Читать книгу: «Прибой»

Глава 1

Иван прижался лбом к прохладному стеклу вагона. Позади остался холодный Архангельск, впереди – солнце Крыма и обещание покоя. Очередной спазм, тугой и знакомый, сжал виски стальными тисками. Иван зажмурился, пытаясь прогнать боль волевым усилием, как учил комиссар в госпитале. "Никакой мистики, только нервы…" – повторял он про себя снова и снова, в надежде что боль отступит. В глазах заплясали черные мушки, и на секунду ему померещилось, что за окном, в проносящемся мареве полей, мелькнуло что-то высокое и неестественно тощее. Иван резко открыл глаза. Ничего. Просто стога сена. "Контузия… мать её…" – с облегчением выдохнул Иван. Поезд мчался вперед, к морю, к грязевым ваннам Евпатории, к надежде…

Вагон был почти пуст, пахло пылью, махоркой и вареной картошкой. Иван сидел у окна, застегнутый на все пуговицы потертой гимнастерки, хотя в вагоне было душно. Его взгляд скользнул по потрескавшейся обивке сидений, зацепился за пылинки, танцующие в луче заходящего солнца. Тишину нарушал только гипнотический стук колес – тот самый звук, что всегда возвращал его туда.

Стук. Стук. Стук. Иван прикрыл глаза и через минуту этот мерный стук превратился из стука колёс о стыки рельсов в стук приклада автомата о промерзшую землю блиндажа. Он рыл, работал саперной лопаткой отчаянно, зная, что вот-вот начнется. С неба сыпалась земля, пахло железом и страхом. Рядом кто-то плакал, тихо, по-бабьи. А потом – оглушительный вой. Свист. Грохот. Весь мир вздыбился, перевернулся. Его отбросило на накат бревен, и в голове вспыхнула ослепительная белая боль, а после – ничто. Тишина. Глухота, в которой пульсировала только одна мысль: «Жив». Он очнулся уже в госпитале, и с тех пор боль стала его тенью, верной и неотступной.

Иван открыл глаза и несколько раз моргнул, отгоняя призраков. Он потянулся за вещмешком, чтобы достать кружку, и его пальцы наткнулись на сложенный вчетверо листок. Путевка. Он развернул его, снова перечитал казенные слова, оттиск печати санатория «Волна». Как он ее получил? Ах, да. Заводской комитет. «Товарищ Иванов, вы – фронтовик, герой. Ваше здоровье – народное достояние. Вам нужен отдых». Он видел в их глазах не заботу, а усталое раздражение. Слишком часто он уходил на больничный, слишком часто сидел в цеху, сжав виски, пока мир не уплывал в багровый туман. Он был браком, сбитым резьбой, деталью, которая не вписывалась в отлаженный механизм мирной жизни. Путевка была не наградой, а способом избавиться от него на три недели. С глаз долой.

– Чайку, сынок?

Иван вздрогнул. Перед ним стоял проводник – древний, сгорбленный старик с лицом, испещренным морщинами, как высохшей грязью. В его потрескавшихся руках дымился алюминиевый чайник. Но не это привлекло внимание Ивана. Глаза старика были слишком ясными, слишком пронзительными для его возраста. Они смотрели на Ивана не сквозь него, а внутрь, словно видели и ту боль в висках, и взрывы в блиндаже, и отчаяние в заводском цеху.

– Спасибо, – буркнул Иван, протягивая кружку.

Старик налил кипятку. Его движения были плавными, почти ритуальными.

– Дальняя дорога… к морю, – сказал он, и его голос был похож на скрип несмазанных колес. – Оно, море-то, оно ведь разное бывает. Голубое, красивое… а иной раз – как кисель черный, чавкает, дышит… И оно не лечит, сынок. Оно… помнит.

Иван замер с кружкой в руке. Холодок пробежал по спине.

– Что? Помнит? Что ты несешь, дед?

Но старик уже отступил в тень вагона, его фигура растворилась в полумраке. Только его шёпот донесся до Ивана, будто из-под самого пола:

– Оно всех помнит. Особенно таких, как ты. С дырой в голове. В эту дыру и залезет…

Иван резко встал, чтобы догнать его, потребовать объяснений, но в висках снова застучало. Боль возвращалась, ясная и знакомая. Он посмотрел на кружку с чаем. От нее шел странный, болотный запах, хотя это был просто кипяток. Или нет?

Он отставил кружку, снова прильнул лбом к холодному стеклу. За окном уже сгущались крымские сумерки. Поезд летел вперед, увозя его от одной тьмы – к другой. И слова старика висели в воздухе, как проклятие: «С дырой в голове. В эту дыру и залезет…».

Иван сидел, не двигаясь, пока сумерки за окном не сгустились в настоящую ночь. В вагоне зажгли тусклые синие лампочки, бросавшие призрачные тени на пустые сиденья. Он больше не видел в окне своего отражения – только собственную усталость, умноженную на темноту.

Слова старика впились в сознание острее, чем головная боль. «С дырой в голове. В эту дыру и залезет…» Что, черт возьми, это должно было значить? Бред сумасшедшего старика? Но тогда почему этот бред так идеально ложился в трещины его собственного разума? Почему от той фразы по коже бежали мурашки, не связанные с холодом?

Он снова потянулся к вещмешку, на этот раз доставая потрёпанную флягу. Не чай, не воду —мутную горькую жидкость, которую он припас на крайний случай. Глоток обжёг горло, но не принёс облегчения, лишь затуманил остроту восприятия. Может, это и было нужно. Затуманить. Забыть.

«С дырой в голове…»

И снова память, коварная и неумолимая, потащила его назад. Не к взрыву – к тому, что было после. Госпитальная палата. Белые стены, пахнущие карболкой. Врач, молодой, уставший, щёлкая пальцем по его снимку:

– У вас, товарищ старшина, уникальный случай. Осколок кости… вот здесь. Как заноза. Не трогаем. Рисковать нельзя.

– А голова? – просипел Иван, едва разжимая распухшие губы.

– Будет болеть, – врач развёл руками. – Привыкайте. Это теперь ваша новая норма.

Новая норма. Дыра в голове, через которую теперь дул ветер из иного мира. Ветер, который приносил видения тощих существ в полях и шепот сумасшедших проводников.

Он сделал ещё один глоток, пытаясь затопить эту мысль. «Никакой мистики, только нервы», – снова попытался убедить он себя, но слова звучали пусто, как погремушка в грозу.

Внезапно поезд резко затормозил, с визгом и лязгом. Иван чуть не полетел с полки. В вагоне на мгновение погас свет, потом моргнул и зажёгся снова. За окном – глухая ночь и огни какого-то полустанка.

И тут он его снова увидел. Того самого старика. Тот стоял в дальнем конце вагона, у выхода, спиной к Ивану, и смотрел в чёрное прямоугольное окно двери. Он не двигался, застывший, как изваяние.

Какой-то внутренний импульс, смесь ярости, страха и желания докопаться до сути, заставил Ивана подняться. Он шагнул в проход, пошатываясь от торможения и фляги, и двинулся к фигуре проводника.

– Эй, дед! – хрипло крикнул он. – Объясни, что за чепуху ты мне…

Старик медленно обернулся. При тусклом свете синей лампочки его лицо казалось землистым, почти безжизненным. Но глаза горели. Горели холодным, мутным зелёным светом, как гнилушки в тёмном лесу.

– Там уже ждут, – проскрипел старик, и его губы почти не шевелились. – На берегу. Лечебница-то на берегу. И грязь… она не на дне. Она сама – дно.

Он повернулся к двери и, не открывая её, шагнул вперёд. Его силуэт на мгновение стал расплывчатым, водянистым, будто растворился в тёмном стекле, а затем исчез совсем.

Иван застыл на месте, сжав в потной ладони холодный металл фляги. В ушах стоял оглушительный звон. Он подошёл к месту, где только что стоял старик. Никого. Только запотевшее, холодное стекло двери и за ним – непроглядная крымская ночь.

Поезд дёрнулся и снова поехал, набирая скорость. Но теперь Иван понимал – он едет не к надежде. Он едет к тому, что уже пролезло в дыру в его голове и теперь ждёт его на берегу. Ждёт, чтобы забрать окончательно.

Глава 2

Поезд вполз на станцию с усталым шипением, будто и он был рад закончить этот путь. Иван, не выспавшийся, с затекшими мышцами и тяжёлой, как гиря, головой, вышел на перрон. Его встретил шквал солнечного света и густой, тёплый воздух, пахнущий морем, пылью и какими-то незнакомыми цветами.

Евпатория сияла. Белоснежные дома с голубыми ставнями, ровные пальмы вдоль асфальта, яркие вывески «Гастроном» и «Соки-Воды». Повсюду сновали загорелые люди в панамах и светлых платьях. Смех, крики чаек, из репродукторов доносилась бодрая курортная музыка. Картинка была настолько идиллической, настолько кричаще-советской, будто бы из пропагандистского буклета, что у Ивана от этого благолепия заныло в висках.

Он стоял с вещмешком у ног, чувствуя себя серым, инородным пятном на этом ярком полотне. Липкий страх от слов старика, гулкая усталость и вечная боль, притаившаяся за глазами, – не имело ничего общего с этим миром. Здесь всё кричало о жизни, здоровье, простых радостях. А он привёз с собой смерть. Смерть надежд, смерть спокойствия. «Оно… помнит», – проскрипел в памяти голос, и Иван невольно сглотнул, ощущая, как по спине ползет холодок, несмотря на жару.