Читать книгу: «Поиск Анны», страница 2

– Хочешь есть?

– Нет, спасибо.

– Ясно.

Воцарилось неловкое молчание. Надо было что-то еще спросить, и мысли Анны метались в черепной коробке, спешно ища решения. Хотя нет, спрашивать нельзя – психологи говорят, что дети могут воспринять это как попытку чрезмерного контроля. Тогда что? Что-то сказать? Но что именно? Да уж, Смолина, пока ты будешь думать – девочка уже вырастет!

– Анна, можно я посижу за компьютером? – опередила ее Лена.

«Анна». Собственное имя из уст ребенка резануло, словно холодный нож по венам. Анна сглотнула ком и посмотрела Лене в глаза.

– Ты можешь называть меня просто «мама».

Лена потупилась и опустила взгляд, уставившись в пол. Повисла пелена молчания, преодолеть которую внезапно оказалось непросто.

– Так можно? – негромко вновь спросила Лена, не поднимая глаз.

– Да, – коротко ответила Анна.

Лена поплелась в другую комнату к компьютеру, безвольно свесив плечи, словно птица, запертая в клетку.

Какого черта, подумала Анна. Горячий ком злости поднялся от живота к груди, разгораясь в пожар. Она злилась на эту нелепую ситуацию, на органы опеки, трезвонящие каждую неделю, на Лену за то, что никак не решится назвать ее мамой, а главное – на себя, за то, что упомянула это слово.

Внезапно вновь раздался звонок, и Смолина вздрогнула. Кто вообще придумал этот чертов аппарат, по которому абсолютно любой желающий может вторгнуться в твою личную жизнь в любое время? Анна сорвала трубку.

– Я уже все сказала!

– Мотылек‑1, прием!

Смолину окатило ледяной водой, словно она вновь оказалась в том злополучном лесу под проливным дождем.

– Какого черта тебе надо?

– Можно было и повежливее после стольких лет совместной работы, – послышался слегка укоризненный голос Светы из трубки.

– За вежливостью не ко мне, – сухо ответила Смолина.

– Как дела? Как работа?

– Думаешь, что-то интересное может происходить у менеджера в типографии?

– Мало ли, может, ты сменила место… Как-никак три года не общались.

– Знаешь, я отлично жила эти три года. И никто не называл меня Мотыльком. Его больше нет.

– Как скажешь, Ань.

Смолина подумала, что эти три года она старалась не вспоминать Свету и вообще забыть все, что ее связывало с AnnaSearch.

– Я понимаю, что ты отошла от дел…

– Ты правильно понимаешь, – перебила ее Анна. – И мне не интересно, кто у вас там снова пропал.

– Не пропал, а нашелся.

– Тем более. Живые меня интересуют еще меньше.

– Я посчитала, что ты должна это знать. Но если хочешь, я не буду говорить.

Тишина.

Вот на хрена, на хрена, спрашивается, ворошить прошлое? Три года – это срок. За три года раны способны зарасти, затянуться новой кожей, лишь во время дождей отзываясь тупой болью. Но только если эти раны не ковырять.

Смолина взглянула в окно. Стоял конец сентября, и ветер прилепил к окну мертвые желтые листья. Снова осень. Снова этот голос. Снова.

Анне хотелось бросить трубку, разбить к чертям этот аппарат, так беспардонно позволяющий любому вторгнуться в ее личное пространство. Но пластырь с раны был уже оторван, и под ним показалась незажившая травма. Главное, соли туда не сыпануть.

– Но только в последний раз. Больше не звони мне. Никогда. А теперь говори.

– Мы нашли Лисинцеву.

Руна 3

 
Мать тогда по милой дочке,
По исчезнувшей девице
Горько, горько зарыдала,
Говорит слова такие:
«Матери! Вы не качайте
Никогда в теченье жизни
В колыбели ваших дочек,
Не воспитывайте деток,
Чтоб насильно выдать замуж,
Как, бедняжка, я качала
В колыбели мою дочку.
 

«Калевала»

Цветок был очень красивый. Тоненький стебелек, едва опушенный прозрачными волосками, на котором покачивалась аккуратная чашечка, увенчанная пятью лепестками. Фи-ал-ка. Красивое слово! Маленькая Аня очень любила его повторять и наблюдать за тем, как при произношении язык танцует во рту. «Фи» было похоже на французское приветствие, что-то легкое, как мамин поцелуй. На «ал» язык энергично устремлялся вперед и утыкался в зубы. Завершающее этот балет «ка» говорилось с легким придыханием, как нечто интимное и очень личное.

Ане нравилось слово «фиалка», но еще больше ей нравилось другое название этого цветка – анютины глазки. Словно это был только ее цветок, и больше ничей.

Темно-зеленые листочки выше переходили в более светлый оттенок.

– Как твои глазки, – говорила мама. – Анютины глазки.

Мама называла это умным словом «гетерохромия». Аня же просто знала – глаза у нее необычные, с неравномерным распределением цвета, как у листьев фиалки. В общем – анютины глазки.

– Береги свой цветок! – наставляла мама.

Ее фиалка росла в розовом горшочке, который стоял на окошке.

Аня знала по рассказам бабушки и мамы, что дикие цветы растут в других условиях. Одни в поле, под дождями и ветрами, которые треплют нежные лепестки – того и гляди вырвут с корнем. Другие – в пустыне, без воды и заботы. А какие-то цветы выращивают в специальных местах с единственной целью – быть сорванными.

Аня не хотела, чтобы ее цветок сорвали. Ей хотелось, чтобы он так и остался таким нежным, не знающим града и холодных ветров. Ее личный цветок, который недоступен ни для кого.

* * *

Петрозаводск был небольшим городком, затерянным среди тайги и озер. Тишина, лес, мало людей – все, что нужно человеку, уставшему от большого города. А Анна устала. Устала от бесконечных питерских пробок и толкучки в метро в час пик. Толпа вызывала у нее приступы панической атаки, и последние годы Смолина терпеть не могла метро.

В Петрозаводске было все то, за что Анна так любила Питер, – элегантность архитектуры, музеи, культура, и не было всего того, за что она ненавидела культурную столицу – толп людей и шума. Петрозаводск был ее идеальным городом. Но три года назад она поняла – даже в идеальном месте живет человек. А человек способен на такое, отчего у иного зверя шерсть встанет дыбом.

Боковая стрелка светофора загорелась зеленым, и Анна свернула налево. Влажный асфальт шипел под колесами «Ларгуса». Онежская набережная встретила Смолину моросящим дождем, таким же мерзким, как и ее настроение.

Вообще она любила дождь – в первую очередь потому, что в дождь было меньше людей. Мир становился серым, словно из него стирали все краски, и это устраивало Анну. На фоне этой серости она не выглядела странно. Не нужно делать вид, что ты довольна жизнью, приветливо улыбаться бариста, когда берешь третий за день латте. Прохожие сновали по тротуарам, моча свои брендовые туфли в грязных лужах и матеря обдающих их грязью таксистов. Маски падали, тушь и краски стекали с лиц, обнажая истинный лик. В дождь мир вместе с заполняющими его людьми становился таким, каким был на самом деле, без прикрас, – безликим и однотонным.

Анна остановилась у неприметного кафе, окинула взглядом вывеску «У Армена» и тут же пожалела, что не взяла четвертый кофе.

– Дерьмо.

Мир стал еще серее. Неизвестно, чем руководствовалась Света, назначившая здесь встречу, но вряд ли здесь подавали приличный латте с корицей.

В кафе Светы не было – она, как всегда, опаздывала. Смолина скептически огляделась. Впрочем, внутри было действительно вполне уютно, чисто и светло – по крайней мере куда уютнее, чем на улице. Анна заняла столик в углу, как можно дальше от других посетителей. Статный армянин, широко улыбаясь, всучил ей меню.

Минут через десять появилась виновница торжества – Света вплыла в кафе, закутанная в огромный шарф, принеся с собой свежий запах дождя.

Она была вся такая мягкая, домашняя, со светлыми волосами и белой кожей – полная противоположность Анне. Света заранее видела острые углы и умела сглаживать их еще до того, как стукнешься о них мизинцем. Всегда теплая даже не улыбка – готовность к ней, внимательный взгляд светлых глаз. У Анны тоже внимательный взгляд – но он сканировал незнакомого собеседника, чтобы понять – а не козел ли он? Светины же глаза обещали тепло, уют и понимание. Она была настолько положительная, что даже раздражала Анну.

Света допорхала до столика Смолиной и всем телом подалась навстречу – явно хотела приобнять, но Анна отстранилась.

– Получше ничего не нашлось? – вместо приветствия недовольно бросила Смолина.

– Здесь отличный лагман, попробуй! – улыбнулась Света. – Как ты?

– А тебе не пофиг? – бросила Анна. Света села не напротив, а рядом, словно желая создать более доверительное пространство для разговора.

– Ань, все же помимо координатора я была твоим психологом. И подругой, – она заглянула Смолиной в глаза. – Мне важно твое эмоциональное состояние.

Анна достала сигарету и чиркнула зажигалкой. Над столом повис туман.

– Давно закурила?

– С тех пор как ушел Андрей.

– Муж?

– Не успели расписаться… слава богу.

– Чего расстались?

– А кто выдержит такое депрессивное существо, как я? – горько усмехнулась Анна. – Правда, есть еще версия, что он козел.

– Как дела у Лены?

– Откуда про нее знаешь? – напряглась Анна. Лена появилась в жизни Смолиной четыре месяца назад. Последние три года она не общалась ни с кем из прошлой жизни. Из той, покрытой мокрыми желтыми листьями и осенней мглой.

– Я же психолог, – развела руками Света. – У меня есть знакомые в службе опеки.

– Наводила справки?

– Прости, мне нужно было знать, что с тобой все в порядке.

– А что, похоже, что я в порядке?

– Если честно – нет.

Анна отвернулась к окну. Обсуждать глубоко личное было не к месту и не ко времени. К тому же она понятия не имела, как дела у Лены. Все, что Смолина знала про приемную дочь, – что та была нелюдима и общению со сверстниками предпочитала компьютер, а все свободное время проводила в краеведческом музее или на заброшках. Анне это не нравилось, но Лене было чихать на ее мнение.

– Я как будто брожу в лабиринте… И куда бы я ни пошла – всюду натыкаюсь на одно и то же…

– Машенька?

Анна кивнула, пытаясь сдержать ком в горле.

– Тебе нужно найти своего внутреннего ребенка, – Света легко коснулась ее руки. – Дать ему кислород.

– Поздно, – покачала головой Смолина. – Мой внутренний ребенок давно мертв, завернут в полиэтилен и выброшен в лес.

Света понимающе кивнула.

– Угостить тебя кофе? Помню, в старые времена ты ведрами хлестала латте!

– Подозреваю, что он здесь со вкусом помоев.

– А ты сначала попробуй! Поесть не хочешь?

– Ты меня за этим позвала? – не выдержала Смолина. – Лагман есть и кофе пить?

Света помрачнела.

– Нет. Но не могу же я вот так, с ходу…

– Пластырь с раны лучше отрывать разом. Когда тянешь – больнее.

– Как скажешь, – вздохнула Света.

– Ну?

– Это случилось недалеко от Вилги. Наши выехали на вызов искать заблудившегося дедушку-грибника. А нашли ее.

– Когда?

– Два месяца назад.

– Кто нашел?

– Резнов.

– Уверены, что это она?

– Да. Тело пролежало в лесу три года, там уже скелет. Полиция проверила ДНК.

– Это же километров двадцать от Студеного ручья! Как она могла оказаться так далеко от годовалого малыша?

– Пока вопросов больше, чем ответов, но это еще не всё, – Света замялась.

– Говори.

– Тело было сожжено. У покойной выбиты все зубы.

Анна замолчала. Выбиты зубы…

– Три года… Значит, это не она… Машеньку?

– Не она, Ань.

– Хрень какая-то. Может, ее убили недавно?

– Точную дату назвать нельзя, но все сходятся во мнении, что обеих Лисинцевых убили примерно в одно время.

– И развезли по разным концам города?

Света пожала плечами.

– Что говорит милиция?

– Все как обычно – следствие идет, – сказала Света, а затем понизила голос: – Но знающие люди, связанные с органами, говорят, что дело скоро закроют за недостатком улик.

Анна задумчиво выпустила дым. Знающие люди – это, скорее всего, Резнов, тот, что нашел тело. Мутный тип, но зато имеющий кое-какие связи. Смолина помнила его по совместным поискам. Бывалый поисковик с темным прошлым – говорят, он был активным участником лихих девяностых. Но кем бы он ни был – такую находку врагу не пожелаешь. Анна знала это по себе. Она помимо своей воли представила осенний лес, голые деревья, высохшую траву… и где-то в ее зарослях обугленное тело с выбитыми зубами, которое пролежало там три года.

– Не желаете шашлык?

Анна вздрогнула и подняла голову. Над ними стоял официант.

– У нас лучший в городе!

От мысли о жареном мясе Смолину передернуло.

– Латте есть?

– Сделаем! Кушать что будете?

– Ничего.

Официант скорбно поджал губы и исчез за стойкой.

– Обожженное тело – это мало улик?

– Три года прошло, Ань. Следов не осталось. Они проверяют различные версии и зацепки, но шансов мало. Все-таки тело обгорело, да еще и без зубов.

– Как так можно с человеком?

– Знаешь про число Данбара?

– При чем тут число?

– Считается, что человек способен поддерживать ограниченное количество социальных связей. Антрополог Роберт Данбар выяснил, что в среднем это число равно ста пятидесяти. Те, кто выходит за этот круг, могут не восприниматься как реальные люди.

– И что теперь, всех, кто не входит в полторы сотни – вывозить в лес и сжигать?

Света вздохнула.

– После выпуска из института я работала клиническим психологом в отделе экстренного реагирования МЧС. Мы как-то ехали на вызов – попытка суицида. Ехали, как положено на экстренный, с мигалками, но один умник на джипе решил, что король этой дороги – он. И не пропустил нас на светофоре. Мы стояли с включенной сиреной, упершись ему почти в бампер, а он упрямо отказывался отъехать чуть в сторону, хотя мог. В итоге опоздали всего на пять минут – женщина покончила с собой, убив младенца. Всего пять минут, Ань, цена которых – человеческая жизнь.

– Люди – скоты, – в сердцах произнесла Смолина. – Ты не задумывалась об этом, когда спасала им жизни?

– А ты? Не все такие. Но это объясняет то, с какой легкостью тираны отправляли на казнь людей тысячами. Сталин, Гитлер, Пиночет…

– …а также убийцы, насильники и маньяки.

– Верно.

Они помолчали.

– Есть какие-то зацепки?

– На дереве, около которого найдено тело, был вырезан символ.

Света достала из сумочки небольшой лист бумаги и положила перед Анной. На нем была нарисована угловатая летучая мышь.

– Сначала этому не придали значения. Но такой же знак был найден в том месте, где ты нашла Машеньку.

– И что это значит?

– Понятия не имею. Но есть еще кое-что: у тела Лисинцевой найдены странные предметы – старинный гребешок для расчесывания, треснувшее зеркальце, моток пряжи…

Света выложила перед Анной еще одно фото – на нем были аккуратно разложены предметы.

– Ты же говорила, ее нашли в лесу?

– В этом и странность – зачем ей было тащить это с собой в лес? И почему это не сгорело?

– У тела Машеньки тоже были вещи – плюшевый мишка, деревянная пирамидка и бубенчик. Странный набор.

Официант поставил перед Анной фарфоровую кружку с кофе. По первому взгляду она сразу поняла – молока не долили, да и кофе вряд ли здесь был высшего сорта.

– Почему ты позвонила мне только сейчас?

– Сомневалась… стоит ли ворошить прошлое. Думала, милиция найдет убийцу и уже можно будет позвонить тебе по результатам, но… Похоже, его так и не найдут.

Анна выпустила в потолок густой дым.

– Зло всегда остается безнаказанным? Пропадают дети, умирают люди – и никто никого не находит…

– Ты не виновата в том, что случилось, – сказала Света.

– А кто виноват?

– Бывает так, что никто.

– Нет, Свет. Такого не бывает. Всегда кто-то виноват. Вопрос только в том – кто?

– Милиция ищет, – Света наклонилась к Анне и аккуратно дотронулась до левого запястья. – Главное, помни: ты не виновата.

Не виновата. Ей легко говорить. Ее не было в том лесу. Она не находила маленький грязный сверток…

– Без тебя в AnnaSearch стало пусто. Ты была нашим лучшим поисковиком. И моей подругой.

– Ты меня не знаешь, – покачала головой Анна.

– Ты сама себя не знаешь, – возразила Света и как бы между прочим спросила: – Как поживает Тим?

Анна вскинула на нее глаза и поплотнее запахнула кофту, под которой спрятался плюшевый заяц, словно боясь показать его Свете.

– С ним все хорошо.

– Новых шрамов не прибавилось?

Анна почувствовала, как из низа живота кверху поднимается что-то тяжелое и горячее, словно комок раскаленной ненависти. Она сделала глоток кофе, действительно оказавшегося дерьмовым, нервно затянулась сигаретой, пытаясь погасить порыв, но горячий комок гнева и боли все-таки дошел до горла.

– Какого черта ты это начала! – вырвалось у Смолиной. – К чему этот сеанс психотерапии?

– Нельзя носить в себе. В какой-то момент ты просто не выдержишь… Как тогда, в детстве.

Не зря говорят: не говори другу то, что не должен знать враг. Сейчас Света была для Смолиной и другом, и врагом одновременно. И самое страшное – она знала про Анну даже то, что никому не следовало знать.

– Света, мне тогда было тринадцать!

– Некоторые привычки растут вместе с нами.

– Эта выросла в желание причинить вред кому-то другому.

Повисла тишина.

– А по женской части… изменений нет? – аккуратно спросила Света. – Ты так и не вспомнила?

Смолина покачала головой.

– Я и не пыталась. Врачи причины так и не выяснили.

– Когда разблокируешь воспоминания – возможно, все пройдет само собой.

– Не верю я в это «само собой». Ни во что уже не верю.

– Если ты не готова – дальше не пойдем. Давай остановимся.

– Нет… – Анна покачала головой. – Если я остановлюсь – я сойду с ума. Теперь нужно дойти до конца, каким бы он ни был.

– Что будешь делать?

– Я хочу понять, что произошло той ночью.

В фарфоровой кружке медленно остывал кофе, за окном остывал город, а Анне казалось, что она внутри превратилась в глыбу льда – ни чувств, ни желаний. Хотелось запустить руки внутрь себя, подцепить эту глыбу, вытащить и разбить о стол этой забегаловки на мириады осколков, чтобы они таяли на полу, смешиваясь с осколками фарфора, разлитым дрянным кофе и слезами облегчения. Хотелось снова дышать, чувствовать, любить. Но этому мешал какой-то предмет, и, приглядевшись, Смолина вновь увидела грязный сверток.

– Три года назад, в ту ночь… кто заявил о пропаже Лисинцевой?

– Людмила Викторовна. Ее мать.

– Контакты в базе остались?

– Тебе зачем?

– Хочу поговорить. Как несостоявшаяся мать с матерью бывшей.

– А стоит?

Анна не смотрела на Свету. Она смотрела за окно, во внешний мир, туда, где было холодно и неуютно. Ветер сорвал с клена почерневший от дождя лист, словно использованный талон на проезд, и швырнул на серый асфальт. Как жизнь Машеньки три года назад, подумала Смолина. Ее тоже вот так кто-то взял и сорвал.

– Вот и поглядим, стоит ли.

И Анна бросила недокуренную сигарету в кофе.

Руна 4

 
Мать заплакала, а слезы,
Слезы горькие сбегают
Из очей старухи синих
На страдальческие щеки.
Слезы льются, слезы каплют,
Слезы горькие стремятся
От щеки ее опавшей
До груди, дышавшей тяжко.
 

«Калевала»

Детство Анна помнила смутно. Оно всегда делилось для нее на две части – лето, проводимое в деревне под Питером, и все остальное время, которое Аня жила в городе. Была еще часть детства, проведенного в глухой карельской деревушке у бабушки Виены, – эти воспоминания были особенно яркими. Наверное, потому, что бабушка Виена была единственным человеком, кому было дело до маленькой Ани. Вот только виделись они не чаще, чем пару раз в год. Остальное время Аня была предоставлена самой себе.

Вечно занятая баба Нина отмахивалась от нее словно от назойливой мухи. Мама беспомощно смотрела на дочь и пыталась спровадить поиграть с игрушками. Только много лет спустя Смолина поняла, что ее мама сама не знала, как жить, и не понимала, как воспитывать ребенка. У нее была роль страуса, который при малейшей проблеме засовывал голову в песок. А отец… с отцом у Ани как-то не ладилось. Он работал допоздна, был весь такой занятой и строгий, а дочь игнорировал. Но не свою жену. Аня с завистью смотрела на то, как он отдает приказы ее маме и та с радостью их выполняет. Это было какое-никакое, но общение.

Лето вспоминалось как что-то теплое и приятное. Несмотря на обилие работы в огороде под присмотром бдительной бабы Нины, свободного времени хватало. Вокруг деревни простирались зеленые леса и золотистые поля, среди которых вилась чистейшая река. Это были времена гулянок далеко за полночь и вкуса свободы.

Ане всегда нравилось видеть на ногах и руках царапины – а детство в деревне без них не обходилось. В таких случаях всегда выручал подорожник – налепленный на ранку, он почти мгновенно останавливал кровь.

Баба Нина ругалась на синяки и ссадины, но Аня ни за что не соглашалась на посиделки с девочками в песочнице. От игры в куклы она уставала уже через пять минут и начинала откровенно скучать. Какой интерес постоянно переодевать пластмассовых пустышек и представлять, как они женятся и заводят детей? Куда интереснее было залезть на стройку с местными мальчишками, самой выстругать рогатку охотничьим ножом, позаимствованным у деда, и расстреливать из нее зеленые пивные бутылки, которые при попадании рассыпались звонким фейерверком осколков.

С наступлением осени все менялось. Аня переезжала обратно в город, где ее ждала школа и родители, с которыми они не виделись все лето. Цветок вырывали с корнем и пересаживали. Там, где была плодородная земля, теперь асфальт.

И здесь наступала тьма.

Возможно, это было связано с временем года – начинало рано темнеть, солнца становилось все меньше, словно мир забирался в берлогу и засыпал до весны. Возможно – с нелюбимой школой, в которой приходилось учиться через силу.

Раз за разом погружаясь в воспоминания на сеансах со Светой еще во времена AnnaSearch, она постоянно доходила до этого периода и проваливалась в черноту. Память, словно запертая на амбарный засов, никак не желала приоткрывать скрипучие дверцы. Анна только чувствовала, что оттуда, из-за этих старых, проржавевших дверей, несет плесенью и могильным холодом. Каждый сеанс заканчивался у этих дверей. Света говорила, что они найдут ключ.

Смолина была уверена, что эта тьма никак не могла быть связана с родителями. Ведь она не видела их долгих три месяца! А родители должны быть любимы. Должны быть.

На эту фразу, произнесенную Анной на одном из первых сеансов со Светой, обратила внимание опытный психолог.

– А на самом деле, как ты думаешь, – спросила тогда Света, – ты любила своих родителей?

* * *

Перед самым закатом облака внезапно расступились, обнажив бледное осеннее солнце. Непривычно было видеть, как серый город обретал цвет в красных лучах. Дорожные фонари отбрасывали длинные ломаные тени, многоэтажные панельки погружали во мрак целые кварталы. Еще немного – и солнце сядет окончательно, окутав город тьмой.

Людмила согласилась встретиться с Анной на улице, словно не желая оставаться с ней наедине. Но уже то, что она поддалась уговорам, было удачей.

Анна остановила машину на стоянке у торгового центра и вышла в неуютный город. Серость и сырость тут же окутали ее. Смолина огляделась.

– Это вы мне звонили?

Анна обернулась на тихий голос. Высокая женщина в пальто стояла недалеко от нее, прикрываясь зонтом от осенней мороси, словно призрак, невесомая, такая же серая, как город. Но больше всего на Смолину произвели впечатление ее глаза – неподвижные, застывшие. Так бывает, когда хватанул такого горя, что не вывезти ни на какой телеге. Словно плыл на утлом суденышке посреди бескрайнего океана, именуемого жизнью, собирая в лодку то, что удавалось, гребя к туманному острову мечты вдали, но налетела волна и разбила в щепы все, что так долго пытался построить.

– Людмила Викторовна?

– Можно просто – Людмила, – сказала она устало и бесцветно.

– Я Анна.

– Что вам нужно?

Солнце медленно таяло за серыми высотками, растворяясь в осенней мгле. Что ей нужно? Если бы Смолина знала! Она смотрела в эти усталые серые глаза, словно пытаясь найти в них ответ.

– Я хотела поговорить о…

– Кате.

– Да.

Небо вновь заволокло – осенью это происходило почти мгновенно, словно кто-то подгонял облака, спеша погрузить мир во тьму. Прохожих в такую погоду почти не было, и шелест начинающегося дождя подчеркивал тишину и пустоту, которые вдруг стали физически ощутимыми.

– Катя… а что Катя? Ее нет больше. Была – и нет, – она говорила еле слышно, словно слова сдувал ветер.

– Как вы думаете, кто мог такое сделать с ней?

– Я не знаю. Но ему гореть в аду за такое. Господь не попустит, – сокрушенно произнесла Людмила.

– У нее кто-то был?

– Кто-то? Мужчина? – Людмила покачала головой. – Она и не искала. Отец ее ребенка бросил их сразу же… Она боялась снова обжечься.

– Друзья? Подруги?

Людмила медленно покачала головой.

– С кем-то же она общалась! Мне нужно зацепиться за что-то, чтобы… чтобы найти.

– Милиция уже искала… Ничего не нашли.

– Может, они что-то упустили?

– И вы думаете, что, поговорив со мной, найдете убийцу? Что вы хотите от меня? Что я могу вам дать? У меня ничего не осталось. Все, что было, у меня забрали три года назад.

– Вы были в квартире дочери? После… после той ночи?

Людмила покачала головой.

– Нет. Я так и не смогла зайти туда.

– Людмила, я понимаю, что это тяжело, но… я бы хотела осмотреть квартиру Кати.

– Зачем вам это?

– Я хочу понять ее. Может, там есть что-то…

– Я не про это. Зачем вам копаться в моем прошлом?

Анна не нашлась, что ответить. Людмила смотрела мимо нее.

– Вы знаете, что такое никогда больше не услышать слово «мама»? Никогда не обнять свою дочь? Я вижу ее во сне, хочу обнять, но она ускользает от меня…

Ветер трепал края ее зонта, снося нависающие гроздьями капли дождя и унося в пустоту. Зря она сюда приехала. Не стоит беспокоить старые раны.

– У вас есть дети? – внезапно спросила Людмила.

Анна сглотнула ком, внезапно подкативший к горлу.

– Девочка. Приемная.

Людмила впервые взглянула ей прямо в глаза.

– А свои?

Анна покачала головой.

– Я… я не могу…

Холодный воздух попал в горло, и Смолина захлебнулась им. Она ни с кем не обсуждала это. Тема была табу. Но она хорошо помнила тот день. Врач тогда сказал – такое бывает, не всем дано – каждая седьмая пара этому подвержена. Но жизнь продолжается, сказал доктор. А Анна сидела и не могла понять, как это. У него, может, и продолжилась жизнь. И у других. У всех, кроме нее, у семи миллиардов людей. А у Смолиной тогда остановилась.

Людмила ничего не ответила, но в ее взгляде Анна впервые увидела то бессловесное понимание, каким могут обладать только матери, пережившие утрату.

– Вы же… это вы тогда нашли мою Машеньку?

Анна кивнула.

– Иногда ночами я снова оказываюсь в том лесу, – тихо произнесла Анна. – Бреду сквозь дождь и тьму и ищу… ищу их. И каждый раз я верю, что смогу найти. Каждый раз.

– Уже не сможете. И никто не сможет.

Они стояли друг напротив друга в объятом моросью городе. Там, за серыми домами, очередной раз умирало солнце. Каждая из этих женщин похоронила что-то свое. Но вместе с вечерними тенями оживали и их призраки из прошлого.

– Мне не стоило приезжать, – произнесла Анна. – Извините, что потревожила.

Она уже хотела развернуться и уйти, когда женщина протянула руку.

– Вы все равно ничего не найдете. Потому что ничего нельзя вернуть.

На раскрытой ладони блеснули ключи. Анна взяла их и молча положила в карман. Слова и благодарности были излишни – две женщины уже все сказали друг другу и гораздо больше поняли без слов.

– Не забудьте вернуть вечером.

Анна кивнула Людмиле и пошла к машине, услышав негромкое, произнесенное в пустоту:

– Говорят, время лечит. Я уже почти привыкла. Почти.

Ветер унес конец ее фразы, но Анна поняла, что хотела сказать Людмила.

* * *

Двухэтажный многоквартирный дом на окраине Петрозаводска разительно отличался от всего того, что Анне приходилось видеть раньше. Это была одна из нескольких ветхих построек, судя по всему, еще чуть ли не довоенных времен. Наверняка раньше здесь были какие-нибудь бараки для офицеров, но сейчас дома выглядели не просто обветшалыми, а откровенно аварийными.

Сулажгора был из тех районов, по которым Смолина предпочитала ночью не ходить. Серые панельки, гаражи, исписанные маркером остановки. Дорога шла вдоль окраины района, слева тянулось дикое поле, заросшее бурьяном. В нем, словно облысевшие ели, торчали скелеты высоковольтных вышек.

Оставив машину на обочине, Смолина включила карманный фонарь и осторожно вошла в неосвещенный подъезд. Краска здесь облупилась, да и сам дом как-то скособочился, просев в фундаменте – стены были покрыты трещинами. Нужная квартира была на втором этаже, и Анна удивилась, увидев широкую деревянную лестницу. По всему было похоже, что дом доживал последние годы, и было странно, что здесь кто-то еще живет – в паре окон она еще с улицы заметила свет.

Дом был старинной планировки, и на этаже было всего две квартиры. Нужная Смолиной дверь была самая старая и ободранная. Анна замерла перед ней на несколько секунд, словно не решаясь вторгнуться в чужую жизнь, давно ставшую смертью. Прошлое, до этого лишь эфемерно преследовавшее ее во снах, становилось все более реальным, обретая физические формы. Это пугало, но, с другой стороны, делало видимым, осязаемым. А значит, с этим уже можно было что-то сделать.

Смолина сунула ключ в ржавый замок, и в это время слева от нее раздался скрежет. Анна вздрогнула от неожиданности и выронила ключ. Соседняя дверь открылась, осветив темный коридор.

– Вам что здесь надо? – послышался старческий голос. В дверном проеме Смолина увидела древнюю старушку с мусорным пакетом в руке.

– Я подруга Кати… – растерянно произнесла Анна, шаря руками по пыльному полу в поисках ключа.

– Громче говори, дочка, я глуховата! – проскрипела соседка.

– Я говорю – я к Кате!

– К Катьке-то? Так она не живет здесь уже года, почитай, два! – прошамкала старушка.

– Три. Ее убили, – тихо сказала Анна. Под рукой звякнул ключ.

– Страсти-то какие! – всплеснула руками старушка. – А я‑то и не знала! То-то смотрю – не приходит никто! Думаю, съехали, что ль?

Анна вновь вставила ключ и повернула, но ничего не произошло – он застрял в замочной скважине.

– На себя дерни дверь-то, дочка, – подсказала старушка. – Катька-то всегда с ней тоже колупалась… Вишь, дом старый, ремонт не делали испокон веков…

Анна дернула дверь и с силой вогнала ключ, тут же провернув его вправо. Замок щелкнул, и дверь открылась.

– А что случилось с Катенькой? А как же Машенька, дочка-то?

– Я не знаю, извините… – буркнула Анна и проскользнула внутрь.

– Господи помилуй, жуть-то какая творится… – слышались причитания старушки. – Я‑то вон одна живу, никому не нужна…

Соседка поплелась выносить мусор, и Смолина поспешно прикрыла дверь.

Квартира встретила ее темнотой и запахом пыли и плесени. Анна нашарила выключатель, но он лишь сухо щелкнул – электричество давно отключили за неуплату. Она осветила фонарем прихожую.

Она чувствовала себя словно вор, тайно прокравшийся в чужую жизнь. И если бы не грязный сверток в ночном лесу – она бы не имела права на это. Но та ночь сделала эту трагедию для нее личной.

Смолина огляделась. В тесной прихожей стояло несколько покрытых пылью пар недорогих, но изящных туфель. На крючке, вбитом в стену, висело женское пальто, элегантный зонтик и шляпка. Видимо, Катя при жизни любила наряжаться, хотя денег у нее явно было не много. В углу стояли аккуратные оранжевые резиновые сапожки.