Ана, несовременный роман

Моим друзьям. Их истории подарили мне эту книгу.

Часть 1

Необычная во всех отношениях зеленоглазая брюнетка интересуется, чем отличаются отношения между женщиной и мужчиной от отношений между этой же женщиной и другим мужчиной?

Объявление на сайте знакомств

I

А́на проскользнула мимо вывески, не осмелилась даже взглянуть на нее. Медленно дошла до угла, постояла в раздумье и тут же, под снегом, словно почувствовала жар, расстегнула пальто, откинула капюшон. Озябшей, немой рукой провела по непослушной стрижке, закурила, нервно, затянулась, пустила дым вниз.

Все. Обратно. Сигарету в сугроб, скрипучий снег. Вернулась к крылечку, отворила дверь.

САЛОН СУПЕР ЛЮКС

МУЖИКИ НА ЛЮБОЙ ВКУС

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ РАСПРОДАЖА

Дверь впустила Ану, и решимость закончилась, оказавшись на деле робостью и досадой. И еще страхом и любопытством, как в детстве, когда идешь, куда не разрешили. Сердце далеко забилось, но слышно постукивало оттуда, издалека.

– Добрый вечер, не замерзли?

Вопрос был человеческий, но вышел из оскала зубов и этакой деловой улыбки. Чуть страшненькое рашн смайл. Взгляд Аны рассеялся, чуть успевал ловить детали: неслабое бедро, раздевающие глаза средней наглости, почти строгий костюм, белоснежная блузка с кружевом, щедро расстегнутые пуговицы. Еще бы одну расстегнуть, и пошла бы реклама тонкого белья для груди пятого номера. Но не пошла, остановилась на самой ни-ни-дальше заманчивой точке. Рядом с бейджиком «Менеджер по операциям».

«Черт! Менеджер. И здесь менеджер, менеге́р, как сейчас говорят. Не простой менегер. Опер-менегер. Женского пола опер-менегер-ша…»

Неточно ловя обрывки Аниных мыслей, оперменегерша пожевала паузу и продолжила свой ход.

– Так вы как, милочка, не сильно замерзли, милочка?

От этой «милочки» и крепкого парфюма повеяло знакомым: немного «Шанеля» накапали в щи. Ана съежилась, почувствовала легкую злость, наморщила бровь, а Менегерша только обрадовалась – клиент ожил, отмерз! Работаем!

– Если хотите с мороза кофейку горячего, можно с коньячком, хотите?

Ана провела языком по сухим губам и только головой дернула косо – ни да, ни нет.

– Вот, и я говорю. Сичас приготовим, заодно и каталог посмотреть.

Менегерша, видно, не сильно думала, когда говорила, все втискивала в напор: прихватила рукав Аниного пальто и настойчиво так провела ее вдоль стекол и приглушенного света.

– Что вы, милочка, не надо, будто испугались. У нас, знаете, индивидуальный подход. Тем боле, время сичас такое, надо брать, конец года, лучший товар. Так кофейку сначала или по каталогу начнем?

Ана сжала пересохшие губы, почувствовала – трещинами расходится помада. А от нее, помады, трещины побежали по телу, полу, стенке, потолку. Ана не стала на них смотреть, повернулась к Менегерше.

– Не знаю, как лучше, – голос показался не своим.

– А у нас, знаете, по-разному лучше. У нас, знаете, не так просто, а салон просто, супер люкс фирма, знаете, с бальшой гарантией. Никому, говорю, и в голову не придет, все по высшему классу, индивидуальный подход, экземпляр мы строго под вас.

Менегерша сменила широкую улыбку на узкую, показывая, что время – деньги, и, не дожидаясь новой перемены Аниных чувств, вытряхнула ее из пальто, и саму Ану прихватила под руку, да так, что рука только дернулась да застыла – дай бог всякому оперу такую хватку.

– И вы правы, милочка, да, по каталогу не так чтоб наглядно. – Менегерша чуть отпустила зажим. – Вы-то пальто-то здесь оставьте, вот, здесь, на плечиках, охрана посмотрит, а мы в зал, как раз освободился.

Чехарда ее слов вконец пробила Ану, а от придыханий – вы-то пальто-то – Ана как из тумана вышла, стряхнула неловкость и слабо улыбнулась.

– А что у вас за зал?

– Обычный, демон, – вежливо кашлянула в платочек, – демонстрационный. По каталогу выбор, конечно, больше, но лучше, как говорят, самой увидеть, чем. И основные типы все есть. Да пройдемте, милочка, сами посмотрите.

Ана послушно двинулась вслед за ней, следя за ее шагом: двойным – тяжелым, но витым, как у пушного зверя. Крупного.

«Демонстрационный? Их что, в витринах держат? Или содержат?»

Перед массивной дверью, как положено для спокойствия, сидел хмурый закамуфлированный и тупым карандашом водил по бумаге. Что-то военно-боевое: пламя, стрельбу, разорванные лица, еще какие-то страсти. Скучно ему было не в окопе сидеть, вот и грел основной инстинкт жесткими штрихами. Рисовать он, впрочем, умел, страсти казались настоящими.

– Игорек, ты нам кофе с коньячком.

Игорек оторвался от страстей и будто отдал Менегерше честь обеими руками. В дверях открылась щель, и железная опер-ручка протащила послушную Ану за собой. На секундочку стало темно и немного страшно, но секундочка прошла. Ана как плыла в темноте, забыла про дыхание, нырнула и плыла, только обернулась назад, увидела полоску колотого света в дверях, и вперед – на черный силуэт Менегерши.

– Почему здесь так темно?

– Да вы не волнуйтесь, милочка. – Менегерша, щелкнув фонариком, ослепила Ану и в полумраке нашла еще больше превосходства. – У нас фирма, а фирма, знаете, не вяжет. Вот. Только вот тут поосторожнее, не споткнитесь, ступенечки, смотровая дальше там, вот.

Фонарик осветил узкую дорожку, как в кино между рядами, только вместо спинок справа и слева блестели толстые стекла витрин с совершенной чернотой внутри. «Точно!» – Ана осторожно перебирала ногами и от страха-любопытства закусила губу, – «Точно. В аквариумах держат. Заспиртованными. Господи. Бред какой!»

Но бред скоро кончился – лучик фонарика уткнулся в небольшую площадку с тремя кожаными креслами. Менегерша плавным жестом провела Ану к последнему, дальнему, и сама развалилась в ближнем, и фонарик положила рядом. Ана краем глаза наблюдала за ней, но вдруг почувствовала мягкие кожаные формы, по которым тело растекалось, проваливалось в сон.

Глаза закрылись, но любопытство их встряхнуло и заставило еще раз посмотреть через соседнее кресло. Ана не заметила, как фонарик погас – теперь перед Менегершей светились полоска узкой лампы и длинные ряды кнопок и клавиш, ползунков. Как в студии, подсвет зеленоватый.

– Восьмой номер, на выход. – Голос Менегерши стал металлическим, а длинные когти, как у бывшей машинистки, бегло, со стуком пробежались по пульту.

– Свет в центр, свет по кругу, – она прямо чеканила в микрофонную проволоку, – восьмой, пять секунд, время пошло.

«Время пошло?» – Ана успела удивиться и невольно стала считать время.

На пятой секунде зажглась светом круглая площадка, подобие эстрады, а большой луч с желтым отливом осветил некрупного мужичка с небритой бородкой. Впрочем, до мужичка он не дотягивал – плечи заметно опущены, а в глазах застыло что-то нерадостное. Костюм на нем и не думал сидеть, а в корявых пальцах дымилась почти скуренная сигаретка.

– Вот, пожалуйста, один из типичных. – Менегерша уже не выставляла зубы напоказ, все больше казалась деловой. – Как он вам?

Ане стало неловко, мужичок ей совсем не понравился, но сказать правду тоже было неловко, и до круга недалеко – если он услышит, так совсем нехорошо станет.

– Да вы не сисняйтесь, – Менегерша заулыбалась, – там не слышно, только если сами захочете поговорить. Ну, как он вам?

Ана испуганно поперхнулась.

– Да, вы знаете, не очень, может, что-то другое есть?

Менегерша печально качнула головой и вздохнула. И еще раз в полсилы. Показала, что привычна к клиентской глупости, да ничего не поделаешь – работа такая.

– Как скажете, милочка, можно и к другим, только многие все равно к таким возвращаются.

– А что, почему к таким?

– Бизопасность, милочка. Бизопасность! Это вариант домашний, не блудливый. То есть не слишком. Многого не просит, правда, и не дает того-сего, но, это, как бы, сносен. Да. А клиенты, знаете, от нервов устают, так и выбирают вот такого, не совсем заметного, но, это, как бы своего. Своего. Эти, они, как бы вам, привязчивые. А нашей сестре чего искать? Страсти при луне – это сопливым надо. А здесь – бизопасно. Не стена, но такая, знаете, стенка. Мы-то, в конце, не в лесу живем, нам и стенка сойдет. – Менегерша коротко хрюкнула в платочек. – Так что думайте, милочка.

Ана ощутила зябкий холодок меж лопаток, ей бы и вовсе стало не по себе, да кресло так мягко топило чувства, что вся менегерская философия со своим «не сисняйтесь», она мимо прошла. Но Ана сделала усилие, за ним неплавный жест рукой, будто хотела что-то остановить. Оперша терпеливо ожидала, наперед зная, что клиент чувствует. Опять выдержала хорошую паузу и потянулась зубами к микрофону.

– Смена номера. Двадцатый. Пять секунд. Время.

Свет погас. Ана уже знала, что через пять секунд появится двадцатый номер, и все ж не удержалась от счета. Но на этот раз в круге вместо человека появился стул, а новый экземпляр с невидимым достоинством помедлил с выходом. Его тень постояла за лампами круга и, только убедившись, что ее ждут, вышла на середину. Уселась, закинула ногу за ногу и перестала быть тенью.

Новый номер был худ и нервен. Не то, чтобы откровенно нервничал, но глаза его то тревожно вглядывались в темноту, то упирались в слабовычищенные ботинки. Совсем не новые джинсы и свитер ручной вязки на экземпляре сидели мешковато. Собственно, это слово редко идет к худым фигурам, но количество пузырей на одежде было так велико, что видно было, как тощее тело прячется в просторный мешок.

Ана на новенького посмотрела внимательнее – несмотря на его желание быть большим и сильным, слабость была видна. Да еще неопрятность одежды и длинных, небрежно откинутых назад волос, давала повод для внимания и понятной женской тяги выстирать и выгладить. Да и не просто было сказать, к какому типу принадлежал двадцатый: не мужик, не мужичок, пол явно мужской, а лицо – не двадцатого века.

– Кто он? – спросила Ана.

– Вабще-то, знаете, точную информацию лучше прямо у экземпляра. Вы за подробностями не сисняйтесь, сами спрашивайте. – Менегерша, чуть потянувшись, повернула другой микрофон, чтобы Ане удобно было говорить.

– Кто вы? – Ана произнесла это совсем глухо, опять не узнала свой голос.

– Кто я? Человек я! – худая фигура откинулась на спинку и изобразила полное равнодушие, отчего стала еще беззащитнее.

Ана подумала над ответом и чуть обиделась. Ее уже утомил этот бордель супер люкс, оставался только мелкий страх показаться несмелой, да и любопытство. Оттого она дернулась, но не стала ничего волнительного изображать: ни вскакивать, ни возмущаться. И уйти без слов тоже раздумала.

– Я понимаю, что вы человек. Вы могли бы просто о себе рассказать?

Фигура нервным движением откинула волосы назад, хотя этого можно было не делать.

– Вам хочется просто? Откровения, да? Ну да, извольте. Я музыкант.

– Вы любите музыку?

– Глупый вопрос! Это вы, может, любите музыку. А я! Да вам все равно не понять.

Его рваные слова и паузы еще раз задели Ану.

– Почему вы так злитесь? Вы меня совсем не знаете.

– Ну да, вас не знаю. Мне как-то других хватает. Насмотрелся, да и наслушался. И к большому сожалению, никого еще не встречал, кто бы хоть что понимал. Этого достаточно? Вам?

Ана успокоилась, она умела успокаиваться, когда видела, что человек хамит от слабости. Музыкант выскальзывал из рук, как рыбешка, да не давить же его. Ана и сама, что называется, работала с людями, и когда чувствовала свое поле, совсем успокаивалась. Да и Музыкант ей начал нравиться.

– Спасибо. Вы действительно знаете то, что другие могут не знать. Но вы попробуйте рассказать, может, и я что-то пойму?

Музыкант передернул худыми плечами. Видно, он был не злой, хоть и обозленный.

– Вы в самом деле думаете, если я начну рассказывать, вас надолго хватит, да? Если я действительно…

– По крайней мере, я постараюсь понять, а если не пойму, попрошу еще раз объяснить. Это лучше, чем замыкаться. Чувствовать себя безнадежно гордым и непонятым. Безнадежно.

Музыкант на секунду задумался – Ана попала в точку, которую он сам в себе не мог обойти. Еще две-три гримасы промелькнули на его лице, и резкость черт стала опадать.

– Хорошо, я попробую.

Он хотел продолжить, но тут долго молчавшая Менегерша перехватила слово.

– Милочка, я как бы вынуждена вас прервать. Вы ж и сами видите, что сейчас начнется. Вы, милая, и не заметите, как лимит времени тю-тю. Это только кажется – слово-другое. А на самом-то деле это, как бы, бесполезная трата. Так что теперь решайте: или берете этот номер, или, что называется, продолжим знакомство.

Ана посмотрела на нее, как на врага, и повернулась к микрофону.

– Мы обязательно поговорим с вами чуть позже, мне надо уладить некоторые детали.

Менегерша посмотрела на нее с любопытством, показывая, что раздражение клиентуры ей не впервой, а просчитать заранее все Анины шаги – и вовсе дело плевое. Оборотив нагловатую улыбку к среднему креслу, она стала ждать выяснения деталей, отчего Ана опять чуть не взорвалась.

– Вы мне все-таки объясните про лимит времени и про то, как долго я могу разговаривать с человеком, – злость в Анином голосе постепенно затихала.

И тут очень вовремя появился закамуфлированный Игорек с подносом. Менегерша обернулась к нему и приняла две чашки кофе и две небольшие рюмки коньяка. Поболтав в своей чашке ложечкой, она сочувственно вздохнула.

– Вы, милочка, ознакомились с нашими расценками? К приглашению были приложены. Да? Так вот. – Теперь на опер-мордочке появилось двойное чувство заботы. – В ваших, знаете, интересах не тратить много времени на каждый номер. Задали пару вопросов и ладно, и дальше пойдем. А после уж сами разберетесь, кто по душе, кто по сердцу. Может, и на второй сеанс придете. Кстати, на второй мы трицти-процентную-скидку…

Пока Ана слушала, она еще раз успела остыть и взорваться. И снова остыть. Как ни странно, слова Менегерши ее убедили. Только в чем – непонятно. Ана помолчала секунду и наклонила голову в знак согласия.

– Вот, милочка, вот, – заулыбалась Менегерша, но ее улыбочка с зубами уже столько раз мелькала, что никак не действовала. Ана откинулась в кресле и закрыла глаза – делайте, что хотите.

Менегерша еще раз довольно хрюкнула. И скрипнула проволокой микрофона, но сказать ничего не успела – от скрипа по потолку пошел новый разлом, сам заскрипел, разошелся паутиной, и в каждой трещине стали ветвиться новые, с шорохом, тихим треском, громким, чересчур, пока вся паутина не взорвалась к чертовой матери, в утробно-оглушающий грохот-всхлип.

* * *

Ана вздернула голову, открыла глаза, не сразу поняла, что и где.

Утробный всхлип затихал. Ана лежала в кровати, в своей кровати, в своей постели. Повернула голову. Ночник-будильник показывал половину третьего. Сон дурацкий. Господибожемой. Минут пять лежала, ни о чем не думала, только закрывала и снова открывала глаза.

Сон дурацкий. Надо все же заснуть, бог с ним, с дурацким. Завтра опять будут круги, как у совы. Или белочки. Старая стала, милочка. Шутки шутишь, да? Это ты брось, милочка. Господи, это еще откуда? Раньше и слова такого не знала. Из сна, да? А сон откуда? Начиталась брачных зазывалок. Молодой, с чувством юмора, среднего сложения, мечтает найти лучшую половинку, рост не ниже ста шестидесяти пяти, вес не больше ста восьмидесяти двух. И раньше читала. И что? Ничего, как всегда, ничего. Человека найти по строчкам. Невозможно. И так невозможно. И так все нормально, как всегда. Пробовано-перепробовано. Мужики на работе изучены. Знакомые. И знакомых знакомые. Чуть нарисуется нечто. Интересное. Так уже женатое. Только желающее отдохнуть душой и телом в нечастых встречах на своей территории. А остальные, без территории. Ищут родственную душу. По строчкам. И себя придумывают, как бы получше изобразить. Только ничего, милочка, не получится, милочка, никак себя получше не изобразишь. Получше.

Полежав еще минут пять, Ана откинула одеяло и вяло поплелась на кухню. Поставила чайник на огонь и, чуть не опалив широкий рукав ночной рубашки, легонько обругала себя дурой. Знала, что бессонницу еще придется терпеть, и продолжала вялое движение, открывая разные двери и дверцы в надежде найти хоть что-то интереснее дурной пустоты. Наконец, нашла. Отражение в зеркале ванной. Это отвлекло, но радости не прибавило. Открыв воду, намочила ладони и осторожно провела ими от глаз через скулы к подбородку. Но усталое лицо продолжало смотреть на Ану и немного морщилось, отгоняя противное чувство жалости. А оно не слушалось, не отгонялось, возвращалось.

«Тихо, милочка, тихо. Все. Все-о! Давай без истерики». – Ана чуть рассердилась на себя, спугнула сопливые мысли. Походка стала тверже, пальцы щелкнули суставами и плеснули в широкий бокал немного вермута. Ана выключила огонь под вскипевшим, но ненужным чайником и уселась, поворачивая в свете лампы стекло с красным мартини.

Ночные звуки. Капе́ль из крана, кряхтение и тихая ругань старика за стеной. Надо ему дать двести рублей, пусть подушку себе купит. Снова утробный звук канализации. Иначе еще сто лет будет рассказывать, какая у него сейчас скверная, и как дочь ему пришлет новую, мягкую – такую, что спать на ней и спать, что днем, что ночью, сурок сурком. Или самой купить и все так закрутить, будто дочь прислала? Да, это можно, а утробные звуки в доме не изведешь, денег не хватит.

Новый звук. Это кран дребезжит. Неизвестно где. На верхнем этаже. Или на нижнем. Может, в соседнем подъезде – все равно где. Но его, как сказал ученый сантехник, кажется, он действительный кандидат или доктор, из бывших. Как он сказал? Точечный резонанс (господи, слово какое!). И предается по всем стенам. Ангел ночи номер два.

Резонанс. Интересно, есть где-нибудь на свете принц, который хоть что-то может? Ну, не звезду с неба, а так, чтобы ни один кран в доме не доводил до тихого бешенства. Неужели ни одного нормального мужика во всем свете, чтобы взял, да починил? Хоть так.

Нормальный мужик? Что это? Не стена, а стенка? Прости, милочка, не дура ли ты? То есть совсем дура – ищешь то, чего на свете вообще не может быть. Бывший твой, вроде, нормальный – не пил, не бил, даже любил. И сейчас любит, наверное. Из него и сложился образ, что нормальным кажется. Только если он такой, все, кто на него не похож, автоматом попадают в недоделанные. Может, попробовать со своим нормальным еще раз? С ним. Нет, милочка, уже это склеивали, милочка. Как ни заманчиво, милочка, а разбитую вазу целой не сделаешь. Милочка. Обиды, милочка, из той жизни не дадут обратно вернуться, милочка. А жаль, милоч…

Хватит дуру из себя строить! Себя жаль, его жаль.

Мысли опять разбежались. Охнул пенсионер за стеной. Глоток мартини.

Что за дурацкий сон? Обычно забываются сразу. Салон. Камуфляж. Игорек. Демон-зал. Смотровая, милочка. Мужичок. Музыкант. Дурацкий сон.

Может, ты, как белка в колесе? Бежишь и видишь только старое, знакомое. Музыкант? Это ты врешь, милочка. Такого точно не было, и не бывает. Или бывает? Что-то ты не туда гнешь. Заранее начинаешь считать, как глупый мужик. Что он? Чем он? Зачем он? Надолго он? Тебе еще непризнанного гения не хватало. Чтобы он любую дурь космическими проблемами мог прикрыть. К черту! Чересчур умна ты, милочка. Только глупа не в меру.

Ана залпом прикончила мартини, забралась в постель. И попробовала заснуть.

II

Утро было зимним, но солнечным. Мороз и солнце, бьют куранты.

Господи, столько дряни в голове! Старая дрянная книжка. На помойке живет, помойкой питается. Это про автора, хотя про покойных не надо так. И не ты сказала, а тот – твой первый. Тоже непризнанный. Луч света в школьном царстве. Хотя, по слухам, он теперь совсем тронулся, в лаптях ходит.

Так! Все побоку. К черту! Следы дурной ночи. Рисуем портрет прекрасной дамы. И голове придаем форму дикой кошки. Для кого стараешься, милочка?

Ана провела горстью воды по своей классной стрижке.

Не зря парикмахеру Гоше плачу, черт меня раздерри. От дикой кошки – не за тридцать, а до. Подвела глаза, чтобы подчеркнуть миндаль, но не перегнуть к арахису или, упаси господь, к ореху бразильскому. Немного естественного цвета на нос с легкой горбинкой – блестит, зараза. Немного румян, немного солнечного мая. Видно, для себя стараешься. До тридцати, а сколько – не ваше собачье дело.

Так. Все прекрасно-шоколадно. Опуститься легко, подняться сложнее. Да и противно быть хуже, чем можешь, будто зубы не чищены. И еще есть дело! Кстати, милочка, сегодня и нестарые-привлекательные делом живут. Помнишь, у тебя двести человек под крылом? Может, ты их даже любишь. А они – тебя. Черт! Как там сказал этот менегер, что приходил пару недель назад? «Того, кто жалуется на судьбу, надо ударить молотком по голове. Деревянным. Не до смерти. Чтобы радовался тому, что есть». Философ! А быстро он тебя разговорил на откровенность. Но не вариант. Женат, дважды женат. Слишком много жен и детей. Безнадега.

Ана разогрела «Гольф». Потом вывела машину дворами, пробила пробку, слава богу, только одну – повезло. Потом был день. Замечательный – пролетел незаметно. И она снова пробивала пробку по дороге домой. Длинную, но без обычного раздражения, когда тупо двигаешься по пять капель в час. И мыслей не было, думалось без них, ни о чем, обо всем. На «кольце» минут десять пришлось стоять, только «Гольф» недовольно ворчал. Зимний дождь не барабанил по крыше, а шелестел. Капли – редкие. Крупинками ложились на ветровое стекло в свете фонаря. И как бы впитывались в бежевые джинсы.

У супермаркета Ана притормозила и – удача! – сразу нашла место, поставила машину. Ряды с продуктами. Корзина на колесиках постепенно заполнялась, постепенно до верха, пока сверху уже не осталось места – всего, милочка, не купишь.

Ана пробралась к кассе, соображая, хватит у нее рублей или придется корзину парковать, бежать менять баксы^[1]? Достала из сумочки кожаный блокнот-бумажник и успокоилась: не хватит рублей – расплачусь кредиткой. Все-таки жизнь порой похожа на нормальную. Взгляд оторвался от денег и застыл в изумлении. В трех шагах от Аны стоял Музыкант. Почти такой же, как во сне. Только одежда была совсем другой, какое-то подобие фрака. Именно подобие – с тем же успехом эту странную одежду можно было назвать подобием сюртука или черного френча. Но только сверху – дальше шли строгие брюки с безупречными стрелками и лаковые концертные туфли.

Длинные густые волосы Музыкант так же, как во сне, откидывал назад, после чего они неспешно рассыпались и снова закрывали лицо, требуя нового броска. Волосы были чистые, а музыкант – худ и нервен, но не беззащитен, как в дурацком сне. Сам по себе не похож на ущербного, и задумчивость была как защита. Он почти не видел мир вокруг, думал о своем, иногда выходил из раздумий, чтобы от чего-нибудь оттолкнуться и снова уйти в себя. А нервность – она, видно, глубоко внутри жила, только тенью на лице отражалась. И глаза тревожные, немного зеленые, немного карие. Но вот внутри мелькнула мысль, и глаза рассмеялись. И снова в тревогу ушли. И лицо не двадцатого века. И не двадцать первого. Не только от длинных волос. Нос узкий, с заметной горбинкой, но главное – глаза. Немного зеленые, немного карие.

Ана, не думая, не соображая, бросила доверху набитую тележку и отступила на пару шагов, продолжая наблюдать, как передвигается знакомый образ. То, что нет полного сходства, ее не смущало, перепутать было невозможно – это был Музыкант, с круглым хлебом и большой бутылкой минеральной воды. Перед ним в очереди стоял всего один человек, но его быстро рассчитали. И тогда Музыкант выложил на прилавок свою нехитрую добычу и добавил пятьдесят рублей, раскрыв ладонь с божественно длинными пальцами. Таким жестом, словно это был миллион фунтов одной бумажкой. И сдачу он с легкой щедростью забрал не всю, монетки оставил.

Ана продвинулась вперед и шестым чувством угадала, что если не сделать сейчас нечто, он уйдет. И навсегда останется образом из сна. Не думала, не соображала, про книжонки вроде «10 способов, как поймать мужика за хобот» и вовсе забыла. Но словно знала, что делала. Тележка осталась в проходе, а Ана проскользнула мимо кассы и остановилась перед Музыкантом. Посмотрела ему прямо в глаза, чтобы он ее увидел, и кивнула, как старому знакомому.

– Здравствуйте.

Музыкант даже не удивился. Улыбнулся глазами и уголками рта со своей высоты (голливудская разница – 180 против 170) и задал совершенно странный вопрос.

– Добрый вечер. Простите, не помню. Вы у меня кто?

– Я? – Ана смутилась. – Я – Ана.

– Да. Да, спасибо. А ваша дочь? Или…

Здесь Ана уже не нашлась что ответить. Но Музыкант отворил дверь, пропуская ее вперед, и продолжил:

– Вы извините, ради бога, у меня ведь много учеников. Всех, конечно, помню, но не всех родителей. Впрочем, любой разговор, он идет по одной схеме: «Как мой?» «Не беспокойтесь, все хорошо. Только прошу вас очень мягко напоминать, чтобы занимался каждый день. Лучше два раза в день. Иначе вы зря тратите свои деньги». Высокомерно, да? Простите, совершенно не умею общаться. По-деловому? Да?

– Не надо по-деловому. – Ана приняла игру, включилась в нее. – Зачем? А сколько у вас учеников, если не секрет?

– Да бог с вами, какой секрет? Десять каждые полгода. И каждые полгода пять уходят и пять приходят.

– А почему?

– Ну, если строго – сам виноват. Не смог раскрыть. Не хватило общих сил пройти первые шаги, от которых хочется заниматься дальше. Но гитара – вообще сложный инструмент. У некоторых просто нет физических данных. Впрочем, это, наверное, неинтересно. Давайте…

– Нет, интересно! Очень. Если расскажете…

Музыкант опять не удивился, будто был готов к такому разговору. Он развел руками, в которых, кроме минералки и хлеба, оказались свернутый плащ и широкополая шляпа.

– Знаете, это трудно – говорить с таким безобразием в руках. Давайте вернемся, там есть кафе. У вас есть пять минут?

– Давайте, – Ана улыбнулась и даже тряхнула головой.

Они вернулись, прошли через мелкую сутолоку возле касс и попали в полумрак – в позднее время большую часть света в кафе приглушали, а столики стояли пустыми.

– Вы – кофе?

– Да, только не очень крепкий. Со сливками.

– А мне можно, я поздно ложусь.

И потом Ана растворилась. Музыкант что-то рассказывал про детей, взрослых, про ступеньки. Какие ступеньки? Ах, да – ступеньки развития, на одну взберешься, до другой дотянешься. Много жестикулировал, перебирая воздух длинными пальцами. И время от времени прерывал рассказ и спрашивал, не утомил ли Ану? Будто боялся всем телом навалиться на любимого конька, зная, что тот понесет его бог весть куда. Но Ана каждый раз успокаивала, кивала. И про себя успевала замечать, что не слушала, но слышала. И два раза даже внятно заговорила, попалась знакомая тема.

«УВАЖАЕМЫЕ ПОКУПАТЕЛИ, НАШ СУПЕРМАРКЕТ ЗАКРЫВАЕТСЯ…»

«ВАШЕ ВРЕМЯ ИСТЕКЛО, КОНЧАЙТЕ РАЗГОВОР…»

– Вот уж верно, – Музыкант продолжал смотреть на Ану тревожными глазами, но в тревоге они почти смеялись, лучились уж точно, – за пять минут ничего не расскажешь, да? Пойдемте?

– Да. – Ана тоже очнулась и начала думать, как выкручиваться, если он опять спросит про дочку или сына.

Морозный ветер и редкие капли. Очень свежий воздух, для Москвы – очень свежий.

– Уже поздно. Я провожу вас. Хорошо?

– Лучше я вас подвезу. У меня здесь машина.

Музыкант на секунду задумался. И согласился.

* * *

Ана проснулась. В своей кровати, в своей квартире. Утробно-водопроводный звук затихал. Божественный звук.

Интересно, что более невероятно – вчерашний дурацкий сон или волшебная встреча сегодня? Не бывает такого. Ни того, ни другого. Но рука еще помнила поцелуй Музыканта. Нет, не в двадцатом веке он родился.

Ана широко раскрыла глаза. Закрыла. Открыла. На кухне чуть не опалила широкий рукав ночной рубашки, но ругать себя дурой не стала. Из соседнего подъезда раздался дребезг водопроводной системы. Или не из соседнего? Господи, какое мне дело до того, где это? Вибрация или точечный резонанс. И до моего бывшего тоже никакого дела. В этом же доме живет Музыкант. Странно, да? Была тысяча возможностей встретить его раньше. Но дом огромный, и дальний подъезд – это как другая улица, если не другой город. И она позволила себе звук «вау», когда Музыкант сказал, куда его везти.

– Вау! Это же мой дом!

– Значит! Значит, мы живем в одном доме. Впрочем, он очень большой. Я как-то слышал, в нем живет десять тысяч человек. Это как небольшой город. Да?

– Да.

– Сегодня многие жалуются, что соседи не знают соседей. Вернее, еще раньше начали жаловаться, когда жили в пятиэтажках. Но, думаю, это неизбежно. И не оттого, что мы плохие, хуже, чем раньше. Довольно нелепая фраза – «жизнь такая», но в подобной нелепости есть правда.

Ана молчала, находилась в двойном состоянии – все видела и слышала, но едва управляла собой. Ей надо было что-то придумать, чтобы Музыкант предложил увидеться еще раз. Но голова отказывалась помогать.

А Музыкант оставался безобразно галантным и сдержанным.

– Спасибо. До подъезда я дойду сам, это уже рядом. Простите, что не узнал вас сразу. Спасибо.

Он протянул Ане руку, перехватил ее кисть своими огромно-длинными пальцами и нежно поцеловал. Нет, не в двадцатом веке… Но от этого видеть, как он удаляется, легче не стало.

Музыкант отошел шагов на десять и покачнулся, будто его раздирали две силы. И вернулся.

– Простите, совершенно не умею общаться. Или, что называется, знакомиться. Да? Мы могли бы встретиться? Мы так и не поговорили о вашей…

Ана рассмеялась. Возвращение Музыканта вернуло ей силы.

– Да нет у меня никакой дочери. И мужа нет. И вообще, наша встреча это почти недоразумение. – Ана подумала секунду и добавила, – Нет, недоразумения не было. Все очень необычно. Но я не могу сразу рассказать, как все вышло. Не поверите.

– Поверю.

Ана рассмеялась.

– Все равно, лучше не сегодня. Вы только поверьте, что я тоже не умею знакомиться.

– А я это почему-то знаю. Немного странно. Да?

– Очень странно.

* * *

Ана вернулась в комнату. Опять пошла бродить по квартире, пытаясь найти непонятно что. И когда нашла отражение в зеркале, оно не показалось ей несчастным. Напротив, никакого недовольства собой. Глаза лучились. Господи, как у девчонки после первого поцелуя.

Все привычные ночные звуки ушли на восьмой план. Или девятый, несуществующий. Не хотелось покупать подушку пенсионеру. Нет, все-таки надо купить, пусть у него будет маленький праздник. Совершенно не волновало, что будет завтра. Придется маскировать круги под глазами или нет? Хотя, если будут, придется. Никуда не денешься. Надо пережить целый день, а вечером быть в том же кафе.

Он странный, по-хорошему странный. Ничего не скрывает. Умеет рассказывать, да? Ты хоть что-нибудь помнишь, что он говорил? Кажется, да, но это тоже почему-то не волнует. Святая беспечность. Ты же его совсем не знаешь. Может, он будет занудой. Или хуже того. Может, для него, кроме музыки и детей, чужих детей, ничего на свете не существует. Да?