Читать книгу: «Неординарные преступники и преступления. Книга 1», страница 5

Это было очень интересное сообщение, поскольку получалось, что почерк, которым были написаны первые два послания, был легко узнаваем даже человеком, имевшим плохое зрение. Однако, помимо этого аспекта, сообщение Пенингтона имело и другой, совсем неочевидный. Дело заключалось в том, что Лиззи Ливернэш в своих показаниях упомянула о том, будто Корделия Боткин сообщила своему мужу о трёх анонимных письмах, отправленных Мэри Пенингтон-Даннинг, и эта деталь, по мнению обвинения, доказывала правдивость Ливернэш. Дескать, никто не мог знать о трёх письмах, кроме Джона Пенингтона и самой отправительницы писем…

И формально это было вроде бы так, но… но ведь письма могла отправить и сама Лиззи Ливернэш, и именно поэтому она знала, что их было именно три, а Корделию она в ту минуту просто оговаривала. Вот только для чего?… Впрочем, тут мы немного забежали вперёд, адвокат Найт ничего подобного в тот день в суде не говорил и, вообще, провёл допрос уважаемого джентльмена Джона Пенингтона максимально корректно и уважительно.

Далее началось очень интересное представление, которое можно условно назвать оглашением [или предъявлением суду] графологических экспертиз. Некоторые моменты этого действа оказались по-настоящему забавны. 20 декабря выступил эксперт штата Эймс, а на следующий день свидетельское место занял Карл Эйзензехиммель. Адвокат Найт, остававшийся совершенно индифферентным при выступлении Эймса, необычайно оживился при появлении Эйзензехиммеля, в последующие два часа он буквально вытряс из него душу, уж простите автора за просторечный слог!

Этот эксперт согласился с мнением Эймса о написании Корделией Боткин анонимного письма от 18 июля и двух коротких записок в коробке с конфетами. Когда адвокат Найт попросил объяснить, какие именно признаки однозначно указывают на авторство подсудимой, Эйзензехиммель ответил, что таковыми являются манера ставить кавычки и писать букву «d» в слове «madam» без наклона – это манера письма именно Боткин. На что адвокат весьма здраво заметил, что в записках из коробки с отравленными конфетами слово «madam» не употреблялось. Эксперт подвоха не почувствовал и легкомысленно ответил, что это слово встречалось в анонимном письме, и Найт весьма разумно парировал этот довод, заметив, что связь пресловутого анонимного письма от 18 июля с отравлением не доказана и доказывать её обвинение, судя по всему, не собирается.

Прокурор Хосмер, разумеется, не мог снести столь язвительного комментария – между прочим, абсолютно справедливого! – и, вскочив с места, принялся что-то говорить, а адвокат Найт продолжил свои рассуждения, игнорируя Хосмера. Адвокат, кстати, был совершенно прав, поскольку это он проводил допрос эксперта, и обвинитель не имел права влезать в этот диалог со своими пояснениями. Прокурор, впрочем, так не считал, и разъярённый тем, что Найт игнорирует его слова, закричал: «Не смейте перебивать, когда я говорю!» («Don’t interrupt me when Iam talking!»). Найт не полез за словом в карман и закричал на прокурора: «Ну, кто-то же ещё, кроме тебя, может быть услышан здесь! Ты и так болтаешь уже два дня!» («Some one else has a right to be heard here besides you! Well, you’ve been talking for two days!»)

Представление суду результатов почерковедческих экспертиз. Многие репортёры считали, что обсуждение авторства анонимных писем должно будет стать кульминацией судебного процесса, но ожидания их оправдались не вполне.

Разумеется, адвокат поинтересовался тем, получал ли эксперт для изучения образцы почерка других, кроме подсудимой, людей. Не забываем о миссис Эдвардс, которая сама же признала, что пишет букву «С» точно так, как это было показано на копиях письма в газетах. Безусловно, помимо этой женщины, могли существовать и иные любопытные персонажи, которых следовало бы проверить на возможное авторство таинственных посланий…

В этом месте, кстати, можно пояснить, что «европейская» или «германская» манера ставить кавычки на письме не является чем-то уникальным или трудноповторимым. Просто американцы при письме ставят кавычки – открывающую и закрывающую – в верхнем регистре, а европейцы открывающую писали в нижнем, а закрывающую – в верхнем. Кстати, именно так учили ставить кавычки и в советских школах. То есть подобную манеру легко освоить и, соответственно, подделать – это не некий уникальный росчерк или необычное написание буквы.

Некоторые моменты общения адвоката и эксперта оказались по-настоящему комичны. Если стенограмму судебного заседания дать прочесть со сцены участникам «comedy club», то слушатели будут хохотать в голос, и никто не поверит тому, что услышанное – строгий юридический документ, до того комичны некоторые пассажи. Например, в ходе перекрёстного допроса Эйзензехиммеля тот решил объяснить адвокату принцип работы микроскопа и его использования при исследовании письменных документов. Эксперт полез в саквояж, который стоял возле его кресла и… вытащил микроскоп. Адвокат Найт попросил эксперта убрать прибор и избавить присяжных от рассказа о законах оптики – сейчас предметом обсуждения являлись совсем иные материи. Эйзензехиммель возразил на это, что адвокат не понимает сути разговора, и он сейчас ему всё объяснит. На что Найт ответил, что это как раз Эйзензехиммель не понимает, чего от него хотят, а потому пусть уберёт микроскоп и просто ответит на заданный вопрос. В конце концов, Эйзензехиммель микроскоп убрал, но через 20 минут извлёк его опять и снова пообещал объяснить принцип работы устройства и его использования при проведении научного исследования.

Надо сказать, что игрища с микроскопом в саквояже явились отнюдь не единственным примером острой пикировки адвоката и эксперта. Довольно комично выглядела попытка Найта применить «домашнюю заготовку» с использованием заблаговременно подготовленного рукописного текста. Адвокат поставил под сомнение возможность определить «на глазок» принадлежность анонимных посланий перу Корделии Боткин, поскольку её почерк, вообще-то, мало походил на почерк их написавшего. В этой части Джордж Найт, кстати, был совершенно прав: то, как Даннинг чудесным образом опознал в этих посланиях руку Корделии, выглядит крайне подозрительно… Адвокат порассуждал на эту тему и положил перед Эйзензехиммелем некий исписанный лист бумаги, попросив эксперта определить «на глазок», принадлежит ли он перу подсудимой.

Это была хорошо продуманная ловушка, позволявшая адвокату при любом ответе по существу – положительном либо отрицательном, без разницы! – использовать его заявление в интересах защиты. Эксперт, разумеется, сие моментально понял и не позволил Найту втянуть себя в задуманную игру. Эйзензехиммель флегматично ответил, что явился в суд для того, чтобы дать разъяснения по проведённой им экспертизе, а не для того, чтобы устраивать шутовское представление. Найт, изменив формулировку, вторично попросил почерковеда высказаться о происхождении предложенного ему образца, на что Эйзензехиммель ещё раз ответил, что представляет присяжным результаты проделанной работы, и если адвокат хочет услышать его мнение по некоему неизвестному образцу, то ему следует заказать соответствующую экспертизу. В общем, Эйзензехиммель удачно отбил атаку адвоката. К листу, поданному ему Найтом, эксперт даже не притронулся.

Своего рода логическим венцом допроса эксперта Эйзензехиммеля явилось установление того неприятного для стороны обвинения факта, что эксперт присутствовал в зале суда во время заслушивания почерковедческой экспертизы Эймса. Это было очень серьёзное процессуальное нарушение, поскольку мнение одного эксперта могло оказать влияние на заключение другого. Следует понимать, что любая экспертиза, даже базирующаяся на данных точных наук, всегда носит оценочный и вероятностный характер и любой эксперт всегда высказывает личное суждение. Именно поэтому в рамках одного судебного процесса эксперты обвинения и защиты могут давать диаметрально противоположные заключения на основе одних и тех же исходных данных. А тут такой прокол…

Не совсем понятно, почему так произошло, Эйзензехиммель не имел права находиться в зале и слушать выступление Эймса, но… он находился, прослушал его от начала до конца и признал допущенное нарушение в ходе допроса адвокатом Найтом. Подобное признание давало Найту формальное основание для отвода всей экспертизы Эйзензехиммеля как представленной с грубыми процессуальными нарушениями и предвзятой. О чём адвокат прямо и заявил присяжным, но об отводе Найт так и не заявил. Адвокат руководствовался вполне рациональными соображениями – исключение экспертизы предоставит стороне обвинения замечательный повод для оспаривания оправдательного приговора в случае вынесения такового, а потому не следует дарить прокурору такую замечательную возможность.

Нельзя не сказать о том, что Корделия Боткин приняла решение свидетельствовать в свою защиту и её показания вкупе с последующим перекрёстным допросом растянулись на три судебных заседания [22—23 декабря]. Показания обвиняемого всегда являются очень опасными для его защиты, поскольку даже совершенно невиновного человека можно заставить волноваться или гневаться, а потому даже невиновный человек, не имеющий опыта выступления перед большой аудиторией, может повести себя крайне неоптимально. О виновном и говорить нечего – ему тяжелее стократ! Прекрасным примером того, как неудачные показания обвиняемого способны разрушить грамотную тактику адвокатов по его защите, можно видеть на примере «дела Франка», подробно описанного в очерке «1913 год. Убийство на карандашной фабрике.» (этот очерк вошёл в сборник «Американские трагедии. Хроники подлинных уголовных расследований XIX – XX веков. Книга IV»). Тогда отличные адвокаты во многом обесценили усилия окружной прокуратуры по обвинению Лео Макса Франка в убийстве 13-летней девочки Мэри Фэйхан, но обвиняемый своей продолжительной, безэмоциональной и совершенно неискренней речью полностью разрушил созданный адвокатами образ тонкого, чуткого и во всём положительного человека.

Корделия Боткин, заняв место свидетеля, была приведена к присяге и в своей весьма продолжительной речи [более шести часов] не только рассказала о своей жизни, но и затронула все основные аспекты обвинения. Те моменты, которых она не коснулась, ей напомнил адвокат. Это очень важный момент, на который следует обратить внимание – Боткин не обходила молчанием неудобные заявления или факты, она проговаривала вслух все обвинения в собственный адрес и давала им либо объяснение, либо опровержение.

Она прямо заявила, что не знакома с аптечным клерком Фрэнком Греем, который согласно официальной версии продал ей мышьяк. Женщина заявила, что никогда не встречала его, никогда не разговаривала с ним и никогда не покупала у него мышьяк. Более того, она никогда не покупала мышьяк ни в той аптеке, где работал Грей, ни где-либо ещё.

Подсудимая подтвердила, что действительно обсуждала работу почтовой службы США со своей сиделкой Рооф, но более ни с кем. В самом разговоре не было ничего подозрительного, поскольку прошлогодняя реформа была постоянным предметом пересудов американцев.

Боткин обстоятельно рассказала историю знакомства с Джоном Даннингом, которое состоялось в очень трудный период жизни последнего. Даннинг был гоним, он лишился работы, жилья, у него не было денег на предметы первой необходимости, от него отвернулись друзья и знакомые. Он производил очень жалкое впечатление, был всем должен денег и скрывался как от кредиторов, так и полиции. Корделия предложила ему жить в своём доме, причём бесплатно. Также она погасила его долги и выкупила из ломбардов самые ценные его вещи. После такого рассказа история отношений Боткин и Даннинга заиграла новыми красками. Воистину, ни одно доброе дело не останется безнаказанным!

Корделия особо подчеркнула, что Даннинг никогда не говорил ей о том, что его жена любит сладости. Для такого разговора вообще не возникало повода. Корделия не ждала, что журналист разведётся с женой, поскольку она сама разводиться с мужем не собиралась и, соответственно, никаких планов по созданию семьи с Даннингом не строила.

Разумеется, ей пришлось коснуться вопроса об отношениях с мужем. Она подтвердила большую разницу в возрасте с Уэлкомом Боткиным и то, что вышла замуж, будучи совсем молодой и неопытной в житейских делах девушкой. По её словам, она сохранила с мужем добрые человеческие отношения и духовную связь, их отношения отнюдь не разрушены, и нет оснований думать, будто она имела планы расстаться с супругом. Дословно она высказалась о подобных подозрениях следующим образом: «Я отдала ему свою юность, и я не позволю ему развестись со мной сейчас». («I gave him my youth, and I will not permit him to divorce me now.»)

Корделия Боткин в суде во время дачи свидетельских показаний в свою защиту.

Подсудимая дала оценку практически всем более или менее существенным аргументам обвинения, порой углубляясь в мелкие детали. Например, Корделия остановилась на показаниях менеджера отеля «Виктория» миссис Прайс (Price), которая заявила, будто видела Корделию в холле гостиницы 31 июля. Подсудимая пояснила, что свидетель обвинения путает – их встреча на лестнице из холла наверх произошла в понедельник 1 августа. Корделия спускалась в холл, чтобы позвонить в город по телефону, после чего вернулась в номер.

Подсудимая категорически отвергла покупку конфет в магазине Гео Хасса и заявила, что никогда не была в том магазине.

Также Корделия отвергла покупку платка и перчаток в магазине женской галантереи в универмаге «City of Paris». Боткин особо подчеркнула, что никогда не отправляла посылок не только семье Пенингтон, но и вообще в штат Делавэр.

Пресса была настроена к подсудимой резко отрицательно. Её показания нельзя было осмеять или опровергнуть, поэтому репортёры сосредоточились на разного рода ёрнических комментариях. Например, то, что речь Корделии была очень правильной, чёткой и неторопливой, комментировалось таким образом – эта женщина даже в суде изображает из себя англичанку, хотя никогда не бывала в Великобритании. Много издевательских рассуждений вызвала сцена допроса Корделии адвокатом Найтом, во время которого тот поинтересовался её первой реакцией на сообщение о гибели Мэри Пенингтон-Даннинг и отравлении детей. Корделия ответила тогда, что её поразили и опечалили эти события, никто не заслуживает такой смерти, известие о происшествии вызвало её глубокую тревогу. При этом Боткин держала платок возле глаз и пыталась делать вид, будто плачет, хотя глаза её оставались сухи. Журналисты много комментировали этот момент, но, говоря по совести, сложно понять, что именно вызвало их раздражение. При предвзятом отношении к человеку любая реакция может быть поставлена ему вину, если он проявит хладнокровие – репортёры напишут о его жестокосердии, если напротив, начнёт нервничать – скажут «он паникует»…

Для того чтобы дать представление о том, как репортёры описывали поведение подсудимой в суде, приведём короткую, но выразительную цитату: «Её манеры на свидетельском месте оправдывали прозвище „маленькая англичанка“, которое она получила ранее. Миссис Боткин никогда не была ближе к Англии, чем граница Миссури, но она с большим или меньшим успехом демонстрирует жеманство, которое большинство американцев считают английским.»⁸

Заслуживает быть приведённой ещё одна красноречивая цитата, и прежде всего потому, что она больше говорит о её авторе, нежели о подсудимой: «После этого миссис Боткин беспечно подошла к свидетельскому месту. Она быстро придвинула кресло к самому краю скамьи присяжных заседателей, после чего опустила пристальный взгляд на мужчин, в чьи руки вверена её жизнь. Её поведение накануне казалось куда сдержаннее, а манеры – не столь демонстративными. Она демонстрировала полную самоуверенность и позировала в своё удовольствие.» ⁹Вряд ли нужно много комментировать этот красноречивый текст – мы видим, что журналист в нескольких строках написал и о самомнении, и о позировании, и о демонстративном поведении, и даже о пристальном взгляде, адресованном присяжным… Этот человек за несколько секунд увидел всё и обо всём поведал жадным до слова правды читателям!

В те самые минут, когда адвокат спрашивал Боткин о её реакции на сообщение об отравлении, подсудимой грозила смертная казнь через повешение. Согласитесь, такая угроза должна была беспокоить её гораздо больше воспоминаний об отравлении чужих детей, которых она даже и не знала, и которые, к тому же, остались живы. Поэтому ставить ей в вину сдержанную реакцию на вопрос адвоката, по мнению автора, вряд ли справедливо, в конце концов, кто из нас, ныне живущих, без греха?

Самой объективной, пожалуй, оценкой выступления Боткин в свою защиту может быть реакция людей, слышавших это выступление воочию. Нам известно из газетных репортажей, что многие женщины, присутствовавшие в зале, плакали, плакала и родная сестра Корделии, и миссис Рооф, а Уэлком Боткин всё время сидел с низко опущенной головой. Было видно, что он находится под сильным впечатлением от услышанного. После окончания каждого заседания – а Корделия, напомним, давала показания на протяжении трёх заседаний! – Уэлком крепко и с чувством обнимал жену. После того, как подсудимая окончательно покинула своё место после изматывающего перекрёстного допроса обвинителей, адвокат Найт буквально сиял. На вопрос журналистов, как он оценивает показания подзащитной, юрист ответил, что очень доволен тем, как она прошла сквозь чрезвычайно сложное испытание.

Так что если оценивать выступление Корделии в свою защиту объективно, то следует признать, что свою задачу она решила достаточно хорошо. Она донесла до членов жюри собственные оценки известных событий и при этом не допустила грубых ошибок вроде неуместных оговорок, ложных утверждений или эмоциональных выпадов в отношении несимпатичных ей лиц.

Далее в качестве свидетеля защиты был вызван Томас Форд (Thomas W. Ford), работник почтового ведомства с 20-летним стажем. Этот человек дал очень интересные показания, и притом совершенно неожиданные. Посмотрев на предъявленную ему коробку из-под отравленных конфет и на обёрточную бумагу, Форд неожиданно заявил, что сильно сомневается в её пересылке из Калифорнии в Делавэр. Обёрточная бумага была слишком чиста и не имела характерных для почтовых отправлений дефектов – потёртостей в углах, пыли, грязи… Кроме того, коробка была сделана из довольно тонкого картона и потому была бы смята более массивными предметами. Почтовые отправления бросают, сваливают в большие мешки, на них зачастую встают ногами – это норма работы с почтой, поэтому груз, который может быть раздавлен, следует помещать в фанерные короба.

Адвокат Найт, желая усилить впечатление от показаний Томаса Форда, рассказал, будто обёртка выглядит столь хорошо сохранившейся потому, что её аккуратно разгладил начальник полиции Лис. Об этом действительно ранее упоминал эксперт-графолог Эймс… Форд, услашав такое, засмеялся в голос, но, сообразив, что адвокат не шутит, замолчал и лишь уточнил недоверчиво: «Он разгладил обёртку руками?!»

24 декабря в суде произошло два весьма важных события, о которых нельзя не упомянуть. Сначала защита вызвала для дачи показаний Грейс Харрис (Grace Harris), продавщицу из магазина женской галантереи в универмаге «City of Paris». Именно с этой женщиной обвинение связывало доказательство продажи Корделии Боткин двух перчаток и платка, найденного якобы в коробке с отравленными конфетами. Первоначально Харрис дала описание покупательницы, вроде бы похожей на Боткин, но в ходе формального опознания в полиции заявила, что никогда ранее Корделию не видела. То есть важнейший свидетель обвинения не подтвердил факт продажи перчаток и платка обвиняемой, но… этот факт обвинение проигнорировало и в дальнейшем продолжало постоянно упоминать покупку платка в «City of Paris» как доказанный факт. Который, кстати, вошёл и в обвинительное заключение.

Это был, конечно же, мошеннический приём, и Джордж Найт поступил совершенно верно, акцентировав на этом внимание суда. Вызов Грейс Харрис явился очень удачным ходом защиты, но и следующий свидетель оказался не хуже!

Джеймс Бирд (J. W. Bird) являлся бывшим мужем родной сестры Китти Деттнер (Kitty Dettner), той самой продавщицы из кондитерского магазина Гео Хасса в городе Сан-Франциско, что якобы продала обвиняемой конфеты [в них по версии обвинения та впоследствии поместила яд]. Этот свидетель говорил с сильным шведским акцентом, который показался присутствовавшим в зале очень смешным. Публика до такой степени потеряла всякое представление о том, где находится, что судья Кук безо всяких призывов к порядку и промежуточных запугиваний сразу приказал маршалам очистить зал от зрителей. По этой причине Бирд давал основную часть показаний при пустом зале.

Слева: Китти Диттнер, продавщика кондитерского магазина из Сан-Франциско, продавшая или якобы продавшая конфеты Корделии Боткин. Именно эти конфеты были, по мнению следствия, впоследствии отравлены подсудимой. Справа: Джеймс Бирд, в прошлом свойственник Китти Диттнер, дал этой свидетельнице резко негативную характеристику и попытался предупредить полицию о крайней лживости и ненадёжности её россказней.

Свидетель этот хорошо знал Китти Диттнер. По его словам, она была злонравна и крайне лжива. Услыхав в последней декаде августа из уст Китти рассказ о продаже конфет якобы отравительнице, Бирд ей сразу не поверил и посоветовал не лгать. Диттнер не стала спорить с тем, что лжёт [то есть не стала настаивать на том, будто говорит правду], а лишь отмахнулась от мужчины и заявила, что сама разберётся с тем, как поступить. Через несколько дней Бирд прочёл в газете сообщение о том, что полиции известно о приобретении отравительницей конфет в магазине Гео Хасса. Поскольку Китти работала в магазине Хасса, Бирд без труда сделал необходимые выводы.

Крайне встревоженный тем, что лживая дамочка вводит в заблуждение правоохранительные органы, Бирд отправился в управление городской полиции и попросил о встрече с её начальником Исайей Лисом. При этом он вкратце объяснил цель визита и она, по-видимому, была сочтена достаточно важной, поскольку Лис принял Бирда без промедления.

Однако рассказ его явно не понравился начальнику полиции, и тот быстро потерял интерес к свидетелю. Выслушав Бирда с каменным лицом, Лис принялся расспрашивать его о том, что не имело никакого отношения к теме повествования. Главного полицейского интересовало мнение Бирда о внешности Китти Диттнер и её способности произвести на присяжных благоприятное впечатление.

И более ни-че-го!

Бирд был поражён таким отношением начальника полиции.

Надо сказать, что после 24 декабря отношение присяжных как будто бы стало явно клониться на сторону подсудимой. После того, как 28 декабря Клара Арбогаст, знакомая Уэлкома Боткина, дала показания в суде, члены жюри пожелали увидеть её почерк. Под их внимательными взорами женщина написала небольшой диктант, после чего исписанный листок передали присяжным. Это была, конечно же, полнейшая профанация, подобное рассматривание письменного текста «на коленке» неспособно было ничего доказать, но не подлежит сомнению, что жюри уже находилось под сильным впечатлением аргументов защиты. Присяжные согласились с тем, что почерк Арбогаст похож на тот, которым были выполнены записки в коробке с конфетами, и выразили недоумение, почему обвинение сосредоточилось на одной только Корделии Боткин и не рассмотрело возможность вины другой женщины.

А это было именно то, чего добивалась защита.

Очень удачным оказался ход защиты, связанный с обсуждением противоречий между судебно-химическими экспертизами, проведёнными в Калифорнии и Делавэре. Результаты первой были представлены в начале судебного процесса, и они не соответствовали результатам второй, поскольку при её проведении в конфетах был найден порошковый (мелкозернистый) мышьяк. Между тем при проведении экспертизы в Делавэре яд был обнаружен в виде комочков размером до 4 мм. Найт вызвал для дачи показаний доктора Вольфа – тот пыхтел, потел, отвечал длинно и не по существу и никакого вразумительного объяснения противоречивым результатам экспертиз не дал.

В какой-то момент в зале заседаний произошла очередная – далеко уже не первая – острая пикировка главного обвинителя и защитника. Прокурор Хосмер, чувствуя, что его оппонент явно набирает очки, внезапно вторгся в допрос свидетеля и буквально выкрикнул, чтобы Найт вернулся в своё кресло и прекратил затягивать процесс. В ответ адвокат рявкнул, что будет продолжать допрос столько, сколько посчитает необходимым, вплоть до самого лета (дословно: «I am going to have my say to the court, if it takes all summer.»). Прокурор не пропустил эту колкость мимо ушей и призвал адвоката вести себя во время слушания дела прилично, на что тот немедля отозвался ироничным комментарием: «Это вы должны вести дело достойно. Вот в чём прелесть судебного процесса!» (по протоколу заседания: Hosmer: «Why don’t you try this case decently?» Knight: «You try it decently. Thus the amenities of the trial!»)

«Дело защиты», то есть представление свидетелей, способных дать показания в интересах подсудимой, закончилось очень эффектным допросом родной сестры Корделии. В судебных документах она фигурирует как миссис Уилльям Робертс (mrs. William H. Roberts), имя её нам неизвестно, поскольку по имени к ней никто не обращался. Напомним, что обвинение считало, будто анонимное письмо с датой на штемпеле «18 июля» было написано и отправлено подсудимой. Корделия же Боткин доказывала, что 18 июля находилась более чем за четыре сотни километров от Сан-Франциско, что подтверждалось многочисленными свидетелями. Это очевидное противоречие прокуратура парировала следующим логическим построением: 18 июля – это дата попадания письма в пункт первичной сортировки, что и указано на штемпеле. Но после реформы 1897 года письма изымались из ящиков на каждый день, а через день, то есть предыдущая выемка имела место 16 июля. А это значит, что подсудимая могла в течение дня 17 июля приехать в Сан-Франциско из округа Гумбольдт, где отдыхала, опустить письмо в почтовый ящик и вернуться обратно.

Однако родная сестра Корделии взялась доказать, почему подобное было невозможно.

После дачи показаний миссис Робертс села в зале подле родной сестры. Художник запечатлел их в газетном скетче во время прений сторон.

По её словам, 16 августа они с Корделией собирались возвратиться в Сан-Франциско, однако узнали, что в городе Юрика будет выступать два вечера подряд Колумбийский оперный театр, специализировавшийся на водевильных постановках. Сёстры решили остаться в городе, дабы сходить на следующий день на представление, однако оказалось, что билетов в продаже нет – они были моментально раскуплены, едва только появились в кассе. По этой причине сёстры 17 августа провели в Юрике вместе. Они планировали возвратиться в Сан-Франциско на пароходе «Farallon», ибо поездка в поезде представлялась крайне утомительной [ехать надо было более шести часов по жаре], морская прогулка представлялась намного более комфортной. Однако все места на «Farallon′е» оказались забронированы под труппу всё того же Колумбийского оперного театра, поэтому 18 августа покинуть Юрику также не было никакой возможности. Сёстры провели вместе 16, 17 и 18 августа, и Корделия не имела ни малейшей возможности очутиться в эти дни в Сан-Франциско и опустить в почтовый ящик то самое анонимное письмо, авторство которого ей приписывала сторона обвинения.

Конечно, можно было бы сказать, что сестра выгораживает сестру, но миссис Робертс была очень убедительна, точна в мелочах и логична. Она в деталях восстановила события тех дней и очень хорошо объяснила как логику поведения Корделии, так и то, почему ей запомнились поступки и решения полугодовой давности. Во всех отношениях это была очень хорошая концовка «дела защиты».

Далее последовали прения сторон. Обвинение ожидаемо повторило прежние утверждения о последовательности действий, якобы осуществлённых подсудимой, и о двигавших ею мотивах. Все возражения защиты, прозвучавшие в ходе судебного процесса, оказались проигнорированы, обвинитель Хосмер не смягчил интонаций и не видоизменил начальную версию, словно бы в суде вообще не прозвучали доводы защиты. Его упорство – вернее, упёртость – до некоторой степени способствовала приданию аргументации защиты большей наглядности и убедительности.

Адвокат Джордж Найт в своей речи указал на совершеннейшую нелогичность той схемы отравления, которую обвинение приписало подсудимой. Во-первых, непонятно, почему яд был помещён лишь в несколько конфет, поскольку злоумышленнику для гарантированного отравления Мэри Пенингтон-Даннинг требовалось отравить следовало все конфеты. Ведь в силу банальной случайности она могла съесть неотравленные конфеты и не пострадать!

Во-вторых, представлялась совершенно неразумной 2-кратная покупка конфет в разных магазинах. Почему бы не купить один раз коробку, отравить в ней все конфеты и отправить по почте? Вообще же, вся история, связанная с закладыванием конфет в коробку в магазине Фрэнка Гатрэлла, представлялась совершеннейшей бессмыслицей. Почему злоумышленник не отнёс купленную коробку домой и не положил в неё конфеты самостоятельно, не вызывая никаких подозрений и совершенно излишних объяснений с продавцами?

В-третьих, сторона обвинения не объяснила, как именно мышьяк был помещён в начинку шоколадных конфет, которые выглядели неповреждёнными. Наверное, можно придумать способ вскрыть конфету, частично расплавив её шоколадное донышко, скажем, тонкой струной или скальпелем, но обвинению следовало доказать практическую возможность подобных манипуляций. А ведь у обвинения был человек, имевший практический опыт варки шоколада – это миссис Эдвардс, владевшая даже производством конфет в городе Окленде. Эта женщина, наверняка, могла бы отравить конфеты так, чтобы те выглядели неповреждёнными, однако почему-то это направление расследования полицию не заинтересовало.

Джордж Найт в роли защитника был очень хорош, но последовавшее за ним феерическое выступление второго адвоката, Фрэнка МакГоуэна, явилось настоящим украшением всего судебного процесса. До этого МакГоуэн оставался незаметен, внимание к себе не привлекал и как бы оставался в тени главного защитника. Однако когда пришло время показать себя, МакГоуэн продемонстрировал острый ум, несокрушимую логику и острый язык. Начало его речи сразу же задало накал страсти и полемической остроты. «Дело это оказалось необычным, – заявил адвокат, – поскольку обвинение использовало все возможные технические приёмы, дабы воспрепятствовать торжеству правосудия!» (дословно по стенограмме: «The case was a peculiar one, as every technicality possible had been employed by the prosecution to thwart the ends of justice.»)