Читать книгу: «Эхстрим, или Сверх ожидаемого. Рассказы 2016—2019», страница 3

Сумерки богов

Орел летит.

Много мыслей в его маленькой голове, и все они мрачные. Это он жертва, а не тот идиот, который высекал искры.

Орел давно позабыл о вольной жизни. Это, конечно, речевой оборот – он ничего не забыл. Его терзают воспоминания об орлице и горном гнезде. Ему хочется к ней и туда. Но орлица свалила к другому, и тоже давным-давно. Уже оперились и встали на крыло ее чужие птенцы. Уже и передохли они. Как и внуки этих птенцов, и внуки их внуков.

Орел спешит выклевывать печень этого полоумного пиромана.

Его уже тянет блевать от печени. Он ее видеть не может. Его привлекают суслики и прочая мелкую живность, которую он различает с многокилометровой высоты своим бесполезным орлиным зрением. Но он обременен божественным поручением, ибо в первую очередь наказали орла.

Опять же за какого-то примата. Орел и понятия не имел, что тот помешанный следит за ним из-под ладони, приставленной козырьком. Оценивает изгиб и размах крыльев, количество перьев. Орел летал по своим делам, добывал пропитание, баловал орлицу и даже, случалось, присаживался на ее яйца. Он знать не знал примата. А тот потихоньку ладил крылья собственные. Потом он воспарил, и дело, естественно, кончилось для него скверно, однако виновником почему-то оказался орел.

Напрасно взывал он к богам, твердя, что и не думал становиться моделью. Все равно наказали. Отрядили клевать эту проклятую печень.

Орел не может питаться исключительно печенью. У него развилось ожирение, ему тяжело взлетать. Обмен веществ пришел в полнейшую негодность, оперение потускнело, дальнозоркость сменилась близорукостью. Осточертевший маршрут ему снится. Но он исправно снимается на каждой заре и отправляется на свидание с дураком-поджигателем. Орел не понимает, почему приходится отдуваться за каждого недоумка. Да и тому не больно, он тоже привык. Орел здоровается с ним клекотом, они в известной мере породнились и подружились. Преступник старательно услаждает извращенный слух богов и горестно воет, но это спектакль. Не исключено, что ему даже приятно. Хотя и скучно. И больше ради себя, чем ради него орел исподтишка калечит оковы. В скалу вбили крюк, и орел его понемногу расшатывает. Порода крошится медленно, очень медленно, но дело продвигается. Это вносит в их встречи разнообразие. А больше с ними ничего не происходит. Они привыкли даже к булыжнику, который скатывается на них ежедневно, грозя размозжить пленнику голову. Тот уж и не пригибается. Мы знаем, что в последний момент подоспевает очередной убогий, которому дали пожизненное с этим камнем. Несчастный возвращает его на вершину.

Наступает день, когда прикованный освобождается при содействии нового действующего лица. Орел подготовил почву, и все получается довольно легко. За это пришелец платит ему черной неблагодарностью. Посылает в орла каленую стрелу, но орел рад и такому исходу. Он с нетерпением ждет, когда наступит блаженное небытие.

Однако вздорные боги решают иначе. Им снова мало, опять они недовольны. Орел превращается в голубя. Ему назначают новое наказание, дают новое поручение. Оно заключается в том, чтобы… Нет, он не может этого выговорить. Задание не укладывается в его голову. Он должен… Нет, лучше не думать об этом. Голубь встает на крыло и спасается отвлеченными мыслями о печенке.

© март 2019

Вечная весна

О тайной своей страсти к мастеру цеха токарь Морозов узнал от психолога.

Психолог всех взял в оборот, как только укоренился на предприятии.

Морозов уже давно испытывал непонятное томление, плохо спал, погружался в необычную для себя задумчивость. Смутные образы тревожили его неповоротливую фантазию. Работа не приносила удовлетворения, досуг заполнялся тупым созерцанием потолка.

Правда, психолог ничего об этом не знал. Он пригласил Морозова в общем порядке, который немедленно сам и завел, как пришел. Усадив токаря за стол, он показал ему разные рисунки и таблицы, поинтересовался впечатлением и мнением. Потом открыл ему глаза:

– Похоже, уважаемый, что вы испытываете симпатию к Николаю Кирилловичу.

Токарь не понял. Он сидел и хлопал глазами.

– Вы его, Николая Кирилловича, хотите – так понятнее?

– В смысле? – хрипло спросил Морозов.

Психолог со вздохом объяснил ему, в каком смысле.

Морозов смешался. Он представил Николая Кирилловича: мастер был немолод, с лысиной, седоус. Потомственный передовик и наставник молодежи, мастер спорта по домино.

– Это и возбуждает, – кивнул психолог, когда токарь все это сбивчиво перечислил.

Морозов отправился домой, испытывая чувства самые противоречивые. Лег спать, но сон не шел. Николай Кириллович представал перед ним в самых рискованных позах. Лицо мастера оставалось бесстрастным, напоминая маску, и только усы немного пушились. Морозов представлял, как Николай Кириллович объявляется у него на пороге, охваченный красной с золотыми буквами лентой. Мастер только что победил в конкурсе тех самых наставников и пришел к Морозову с тортом. Предчувствуя дальнейшее, Морозов зажмурился. Победитель бесшумно лопнул. Картинка сменилась: теперь мастер был в комбинезоне и берете. Морозов чувствовал нарастающее возбуждение. Ему было и страшно, и светло. Что-то новое стучалось и в дверь, и в окно, впереди замаячила развилка, а он растерянно топтался на перепутье. С мыслями было неважно. С формулировками – тем более.

На следующий день, в столовой, токарь следил за Николаем Кирилловичем. Мастер взял поднос с первым, вторым и компотом; сел через столик. Вдумчиво откусил от горбушки; начал жевать, глядя в стену. Морозов сначала покрылся мурашками, а потом вспотел. Он пошел к психологу за таблетками.

– Я не врач, – покачал головой психолог. – И зачем они вам? Эта ситуация нуждается в разрешении, а таблетки тут не помогут.

– Я ночь не спал, – пожаловался токарь.

– Понимаю. Но я вас утешу: дело не только и не столько в вас. Это он вас соблазняет.

Морозов недоверчиво посмотрел на психолога. Одновременно его попустило: жертвой быть легче.

– Я ему рыло начищу, – осенило Морозова.

– Ну, зачем же? – возразил психолог. – Не стоит. Скажу в его оправдание, что он это делает не нарочно, а бессознательно.

– Спьяну, что ли?

– Да нет. На самом деле это он вас хочет, но не осознает. А биоволны идут, и вы их улавливаете.

– Так надо ему сказать!

– Надо. Давайте подумаем, как!

Морозов наморщил лоб.

– Мне же сказали, – пробасил он после долгого размышления. – Вот и ему давайте так же.

– Скажу, – улыбнулся психолог. – А дальше? Так и будете друг друга обходить за версту? Нет, конфликт нуждается в разрешении. Нужен катарсис.

– Что? – совсем запутался токарь.

– Надо, чтобы он пришел ко мне не просто так, по приглашению, а с проблемой. С какой-нибудь травмой. Подумайте, что тут можно сделать. А я потом залижу под контекст.

– Что сделаете?

– Неважно. Это специальный термин.

– Получается, я его сюда заманю, – буркнул Морозов. – Будто проблема во мне. Не люблю врать.

– Не такое уж и вранье – проблема-то и правда будет в вас!

Морозов не стал мудрить. Через два дня он тупо сбросил мастеру на ногу чугунную чушку. Николай Кириллович взвыл, покрыл Морозова матом и поковылял в медпункт. Психолог уж ждал его там. Когда мастеру оказали первую помощь, он увел его к себе якобы для коррекции посттравматического стресса.

– Ваш товарищ сохнет, – без предисловий сообщил Николаю Кирилловичу психолог. – Что еще сделать, чтобы вы обратили внимание?

Еще через день психолог стоял у окна в хоромах генерального директора. Он смотрел на улицу. Рабочий день уже кончился. Под липами стояла скамейка, и на ней сидел Морозов. Николай Кириллович подошел и сел с другого края. Минут через пять Морозов придвинулся. Потом он взял Николая Кирилловича за руку, и тот ее не отнял.

Директор стоял рядом и тоже наблюдал.

– И что? – спросил он желчно. – Теперь у них повысится производительность труда?

Психолог помахал папкой.

– Государственная программа «Вечная весна», специально для оборонного комплекса. Почему нет? И кстати – вас самого ничто не гложет?

© март 2018

Плевок

1

Три события сошлись, чтобы Фук обзавелся неожиданными способностями.

Во-первых, резко затормозил поезд метро. Всех качнуло, и Фука – в первую очередь, поскольку он стоял в проходе.

Во-вторых, у какого-то среднего человека телефон запел песню канализационного жанра.

В третьих – звезды. Здесь мы наполняемся почтительным молчанием, ибо не разбираемся. Они сошлись. Очевидно, это третье событие и стало тем главным, которое обогатило Фука, но от нас его суть, как это часто случается в роковые минуты, ускользнула.

Фук был транспортным торговцем. Он ходил по вагонам, предлагал бактерицидный пластырь, календарь и фонарик. На него большей частью не обращали внимания. Наружность Фука выдавала умеренное и всеохватное неблагополучие. Соков в нем было немного, только желчь, настоянная на черной ненависти к миру. У него уже давно развивалась аденома гипофиза, и был он непропорционально велик: огромные кисти, такие же ступни, утиный нос, челюсть лопатой, а когда разевался рот, то становился виден еще и неповоротливый, разбухший язык, которому не хватало свободы маневра. Дикция Фука оставляла желать лучшего. Те немногие пассажиры, кто ехал без наушников, морщили лбы при звуке его трубного голоса, не понимая и половины сказанного. Хорошо, ассортимент был налицо. Хорошо для Фука. То есть безразлично. У него ничего не покупали.

Бросок, стояние звезд и мелодия для простых людей труда и отдыха скрутили невидимую спираль, которая стала необходимым и достаточным условием для удивительного открытия. Фук резко осознал в себе лекаря. В мгновение ока он понял, что силою личной слюны способен врачевать любые, даже самые запущенные и неизлечимые недуги. Он замер на месте. Пассажиры, до той минуты не слушавшие Фука и подчеркнуто игнорировавшие его присутствие, подняли глаза. Так часто случается: на человека обращают внимание, когда его уже нет. А Фука тряхнуло вторично: теперь он обнаружил в себе удивительные диагностические способности. Фук понял, что у дамы, которая нахохлилась с краю, ужасно болит голова. Не думая ни о чем, он сделал шаг и навис над нею. Рот приоткрылся. Слюна повисла вязкой ниточкой, сгустилась в тяжелую каплю и плюхнулась на ноготь с облезшим лаком.

– Что же ты делаешь, идиот?!

Лицо у женщины исказилось от злости, и она бешено затрясла кистью. Фук очнулся, подхватил свою кошелку и молча побрел к ближайшей двери.

– Что за урод!

Ее соседка не поняла, в чем дело, но с готовностью закивала и на всякий случай отодвинулась. Поезд остановился, Фук вышел. Сразу стало как-то свободнее, легче дышать. То, что головная боль прошла, попутчица осознала лишь через две остановки. Она никак не соотнесла эту радость с Фуком и вскоре начисто забыла о нем. А Фук про нее не забыл. Покинув вагон, он сел на лавочку и мутно уставился перед собой. Подъехал новый состав. Фук, не успел он остановиться, просветил его умственным взором не хуже рентгеновского аппарата. Приехали разные заболевания: псориаз, язвенный колит, черепно-мозговая травма, гипертония, слабоумие, чесотка и хронический алкоголизм.

Рядом на лавочку присела Пасть, сослуживица Фука: коренастая женщина неопределенного пола, в очках и с дырой на месте верхних резцов. Она разносила обложки для документов и самоклеющиеся одежные крючки. Пасть расширялась в кости наподобие груши и дальше, от таза, опять расходилась х-образными ногами.

– Чего сидишь? – спросила она. – Обеденный перерыв?

Не думая, Фук плюнул на нее. Пасть не успела возмутиться. Во рту у нее мгновенно восстановился полный комплект зубов, а ноги сделались стройными, как на дорогом пляже. Она содрогнулась всем телом.

– Чего это? – просипела Пасть.

Фук плюнул еще раз, и голос, столь важный в ее ремесле, моментально вернулся к прежней зычности.

Фук послюнил себе ладонь в робкой надежде, что та уменьшится до изящества фортепианного, но чуда не произошло.

2

– Ты погоди, ты помалкивай, – бормотал Фук, огорошенный окончательно, но Пасть пришла в полный раздрай.

– Что же делать теперь, – причитала она, не в силах опомниться. – Это не я! Меня и не признает никто!

Резкая перемена привела ее в ужас, уравновешенный радостью. С одной стороны, перспективы открылись, с другой же они разверзлись. Пасть ничего не умела и давно оставила попытки оттолкнуться от дна. Исцеление не сделало ее фотомоделью, а мира душевного не коснулось вообще.

– Молчи, – твердил Фук.

Он уже ничего не соображал. Осознание своего могущества повлекло за собою полный внутренний кавардак. Оба уже поднялись на ноги; Пасть толкнула Фука в грудь, замахнулась. Он отшатнулся, затем перешел в контратаку. Туннель засиял: приближался поезд. Фук не хотел никакого зла, он просто бестолково отбивался от Пасти, толкал ее, пихал и вот столкнул на рельсы. Станция огласилась визгом, воем и скрежетом, состав затормозил, но было поздно. Фука схватили за локти. В отчаянии он вообразил себя способным не только врачевать, но и оживлять мертвых; он успел плюнуть куда-то под поезд, в кровавое месиво, чем только усугубил всеобщую враждебность к своей особе, а камеры исправно зафиксировали все его деяния. Фука поволокли к эскалатору. Кое-кто принялся подбирать разлетевшиеся календари, обрели хозяев фонарики, прижился и пластырь. Клетчатая сумка осталась лежать на платформе и была затоптана.

Фук был огромен, его тащили впятером.

В пикете, куда его втолкнули, сразу сделалось тесно. Красный как рак дежурный уселся, отдуваясь, за стол.

Фук сходу определил, что у него зашкаливает давление. Глаза у этого борова тоже были рачьи, прозрачные; проступала и прочая зоология – ежик на голове, брылы свирепого полкана, пятак. Виделась и ботаника: мозги не больше грецкого ореха.

– Конец тебе, гнида, – захрипел охранитель.

Фук изловчился и плюнул ему в глаза. Кровь отхлынула от лица дежурного. Височная жилка успокоилась, дыхание выровнялось, испарина – как ей и положено – испарилась. Грецкий орех плохо связывает причины и следствия. Сильнейший удар в живот лишил Фука чувств. Фук повалился на пол, на него надели наручники и, крякнув, швырнули за решетку. Дежурный же, выдохнув, впервые осознал, что его самочувствие, с утра еще скверное после вчерашней попойки, необъяснимо улучшилось.

Он нахмурился и поискал зеркало, которого в этом обезьяннике, естественно, не нашлось. Провел рукой по лбу, изучил ладонь. Сделал глубокий вдох. Недоуменно почавкал, не чувствуя гадкого привкуса. Щеку приятно холодило от чудодейственного плевка. Еще не понимая случившегося, дежурный стер слюну с гадливостью и гневом – уже не таким, правда, яростным.

– Голова прошла, – брякнул он удивленно.

Народ продолжал толпиться и перетаптываться.

– На выход всем, – буркнул дежурный. – Филиппенков, останься.

Филиппенков проворно вытолкал лишних, а он снял трубку и коротко переговорил с кем надо. Затем опустился на стул и сдвинул брови. Другими словами повторил:

– Отпустило, черт побери.

Что-то еще не давало ему покоя. Дежурный напрягся, ловя увертливую мысль. Их, мыслей, никогда не бывало много, и ловля увенчалась успехом: чирей. Пятью минутами раньше на щеке красовался чирей, а теперь его не стало. Такая простая, понятная и вдруг исчезнувшая вещь произвела на дежурного впечатление большее, чем все последние события в совокупности.

– Филиппенков, что у меня на щеке?

Тот тупо вытаращился.

– Ничего. Чистая.

Тогда дежурный встал, подошел к клетке, расставил ноги и напряженно воззрился на бессознательного Фука. Постояв так в раздумьях, он связался с начальством.

3

Фук смутно помнил, как его куда-то везли. Дежурный ударил его не так уж и сильно, причиной тумана было смешение чувств и мыслей вообще. В довершение ко всему, у него пересохло во рту, да и плюнуть было не в кого. Фука сопровождали дюжие, абсолютно здоровые ребята. Соображал он плохо; возможность спастись плевком из положения плачевного еще не угнездилась в его сознании – тем паче, что до сего момента ни в чем не содействовала; понимание таких горизонтов срабатывало подспудно. Так утопающий пытается хапнуть воздуха уже в полном отчаянии, под водой, повинуясь инстинкту и не отдавая себе отчета в том, что этим только себе вредит. Желание плюнуть слилось с истерикой; Фук не задумывался, к добру это или к худу, в оправдание или порицание.

Его доставили в место не то чтобы поприятнее – ни в коем случае – но посолиднее. Там тоже нашлась клетка, и вот она уже мало чем отличалась от первой, разве что была побольше. И вместо лавки стоял деревянный лежак пошире, который повидал и впитал столько несчастий, что потемнел от горя и мудрости. Фук пролежал на нем час или два. За это время он вполне пришел в чувство и, поразмыслив о случившемся, совершенно запутался, но ни на миг не усомнился в даровании, которое свалилось на его слабую голову.

В конце концов его отвели к очередному палачу. Правда, со звездами покрупнее. Чин смахивал на серого волка, которому только что прищемили в овине яйца, однако он вырвался, отряхнулся, и лютость его усилилась десятикратно при виде тельца столь яркой наружности.

Фук машинально поставил диагноз: язвенная болезнь. Плюс нарушение эрекции, причинявшее чину страдания еще большие.

– Зачем ты харкнул в дежурного, сволочь? – без предисловий осведомился майор.

Фуку почудилось, что он ответил не сам, за него сказал кто-то другой:

– Я харкнул в него по причине острой потребности совершить доброе дело из числа врачевательных.

Сам бы он так не сформулировал никогда. Жаль, что половину сказанного не удалось разобрать.

Майор посмотрел исподлобья.

– Сядешь за сопротивление, – пообещал он бесцветно. – И просидишь долго. Здоровья не останется совсем.

На папку присела муха, и майор, не глядя, хлопнул по ней рукой.

– Муху позвольте, – попросил Фук. Снова как бы не сам.

Тот посмотрел непонимающе, потом перевел взгляд на мушиный труп.

– Она еще живая, – пояснил Фук. – Вон, лапка дергается.

– Ты больной?

Отрицать было трудно.

– Больной, – кивнул Фук. – Муху-то можно взять?

– Возьми, – разрешил майор, проклиная себя за добрую уступчивость.

Морщась от колотья в отбитой печенке, Фук привстал, смахнул калеку на широкую ладонь. Почавкал и аккуратно выпустил струйку слюны. Как только бисерная капелька коснулась насекомого, оно выздоровело и с победоносным жужжанием возобновило полет.

Майор молчал. Исполнившись невиданной дерзости, Фук обогнул стол, склонился над мучителем и плюнул ему на штаны. Затем вернулся на место, где чинно сел.

Майор скосил глаза. Его лицо, до сей минуты бессмысленное, озарилось радостью и неверием. Предмет мужской гордости, а для майора – источник горчайшего разочарования стремительно набухал, подобно бобовому стеблю из сказки. Не прошло и пяти секунд, как майор очутился в стране чудес, где сразу и состоялось все недавно недостижимое.

Тут до него дошло, что и живот прошел. Майор даже охнул, схватившись. Волчий взгляд превратился в собачий.

Свою слюну майор сглотнул с трудом. Он снял трубку.

– Товарищ генерал? Здравия желаю. Как здоровье супруги?

4

На этот раз Фука устроили на переднем сиденье со всем возможным почетом. Правда, усилили и охрану так, что богатыри едва поместились в салон.

– У товарища генерала тяжело хворает жена, – пояснил по пути майор.

– Старая стала? – робко осведомился Фук, еще не освоившийся в новом качестве авторитетного лица и не привыкший к дозволению вопрошать лиц могущественных.

– Наоборот, молодая. Девятнадцать лет, героиновая наркоманка. И кокаиновая тоже. Столько бабла и цацек, что окончательно слетела с катушек. Совсем уже не видит берегов! А товарищ генерал с ней носится, да облизывает.

…Генеральская дача раскинулась на много гектаров и была окружена пятиметровым забором. Гудело электричество. Дюжий часовой проверил у гостей документы и поднял шлагбаум. Фук походя нашел у него редкое генетическое заболевание, последствие многочисленных кровосмешений. Конечно, он не сумел сформулировать точный научный диагноз, а просто понял, в чем беда.

Автомобиль миновал большие красные ворота. На заснеженной лужайке резвились доберманы, в отдалении конюх выгуливал арабского скакуна. Из ужасной конской пасти валил пар. Управляющий ввел всю честную компанию в дом. Генерал сошел к делегации по ковровой лестнице, будучи одет в спортивные брюки и вытянутую майку. Он смерил Фука брезгливым взглядом и уставился на майора.

– Ты понимаешь, что будет, если чего, – предупредил он.

– Так точно, товарищ генерал.

– Ну, пойдем.

Генеральша в одном белье лежала, растянувшись на полу и прикованная наручниками к батарее.

– А-а, здрасьте, – пропела она, сверкая глазами. Они были пусты и лишь отсвечивали, как надраенные плошки.

– Вот, – скорбно сказал генерал. – Такие дела. Так и живем. Давай, кудесник.

Фук сделал шаг вперед.

– Не подходи ко мне, блядь! – завизжала генеральша. – Не приближайся, сука! Яйца откушу, порву тебе жопу!

Она предупреждающе брыкнула еще по молодости упругой, но уже зеленоватой ногой. Фук глянул по сторонам. Он успел немного освоиться в новом качестве, объяснений никаких не искал и пока хотел одного: продержаться, не дать улетучиться дару, пока Фук не забьется в какую-нибудь нору – если туда отпустят, что вряд ли, раз он лечит высший офицерский состав – ладно, пусть не в нору, то есть пускай не домой, он не против того, чтобы его где-нибудь заперли, но при условии, что там и забудут на время, а лучше – навсегда. И чтобы чем-нибудь кормили, конечно.

Все взоры устремились на Фука. Пан или пропал. Фук подступил вплотную намереваясь излить благотворную влагу через оттопыренную губу, потому что плюнуть в генеральшу запросто, по-верблюжьи, он все еще не решался. Она же вдруг выгнулась гуттаперчевым колесом и ударила пяткой в его утиную переносицу. Фук сразу крякнул, как положено. Тогда генеральша вытянулась. Вернее, она удлинилась, как пластилиновая змея или суставчатая указка. Сделав это, она погрузила зубы в щиколотку Фука. Там они и остались, эти зубы – все до последнего израильские импланты из драгоценностей с кораблей, затопленных в Мертвом море. Генеральша запальчиво чавкнула, поймала деснами воздух. Фук заревел от боли, разбрызгивая слюну на всех, во все стороны. Ее он поднадоил из себя достаточно, чтобы хватило. Слюдяные капельки осели на генерале, генеральше, повторным лечебным курсом осыпались на майора и зацепили всех до последнего холуев.

Генеральша обмякла.

– Свет невечерний, – прошамкала она. – Как холодно в горнице!