Бама» и блок пижонской «Явы 100», так что табачный голод был утолён на долгую перспективу, но появился голод обычный. Утром нам выдали талоны на питание; на определенную сумму в столовых можно было взять, что заблагорассудится. Когда мы наконец нашли подходящее место, мне рассудок изменил: я набрал 10 эклеров. Четыре съел с удовольствием, пятый из принципа, мне ведь сказали, что столько я не осилю; шестой вызвал у меня легкую тошноту и я остановился. Лучше признать, что был не прав, это выходило менее тошно, чем съесть оставшиеся эклеры.

А потом мы пошли в кино. Смутно помню, что кинотеатр был как бы на втором этаже, а при выходе что-то вроде террасы; зато помню, что смотрели мы «Чистыми руками». Был такой цикл румынских боевиков. Фильмы эти пользовались популярностью у мальчишек.

Ну что сигареты, эклеры, кино, я ждал вечера! Увидеть Наташу! Что могло быть важнее! Вечер, к счастью, наступил. Та же компания собралась в купе у Игоря, когда стемнело и поезд набрал обороты. Странное дело, Наташа не приходила. Я бросился к ней. Постучал в купе. Она выглянула:

– О, привет! Вы опять у Игоря?

– Привет! Да, снова у него все собрались. Пойдем туда или посидим у тебя?

– Знаешь, Леш, я, наверное, спать лягу. У меня что-то голова болит.

– Ну выздоравливай! До завтра.

– До завтра.

У меня так упало настроение, что к Игорю я даже не заглянул, поплелся в свое купе, залез на верхнюю полку и всю ночь, бездумно, с легкой грустью смотрел в черное окно на «огни чужой жизни». А компания этой ночью дегустировала краснодарскую выпивку, так что Саня завалился в купе лишь под утро; и то не спать, а взять сигареты. Был он изрядно навеселе.

– О, Лёнь, – со своей фирменной улыбкой, – а ты не был что ль у Наташки?!

– Не, она спать легла рано, голова болит.

– П…ть она, Лёнь! Голова у ние болить! Ты знаешь, что я ие того! Усю ночь!

Я слетел со своей полки, схватил его за грудки и с криком: «Это ты п…шь! Е…ый х..й! У нее голова болит! А тебе я щас е…к разобью, сука!»

Саня не сопротивлялся. Ведь это не я тащил его в тамбур! Это был другой человек! То есть таким он меня никогда не видел. Злость и эффект неожиданности помогли бы мне хорошенько его отделать, но вмешались буйволинцы и держали меня, пока я не остыл (Сотниковы – марафонцы, а Ерины – спринтеры; остывают быстро).

Все оставшиеся дни поездки я был настоящим мизантропом; кроме Игоря ни с кем не общался, никуда не ходил; скорее хотелось попасть домой и забыть об этой поездке навсегда… правда, дома тоска-злодейка не отпустила и еще довольно долго мучила меня. Поэзию в то время я не признавал, но тут вдруг начал писать поэму, и она успокоила боль. Вот начало:

Я стонал от боли адской,

Но никто меня не слышал.

Руки в ранах и мозолях

От мороза онемели…

Ты внезапно появилась,

Разом все преобразилось!

Рядом села ты и тело

Боль внезапно отпустила…

Дальше стихами не помню, но суть в том, что это была большая взаимная любовь, освобождающая главного героя от всего плохого. И вдруг его возлюбленная погибает. Он впадает в апатию, тает, а спасает его лист бумаги и карандаш. Он, вдруг, пишет ее портрет и больше ничего не хочет делать с этого момента, кроме как писать её портреты. Разные техники, разные материалы, но всегда в этих работах много любви, смешанной с печалью. Если ее портрет попадал к кому-нибудь в дом, люди становились мягче, добрее… Он делается известным и богатым, хотя ему на это наплевать (свите не наплевать), главное – она, она, она и работа, работа, работа… Однажды во сне он видит дьявола и тот предлагает художнику за любую цену продать ему руки! Чтобы в мире не прибавлялась добрая красота. Художник соглашается только за одну цену – ее возвращение. «Купец» выхватывает два меча и отсекает руки… Художник просыпается от боли. Рук нет, кровать залита кровью, но в открытое окно льется утренний свет и птицы поют радостнее, чем обычно… Он бросается к окну и видит ее, восходящую к замку по горной дороге на фоне рассвета… Боль проходит, кровь останавливается, а вместо рук появляются крылья…

Вот это странное творение (откуда в советское время, у сельского пацана, пусть даже читающего, такие образы?!! Такого я не читал, потому что такого тогда не печатали!) помогло мне прийти в себя.

С Саней я не общался почти полгода, но даже когда мы помирились, мое отношение к нему уже не было прежним.

P. S. – 2019

 «Как опресняется вода морей,

Сквозь лабиринты проходя земные,

     Так, мнил я, боль души моей

Замрет, пройдя теснины стиховые:

Расчисленная скорбь не так сильна,

Закованная в рифмы – не страшна.»

                Джон Донн, «Тройной дурак»

БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ

Лето после окончания школы – время осуществлять мечты и планы; вот и моя – стать артистом, ждала своего воплощения. Мама соглашалась ехать со мной во ВГИК, она любила путешествовать. Так что надо было принимать решение… А я почему-то колебался… И вот, однажды утром, выбравшись из кровати и направляясь во двор, «будущий артист» увидел себя во весь рост в зеркале трюмо… Там стоял худенький невысокий мальчик в огромных «семейных» трусах. «Господи, – воскликнул я про себя, – да какой же из меня артист! Разве такие артисты бывают!» Почему-то особенно меня смутили эти «семейные» трусы? Честное слово, лучше бы я подошел к зеркалу без них! Глядишь и не передумал бы.

P. S. 2025

Оказывается, так или иначе, но я передумал бы; просто со временем понял, что мечта стать артистом была не моя; окружающие считали актерство моим будущим путем, а я принимал это из-за возможности оправдывать свою свободу: «А зачем мне учиться, я же артистом буду!»

Одна женщина жила некоторое время по соседству, потом переехала в город и увидел я ее много-много лет спустя. В разговоре она сказала: «Ты такой был в детстве и юности! Я всегда думала, что тебя ждет необычная судьба!» Отчасти, поэтому, видимо, мне прочили артистическую карьеру; чувствовали что-то необычное во мне (верили в меня), но этой необычности было суждено другое русло.

Вот еще удивительная вещь, которую я понял много лет спустя: мама не принуждала меня ни к чему. Мама, которая жестко держала довольно большую школу, не навязывала мне свою волю. Может быть, в пику бабушке, которая как раз то с мамиными желаниями не считалась. Может быть, мама чувствовала, что у меня особый путь и не мешала мне по нему идти. Может быть, и то, и это, и что-то еще, пока не понятое, но так было.

ДОЖДЬ ПОЮЩИЙ КОЛЫБЕЛЬНУЮ

Итак, впереди маячит армия, не самое приятное место, но мы молоды, живем сегодняшним радостным солнечным днем и о будущем не думаем абсолютно! Правда мне хорошо и в дни дождливые, потому что, когда работаешь на поливном участке, то дождь-твой коллега; вот открываешь утром глаза, а в комнате темно, как в вечерние сумерки и дождь шепчет: «Сейчас ты снова закроешь глаза и погрузишься в долгую сладкую дрёму… Спи, спи, я за тебя сегодня работаю!» Серьёзный, работящий дождь мог освободить нас на несколько дней, но при этом зарплата сохранялась! Да и зачем дождю наша зарплата!

УМНЫЕ ЕДУТ В ГОРЫ

В сентябре наш «9-й поливной» собрался в Домбай. Ради такого случая с работы отпустили пораньше, а Х как раз на мотоцикле. Едем, только что-то меня смущает переднее крыло; кажется, оно болтается.

– Саш!

– Че, Лёнь?

– Давай остановимся! Крыло поправим.

– Х…я, Лёнь, доедем!

После этого оптимистического заявления мы проехали еще метров сто-двести и наехали на камешек. Крыло резко ушло вперед… Хлоп! Я лечу на на пашню. Страх сжал меня и исчез, тогда я приподнялся, всё было цело. Сашке повезло меньше. Он не летал, не расстался со своим «Восходом» и лежал под ним. Ни с того, ни с сего меня разобрал смех, а Сашка стонал и матерился:

– Лень, ну х…ля ты ржешь?! Подними мотоцикл! Я, кажется, руку сломал!

– Ладно, Саш, придется мне править.

– Не, Лень, – решает Сашка после короткого раздумья, – лучше все-таки я, одной рукой.

Я откручиваю крыло, и он, с матами, как допинговый дискобол, забрасывает его в посадку. Кое-как, «на честном слове и одной руке», довиляли до его дома. Закатываю мотоцикл во двор; выходит из летней кухни Сашкина мать.

– Ма, я руку сломал!

– Ды идеж ты носилси, Сашка?!

– Ды с работы ехали с Лёней, а там камень… Ма, я щас срочно у больницу! Нехай накладывають гипс, а то завтри у Домбай!

Мать начинает орать, сначала просто так, в небо, потом, прибавив децибел, переключает крик на Сашку, мол, никуда не пущу с такой рукой и т. д, и т.п. Но Сашка не уступил…

На малыше «Кубани» теплым тихим вечером въехали мы в Теберду. Разбили палатки в лесочке у шумной речки, прячущейся за насыпью. Натаскали дров, развели костер, сварганили ужин; уже доедали его, когда на место по соседству въехал крутой «Икарус». Оказалось, школьники из Невинки. Расположились рядом с нами.

Мужики устроили попойку, а мы с Сашкой поднялись за насыпь и уселись у реки. Через некоторое время туда же поднялись две хорошенькие восьмиклассницы и начали прогуливаться взад-вперед.

– Лёнь, – толкает меня в бок Сашка, – пригласи их с нами посидеть.

– Ды ты пригласи! Чё сразу Лёнь!

– Ну ладно, Лёнь! У тебя-то язык лучше подвешен!

Лесть срабатывает, я окликаю подружек, завожу разговор, и они подсаживаются к нам. Мой «хорошо подвешенный друг» начинает работать за двоих; такую, блин, «чечетку выбивает»! Конечно, Сашкина рука была удостоена внимания. Только он открыл рот и начал: « «Восход» » … как я перебил его и продолжил: «Да, девушки, восход на Эвересте – это потрясающее зрелище! Вы были на Эвересте? Нет. А мы были. Восходили, так сказать. Ну да, мы молодые альпинисты, юниоры. В Домбай так, просто отдохнуть приехали. А так всё больше по Альпам, Тибету, ну, где посложнее. Так вот, эта рука! Сашка ведь был на волосок от смерти, а отделался только сломанной рукой. Представляете, какой счастливчик!» Смотрю, у Сашки нос начинает задираться. Видимо, вспомнил, как на Эверест смотрел. Как же, ас-альпинист! И девчата как-то стали больше к нему льнуть. Пора осаживать! Для этого пришлось смущенно поведать, что Сашку то спас я; как, впрочем, и всю экспедицию…вся экспедиция висела на волоске… В общем, если бы не я! Получилось! Девчата потянулись ко мне, зато Сашка стал надуваться, хорошо, что их позвали на ужин, иначе бы он обиделся. Но рассказ их увлек, они даже согласились прийти ночью в нашу палатку, слушать продолжение…

ГОЛЛИВУД ОТДЫХАЕТ!

Дело было около какого-то домбайского кафе. У входа, на широких перилах сидели сытые туристы-курильщики и мы с Сашкой в их числе. Вдруг появляется эта альпинистка! Стройная, загорелая, ангелоликая! В шортах! В шортах!!! Вся, как праздничная елка, увешана какими-то альпинистскими прибамбасами. Да еще эти тяжелые ботинки на голых ножках! Зрелище достойное Голливуда! Бац, останавливается посредине площадки. Мужики затихли, только дым валит из всех щелей. Она достает сигареты и, как бы обращаясь ко всем и ни к кому, спрашивает: «Можно прикурить?» Я всех опередил и удостоился ее улыбки. А смешнее всех выглядел ополоумевший Сашка, пытавшийся загипсованной рукой достать из кармана спички.

1982

ПАРАШЮТ

В военкомате всем желающим предложили записаться на прыжки с парашютом. Желающих оказалось немного и, вдобавок, меня забраковали из-за зрения.

– Не, – сказали мне, – ничего не получится. Для прыжков с парашютом зрение должно быть 100%.

– Как прыгать – так нельзя, – возмутился я, – а как в армию – так можно!

– Ну, в армии тебя никто не заставит прыгать.

– А стрелять?!

– Ничего, куда-нибудь да попадешь.

11 НОЯБРЯ

Так мы росли, дурачились, работали, отдыхали, пока не очутились в … 11 ноября. Трех одноклассников и, условных соседей, Х, Саню Мальцева и меня забирали в один день, так что каждый побывал на двух проводах, помимо своих.

Кто-то напоил моего кузена Олега. Для его десяти лет это был ранний дебют.

Самые близкие друзья сидели часов до двух ночи и мама заставила нас немного поспать; все места были заняты, кроме довольно узкой железной кровати в комнате-кухне и крайний на ней, как ни прижимался к коллективу, все равно от него отпадал; поднявшись с пола, он укладывался около стенки. Новый крайний проделывал тот же путь: вниз-вверх-к стенке. Так за несколько часов каждый побывал в разных положениях.

В пять утра, около правления, нами набили автобус и отправили в Светлоград. У военкомата шумело море народу. Звенели гитары, стаканы, поднимались облака табачного дыма. Сновали туда-сюда озабоченные офицеры. Кого-то проверяли, кого-то считали, заглядывали в какие-то бумажки. Всё! Команда садиться в автобус! Последние объятия, рукопожатия, женские слезы, мужские советы. С трудом нас наконец загоняют в салон. «Кубань» тихо рассекает «бурлящее море»; по борту шлепают «волны» чьих-то рук, кто-то бросает что-то в открытое окно… Автобус набирает скорость. Грохочет по мосту через Калаус, кружит по кольцу у кафе «Дорожное», пробегает мимо каменного указателя «Светлоград» и выходит на прямую среди еще знакомых полей.

Все долго хранили гробовое молчание. Это было необычно: молодые, пьяненькие пацаны – и полная тишина. Тишина эта способствовала моему странному состоянию. Позже я испытывал чудные состояния, но уже другого рода. А тогда я слышал голоса! Мамы, дедушки, бабушки, тетушки, Олега, друзей; какие-то диалоги, обрывки фраз. Они были невероятно реальны, как будто в голове у меня работал магнитофон. Но когда в наш автобус вернулась жизнь: послышался смех, разговоры, зашелестели пакеты с едой, тогда голоса исчезли. Интересно, так бывает у всех или только у поэтов?

ДВЕ СМЕРТИ (ОДНА В КАВЫЧКАХ)

Призывной пункт в Ставрополе. Тягостное состояние неопределенности. Ожидание «купцов». Домашняя сухомятка. Нашествие горцев. Они держатся сплоченным особняком. Как-то вдруг, ни с того, ни с сего у них начинается веселье; безудержное; гром гитары, яростные крики, дикие танцы. В разгар «горскотеки» к эпицентру подбегает молоденький офицер и орет: «Прекратить немедленно!» Горцы не реагируют. Тогда офицер бросается на гитариста, вырывает инструмент и… яростно разбивает о дерево! Немая сцена, а потом мотивация подвига: «Отставить танцы! Умер генеральный секретарь коммунистической партии Советского Союза Леонид Ильич Брежнев!» вот так, ярко, жарко узнали мы о смерти нашего «горячо любимого» генсека.

Для меня это была символическая фигура. Мы «родились» почти вместе; он как генсек, а я как землянин, а день его смерти (без кавычек) стал днем «смерти» части моего детства (кстати, двух следующих генсеков как будто и не существовало, ведь мы жили в своем замкнутом мирке и с гражданкой почти не пересекались). Что ж, кто бы ни умер, а жизнь продолжалась… «На холмах Грузии» … В мотострелковой учебке.

ДУШЕТИ

Душети – это небольшой городок с полсотни километров от Тбилиси. Симпатичный такой городок, со своеобразной архитектурой. Правда за те полгода, что мы в нем провели, мне только в последний месяц удалось пройтись по нему вольно, а до этого только строем в баню.

ХОЛОД

Наша двухъярусная кровать, в ряду себе подобных, занимала «почетное место» у огромного окна. Я спал сверху, внизу-сержант Васильев. Просыпался я всегда минут за 10-15 до подъема. Тихонько соскальзывал вниз и, ежась от холода (сапоги на босу ногу), бежал в туалет. Вернувшись, забирался под теплое одеяло, но уже не спал, а смотрел в окно. Это было странное состояние: блаженство от тепла и ужас от неотвратимости подъема, от того, что скоро я буду там, за окном, в сыром, холодном осеннем сумраке… И вот звучит ненавистное: «Рота, подъем!». И мы вываливаемся из теплых кроватей в бесконечно долгий холодный армейский день…

ГОЛОД

«Рота, стой!» – командовал сержант Васильев, когда мы выходили из столовой. Рота останавливалась. «Достать хлеб из карманов»! Мы подчинялись и выуживали огрызки хлеба из наших карманов. «Доесть! Время пошло!» Мы, давясь, глотали наш несостоявшийся НЗ. Ох, как нам хотелось есть! Что такое для растущего организма ломтик хлеба с кусочком масла, пустая каша и жидкий чай на завтрак; или жидкая похлебка и белёсый компот; правда, на ужин каким-то чудом до нас «доплывала» жареная рыба, но также, как и мясо, в очень условных количествах.

Воскресенье было особым днем для советского солдата; в воскресенье на завтрак давали…яйцо! Если бы при тех физических нагрузках и хорошее домашнее питание, то мы бы возвращались домой совсем другими людьми, но питание было убогим.

«А вообще-то жил голодновато, всегда хотелось есть…»

В. Быков, «Моя война»

МИНДАЛЬНОЕ ПЕЧЕНЬЕ (ГОЛОД)

Сегодня в Грузии русских называют «оккупантами»; действительно, нас было больше в части, чем грузин, но мы, «оккупанты», честно говоря, завидовали «угнетаемым». Во-первых, их постоянно навещала родня; то и дело на КПП, что напротив «Хинкальной», вызывали кого-нибудь из курсантов-грузин. Там они кушали домашние вкусности, а то и уходили с родней в город; во-вторых, на нашу зарплату в семь рублей полакомиться в чипке (кафе на территории) можно было от силы два-три раза; ведь из этих 7 рублей надо было купить воротнички, гуталин, конверты, курево, да рубль сдать на что-то, вот и весь «разгуляй». Тем не менее в чипке всегда было битком и как раз «угнетаемые» являлись постоянными клиентами. «Угнетаемые» пировали, «оккупанты» за ними убирали.

В тягучей череде дней все же наступало воскресенье. После завтрака нас еще на что-то напрягали, типа просмотра «Служу Советскому Союзу», зато после обеда и до ужина все время было твое, в пределах части ступай, куда пожелаешь; я желал в библиотеку. Книг мне не хватало так же остро, как сна, молока, сладостей, да и вообще еды (теперь я ел бы даже борщ!). И вот однажды на лестнице в библиотеку, вижу на ступеньке …миндальное печенье! Лежит себе, такое большое, аппетитное! Шепчет сладко: «Съешь меня, солдат; съешь меня, съешь…» Вокруг никого, ни живой души, и вот «злобный оккупант» стоит и мучается сомнениями: «тварь я дрожащая или право имею» поднять и съесть?

Еще одна изюминка воскресенья – программа «Иллюзион» на грузинском канале. Там показывали дефицитные фильмы, типа «Фантомаса» или «Великолепной семерки». Если кому-то выпадал наряд на воскресенье, то он обычно сетовал: «Ё-моё, «Иллюзион» не посмотрю!»

БРОМОТЕРАПИЯ

Не знаю, какие мифы ходят в современной Российской армии, а в Советской, в числе прочих, был миф о броме, добавляемом нам в еду, как средство от юношеской гиперсексуальности. Никто не задумывался, кто это делает и когда; при вечной толчее на армейской кухне это могли делать только «прапорщики-невидимки» или «ангелы-сверхсрочники». Впрочем, при скудном рационе, вкупе с нагрузками, в броме не было необходимости, сил едва хватало доползти до кровати.

P. S. 2022

Дывлюся бандеровская Украина взяла советский армейский миф о броме на вооружение в информационной войне против России. Правда, развернула его на триста шестьдесят и убеждает мир, что воинам РА (лечащим Украину от злобного национализма, по Роджеру Вотерсу) выдают виагру для совершения сексуальных преступлений; видимо, украинские мифотворцы судят о других по себе. Еще говорят, что после виагры воинам РА даже штыки не нужны в рукопашной.

СЕРЖАНТ ВАСИЛЬЕВ

Забыл, как звали нашего сержанта, а фамилию помню и даже лицо могу вызвать в памяти: узкое такое лицо, смуглое, отчего Васильеву очень шла улыбка. Был он не злой, но при необходимости жесткий; отличная комбинация качеств, как для командира, так и для его подчиненных. А еще он говорил по-русски с акцентом, поскольку родился и вырос в Тбилиси.

Меня он как-то выделял из всех и относился с явной симпатией. Может быть, его отношение сложилось после нашего разговора, когда я не выполнил какое-то задание, а он стал выяснять почему, а я как-то так хитро ему все объяснил, что получалось ничего и не надо было делать; или потому что я еще очень по-детски выглядел и увидев мою фотографию в комсомольском билете, он, с улыбкой, сказал: «Ну, Алексей, ты, видно, был любимец женщин!»

Из всей массы людей за полгода учебки я хорошо запомнил двух: Васильева и почтальона Серегу; смутно, но помню еще одного человека, кавказца, он вступился за меня в мелком конфликте с сослуживцами-грузинами, чем конфликт исчерпал. На мой вопрос: «Почему ты мне помог?» он ответил: «Ну мы же земляки! Оба с Северного Кавказа!»

НОВЫЙ НОВЫЙ ГОД

Новый год в армии – это удивительное доказательство того, что время не остановилось. Что, к счастью и радости, оно движется; туда, где скрыт дембель! Вот и мы в нашей учебке дожили до последнего дня 1982 года, а он не подкачал! Солнышко сияло по-весеннему, небо синело по-летнему, трава зеленела по…уставу. Мы почти весь день провалялись на газоне перед казармой, грея свои тощие бока. В людях чувствовалось праздничное настроение. Вечером, в казарме, накрыли стол, и наша рота села встречать Новый год. В полночь все чокнулись лимонадом, сказали, что полагается и пошли курить на порог; вдруг, кто-то восторженно восклицает: «О, смотрите, снег!» Он появился, как десантник, из ниоткуда; из черноты ночи, в островки света, медленно опустились редкие «снежинки-разведчики», дали добро, и тогда вся «белая армия» двинулась в атаку.

«1983»

ПОЧТАЛЬОН СЕРЕГА

Стресс, перемена климата, плохое питание сделали свое черное дело: на голенях появились раны, и я попал в санчасть. Санчасть в учебке считалась предбанником рая. Яйца там давали каждый день! ДВОЙНАЯ порция масла выдавалась и на завтрак, и на ужин! Но главное – стакан молока! МОЛОКО! Для меня это был напиток №1. И вот надо было заболеть, чтобы попить молока! Что за удивительная была страна СССР, где в мирное время солдату было недоступно молоко!

Одно меня огорчило, пока я ваялся в санчасти, наша рота съездила на учения в горы. Мне тоже хотелось! Сослуживцев впечатлили штурмовики из ДШБ, которые воровали шапки у наших курсантов во время дефекации; заскакивали в туалет, хватали шапку с головы и стрелой обратно. Понятно, человек в таком положении, что ему не до шапки! Ещё наши восхищались их пайками. Чего только не давали этим штурмовикам! Даже копченую колбасу! И сгущенное молоко! Элита! Не то что мы – пехота.

Где-то в начале мая я стал учеником почтальона. Мне кажется, без рекомендации сержанта Васильева здесь не обошлось; не так-то было просто пробиться на самое блатное место в части. Что ж, мой шеф, почтальон Серега, был рад, потому что для почтальона он не очень-то любил двигаться, зато я готов был хоть весь день бегать, получать газеты, разносить почту; мы, как говорится, дополняли друг друга. Кстати, почему почтальон была– самая блатная должность в части? А потому что он жил в клубе. Уединение! То, чего в армии так не хватает. Жил он в небольшой уютной комнате, в ней же выдавал письма и посылки. Посылки – это отдельная статья; во-первых, почтальона обязательно угощали; во-вторых, Серега угощался сам. Как-то после выдачи посылок он говорит мне:

– Ну что, пошли крыс ловить?

– Каких крыс?! – удивился я.

– Увидишь.

Берет он плотный непрозрачный пакет, прячет его в карман, и мы идем в офицерский городок. Там заходим в двухэтажное заброшенное здание. Медленно продвигаемся по этажу. Серега внимательно оглядывает кучу битого кирпича, отрицательно машет головой и идет дальше. Останавливается у груды обломков досок, приседает и осторожно поднимает кусок доски. Я с неприятным чувством жду, когда оттуда выскочат жирные наглые крысы, но Серега выуживает оттуда… ящик. А, да это посылка!

– О, откуда здесь посылка?!

– Здесь «крысы» прячут посылки, – поясняет Серега, перекладывая содержимое ящика в пакет, – «крыса» – это тихушник, тот, кто не хочет делиться. Посылку получил, спрятал и бегает по чуть ее уничтожает.

ΙΙ

Как-то мы с ним засиделись допоздна, а когда я проснулся (а спал я в кинобудке без окон и с отдельным выходом с улицы, через балкон) и вышел на балкон, то понял, что уже очень поздно. Солнце сияло на всю свою майскую грузинскую мощность; в кронах могучих деревьев напротив радостно распевался краснознаменный хор птиц нашей части. Слева, со стороны плаца, раздавался дружный топот сапог-это были строевые занятия, которые обычно начинались после завтрака. Для армии такой поздний подъем казался чем-то фантастическим!

Увы, со счетом не в мою пользу победил Блат. Конечно, это место кому-нибудь продали, ведь и Серега был не абы откуда, а из Анапы; народ там ушлый и денежный, так что Сереге «просто повезло», а мне нет, в июне меня в звании мл. сержанта отправили в неизвестность. И это уже другая глава…

ГДЕ-ТО ОКОЛО МОРЯ

Итак, везли нас везли и привезли на станцию Яшма, где-то около Каспийского моря. После живописного Душети Яшма вызывала уныние: жаркая сухая степь, по ней тянется железная дорога, а где-то посередине, около дороги, прилепилась парочка убогих домишек. Это и есть станция Яшма. Торчала бы она одна-одинешенька в этой безрадостной пустыне, если бы не в/ч***, которая расположилась неподалеку.

КАРАНТИН. “TAKE FIVE”

Казарма яшминской части – трехэтажный квадрат с входом посередине и огромными окнами. Напротив входа – дежурный по этажу. Рядом с ним дверь в кубрик; это сравнительно небольшая комната с двумя рядами двухъярусных кроватей. Перед кубриком «ленинская комната». Слева от входа каптерка, туалет, оружейка. Справа большой зал казармы; тут уже 4 ряда двухъярусок и телевизор у глухой стены.

Карантин расположился на первом этаже. По правилам к нам никого нельзя было пускать, но дембелям и дедам закон был не писан, они то и дело входили, искали земляков. Там ко мне подошли два высоких дембеля и на каком-то странном языке что-то спросили. Я вытаращил на них глаза, тогда один, уже на русском, поинтересовался:

– Ты не литовец?

– Нет! Русский.

– Жаль, – огорчился он, – похош на литовца!

Позже в карантин ворвался «бешеный сержант» и заорал:

– Из Ставрополя есть кто?

– Я.

– О, земеля! Пошли покурим, расскажешь откуда, поточнее!

Мы двинулись к выходу, к сержанту с испуганным видом подбежал один из наших охранников:

– Сань, ты же знаешь, не положено им выходить! Щас кто-нибудь из проверяющих подойдет и нам вставят!

– Братан, – приобнял его Саня, – да успокойся ты! Никто тебе не вставит! Я все улажу.

– Ну, Сань, смотри, долго там не будь с ним!

– Конечно, покурим только!

Мы завернули за глухую торцовую часть казармы и сели на порожек у пожарного выхода.

– Ну, меня Саня зовут, ты уж слыхал.

– А я Леха.

– Ну, давай пять, Леха, первый земляк, блин, за полтора года!

– Так ты уже дед?

– Ну да! Скоро чух-чух на хаус! Так откуда ты конкретней?

– Я из села. Константиновки.

– А! Это что под Пятигорском?

– Нет, это что под Ставрополем.

– Ни х..я себе! – Санина энергия дала изрядный выплеск. – Так я тоже оттуда!!! А чей ты?!

– Ну, вообще я Ерин, но селе я Сотников. Ну знаешь Валентину Алексеевну? Что английский преподает.

– Ни х..я себе! – Саня ажиотажно подпрыгнул на порожке. – Так ты англичанкин сын?!

– Ну да.

– Е…ть! То ни х..я никого за полтора года, а то из своего села, ды ишшо англичанин! З…сь! Ну, рассказывай, чаво там у нашай дярёвне творится!

Саня перешел на родной диалект, что было ужас как приятно. Но тут прибежал тот охранник и испуганно зашептал:

– Сань, я его забираю! Солоха идет!

– Солоха! – у Сани в глазах промелькнул легкий испуг. – Ладно, землячок, поговорим. Если что надо, зови меня. Да, вечером посидим у нас в каптерке, чаю попьем, поговорим.