Читать книгу: «СВО. Босиком по стеклу», страница 4

Инструктаж

Сватовское направление. Раннее утро. Мы позавтракали, выпили кофе и теперь сосредоточенно собираемся. Сегодня работать на передке, то есть на переднем крае, с войсковым спецназом Росгвардии. Дело не самое безопасное, так как работать придётся совсем вблизи от противника. Потому руководитель нашей группы, которого я называю «вашим высокоблагородием», так как ни звания, ни фамилии даже произносить нельзя, долго и критически меня осматривает:

– А ты так и собрался ехать?

– А что не так? – пугаюсь я и придирчиво себя осматриваю. Вроде на месте всё. Две руки, две ноги. Фотоаппарат на шее. Диктофон в кармашке куртки. Заряжен, в общем, по полной.

– Всё не так! – Их высокоблагородие даже руками разводит, показывая высшую степень своего негодования: – Мы куда едем с тобой?

– Работать? – несмело спрашиваю я.

– Работать, – кивает офицер. – А работать куда едем?

– Не могу знать, гражданин начальник! – гордо рапортую ему. – Координаты и населённый пункт мне не доводили!

– Да тебе их и не положено знать, – вздыхает их высокоблагородие. – Главное, что мы на передок едем. И теперь посмотри на других!

Я послушно осматриваю сотрудников спецназа и своих коллег, тоже собирающихся выезжать. Вроде все в полной комплектации – с руками, ногами. Только у оператора вместо фотоаппарата – камера, а у спецназовцев – оружие.

Перевожу взгляд на офицера, и он, видя, что я не понимаю, объясняет:

– Все в камуфляже, а ты в тёмной куртке и тёмных штанах! Так не годится! Ты понимаешь, что будешь главной целью для любого снайпера?

– Это потому что они в самых красивых целятся? – с робкой надеждой спрашиваю у их высокоблагородия.

– В самых бестолковых! – безапелляционно заявляет мой коллега, и спецназовцы весело ржут.

Я тут же обещаю ему всё припомнить, а офицер объясняет:

– Никто не должен выделяться! Другая одежда? Цель номер один! Потому – срочно переодеться!

Я вздыхаю, но безропотно меняю гражданскую одежду на камуфляж. Я, конечно, люблю быть первым, но уж точно не для снайперов.

Надеваем броники, каски. Спецназовцы и офицеры перед выходом прыгают, проверяя, не гремит ли что, всё ли ладно подогнано. Попрыгал и я. А после с остальными загрузился в бронированный «Тигр».

Я сажусь напротив молодого омоновца, приставленного к нам в качестве охраны. Он парень хороший – говорливый, юркий такой. Лет двадцать с небольшим ему. Мечтает о подвигах. И даже, наверное, о медалях. Наверное, и я таким был четверть века назад, потому его понимаю.

Пока трясёмся в броневике, он наклоняется и говорит:

– Я инструктаж проведу, чтобы знали, как действовать.

– Хорошо, – киваю я, приготовившись слушать.

– Основной инструктаж вам уже доводили, а это, так сказать, дополнительный. Для успокоения.

Я даже лицо делаю внимательным, показывая, что готов.

– Главное – держаться как можно ближе ко мне! – говорит омоновец. – Чтобы, когда вас ранят, я смог вам быстренько первую помощь оказать.

Хлопает себя по карману и продолжает:

– Здесь у меня промедол в шприце – это чтобы вы от болевого шока не умерли. В аптечке – жгут и бинты всякие. Как ранят, я вам промедол вколю сразу, и всё будет хорошо!

– Понял, – говорю я. А у самого от тряски, видимо, начинает щека под левым глазом дёргаться.

– Когда на передке будем работать, за мной идите след в след. Там мины где угодно могут быть. Если даже вдруг решили отойти в сторону, тогда не бояться. Впрочем, если на серьёзную мину наступите, даже испугаться не успеете. А если на «лепесток» какой, то максимум ступню оторвёт. И тут главное – орите погромче, чтобы я услышал. Я вам жгут наложу и промедол вколю.

– Ясно, – киваю я, надеясь, что инструктаж закончен.

– Когда машина попадёт под обстрел, выпрыгивайте из неё и бегите за мной. Куда я бегу, туда и вы. Если я упал, то и вы падаете рядом. Ясно?

– Бегун из меня так себе, – честно признаюсь я.

– Не переживайте, там вы быстрее олимпийского чемпиона побежите даже в бронежилете! – успокаивает меня омоновец. – Главное, чтобы бежали со мной в одну сторону!

– Хорошо, – говорю я и тоскливо смотрю в треснутое от осколка окно броневика.

В своих талантах бегуна я сильно сомневаюсь, а уж в талант олимпийца с двадцатикилограммовым бронежилетом и подавно. Но не перечу. Слушаю дальше.

– Если транспорт наш подобьют, то помощи придётся ждать долго. Тут главное…

– Не бояться? – предполагаю я, и омоновец согласно кивает:

– Совершенно верно! Не бояться. На улице холодно, конечно. Но если начнёте замерзать, можно пальцы на ногах сжимать-разжимать. И тогда будет шанс, что не отморозите ноги, и их не отрежут.

– А это точно для успокоения инструктаж? – спрашивает мой коллега, тоже внимательно слушающий омоновца.

– Ну, конечно, – даже удивляется тот. – Я ж объясняю, как действовать.

Несмотря на то что в броневике было прохладно, я вспотел вдруг. Вытер лоб и спросил с надеждой:

– Это всё?

– Основное – всё! – кивает парень. – Главное я вам сказал: держитесь меня, и всё будет хорошо! Я уж вас вытащу!

– Вообще-то, – осторожно сообщаю я, – во мне весу под центнер, и броник ещё ого-го сколько весит!

– Ерунда, – машет рукой спецназовец. – Вытащим! Главное не бойтесь!

И столько в словах его было уверенности и ожидания, что я в глазах совсем ещё молодого парня увидел, как он геройски тащит беспомощного журналиста под пулями в безопасное место. Колет промедол. Накладывает жгут. И о нём говорят по телевизору. А может, даже вручают орден под восхищённые взгляды молоденьких девушек. Чего уж греха таить – и сам таким был лет 25 назад.

Весь день, пока мы работали, я помнил каждое слово инструктажа. И старался быть возле нашей охраны поближе. Впрочем, отработали мы снова, тьфу-тьфу, хорошо. Все живые, здоровые. И назад ехали уже в кромешной темноте.

– Ну, как впечатления? – спросил я омоновца.

– Драйва мало, – грустно ответил спецназовец и с таким укором посмотрел на меня, что я даже устыдился, что не пришлось мне колоть тот самый пресловутый промедол…

Орден дурака

С нами в командировке был хороший парень Илья. По совместительству Илья ещё и офицер Росгвардии, что, впрочем, его совсем не портит. Невысокий, крепко сбитый, с вечным смешливым прищуром и кучей забавных историй. О чём ни заговори – всё знает! И в тундре охотился, и в Баренцевом море рыбачил. И шкуру мамонта руками щупал, и многое другое. Ну и на фронте уже давно – пообвык, понасмотрелся. Видел всякое, но рассказывать любил только забавное. Но всегда с эдаким демонстративно грустным видом. И как только вечером садился с кружкой чая и говорил: «А вот была у нас одна история!» – все сразу замирали и готовились слушать. Потому как истории эти действительно были смешными, а иногда и поучительными.

Но в тот вечер он начал по-другому, потому любопытство наше распалилось вдвойне. Мы обсуждали всякие ордена, медали. Илья степенно размешал в кружке с чаем сахар, отложил ложечку и проговорил:

– А я бы учредил ко всем наградам ещё и орден дурака! Иногда очень нужен бывает!

Я, честно сказать, в этот момент аж кофе подавился. Да и коллеги уши навострили и к столу поближе придвинулись.

– А можно подробнее, пожалуйста? – спросил я, как только откашлялся.

Илья ухмыльнулся хитро и начал:

– А вот была у нас одна история!

Офицер задумчиво отхлебнул чаю и сделал вид, будто задумался.

– Да не тяните уже, ваше благородие! – взвыл я, сгорая от нетерпения.

Илья стал ещё задумчивее, но повествование начал:

– Дело было летом! Где – сказать не могу, сами понимаете. Но от фронта, естественно, недалеко. Разместились мы в домике заброшенном. Нашли хозяев, договорились, ну и заселились. Сразу порядок навели, устроились максимально комфортно. Благо, домик хороший попался. Даже люстра в одной комнате висела. Но одна незадача была…

Илья опять замолчал и принялся прихлёбывать чай. Мы терпеливо ждали.

– До штаба – километра два по прямой! Мобильной связи нет! Радиостанциями лучше не пользоваться, чтобы не светить местоположение. Могут вычислить враги и ударить. Поэтому, если что нужно нам или им, курьера слать приходится. А курьеру – два кэмэ туда, да два обратно. За день ноги отвалятся! И решили мы проводную связь кинуть.

Тут-то всё просто, казалось бы. Протащили провод, два телефона с двух сторон поставили. Есть такие телефоны, тапсик называются. Неубиваемая вещь! Лет сто назад, наверное, изобрели, а он служит безотказно до сих пор! В общем, нашли начальника связи, поставили задачу: сделать проводную связь между штабом и нашим домиком. Тот козырнул и дал указание своему подчинённому. И тут началось!

– Что, связь не протянули? – спросил я.

Илья посмотрел на меня укоризненно, мол, нехорошо перебивать, но ответил:

– Провели. Пришёл связист с катушкой. Прокинул провод, затянул его в дом. Для надёжности обмотал провод вокруг люстры и вниз спустил. Подсоединил аппарат, проверил – всё работает. Козырнул и ушёл с чувством выполненного долга. А мы сидим довольные. Проходит какое-то время, один наш коллега пошёл за домом мыться. Во дворе. А мы сидим себе спокойно. И тут как загремит всё! Грохот страшный! Осколки, стёкла по всему дому! Ну, думаем, прилёт! Кто в чём кубарем на улицу выкатились, а там – тишина! Солнышко светит. Птички поют в унисон далёкой канонаде. И никаких осколков, дыма и прочего, что после прилётов бывает. И коллега в тазике намыленный стоит и спрашивает: «А вы чего из дома-то выскочили?» Мы у него сразу интересуемся: «А ты не слышал ничего?» Он отвечает, что всё тихо и спокойно было. Тут уже мы форменным образом офонарели и возвращаемся тихо в дом. А там – просто разгром! Одно окно вывернуто с рамой! Люстра вдребезги на полу! И везде осколки стекла. «Да что за чёрт?» – думаем. И тут оказывается! – Илья грустно осмотрел нас по очереди и выдал: – Связисту лень было провод на столб навесить, и он его просто через дорогу прокинул. Естественно, первая же машина намотала этот провод на колёса и потащила. Тапсик связист закрепил хорошо, потому телефон не оторвался, а взмыл вместе с проводом, разнёс всё, что можно, оторвал люстру и вышиб окно!

Мы заржали, а рассказчик предостерегающе поднял руку:

– Это ещё не всё!

Замерли. Ждём. Я кофе вообще подальше отодвинул, от греха подальше.

– Пошли мы по концу этого провода, нашли обрыв. Подсоединили тапсик возле дороги и потребовали связиста прислать. Мол, со связью проблемы. Начальник связи ответил «Есть!» и пропал! Два часа ждали – нет. Пошли сами. Где, мол, связист? А тот отвечает: «А я вначале хотел отправить, а потом думаю: ну какие проблемы, если вы со мной по телефону связались? Ну и не послал».

Смотрю, коллеги уже похрюкивают во время рассказа. Даже спецназовцы вышли из своей комнаты, застыли в дверном проёме и слушают, боясь хоть слово пропустить. Куда тут жванецким и петросянам? А Илья обвёл всех взглядом и продолжил:

– Пришёл связист. После внушения за дело взялся основательно. Но на столбы, чтобы перекинуть провод по верху, лезть не захотел. Взял лом и давай асфальт долбить. Часа два канавку ковырял поперёк дороги, потом с чувством выполненного долга проложил туда провод, прижал камешками и пришёл, чтобы мы работу приняли. Ну пошли мы к дороге, посмотреть на его творение. Видим: канавка действительно отличная. И провод спрятан. А под дорогой…

Илья обвёл всех грустным взглядом и развёл руки в стороны:

– Во-о-о-от такенная труба слива! В эту трубу не то что провод – кабель толщиной в человека продеть можно было!

Когда истерика улеглась, Илья сокрушённо повторил:

– Я бы учредил ко всем наградам ещё и орден дурака! Иногда очень нужен бывает!

Митрофановна

Митрофановна с утра встала со скрипучей кровати, запахнула на дырявой, пожелтевшей простыне старенькое, штопаное-перештопаное покрывало и сунула ноги в калоши. На дворе ещё было холодно, потому женщина спала не раздеваясь. Слишком уж дорогим выходило отопление. Накинула на себя жилетку и скрюченными подагрой, старостью и холодом пальцами принялась застёгивать пуговицы. Подслеповатыми глазами прошлась по комнате, в который раз подумала, что надо бы подштукатурить стену, и привычно стала размышлять, где бы взять хоть немного глины.

Митрофановна помнила, что за селом есть карьер, откуда ещё при Советском Союзе брали глину. Да вот беда – до него много километров, а ноги уже не ходят. Просила как-то соседа подвезти туда, но он так глянул на бабку надоедливую, что Митрофановна осеклась и побрела, сгорбленная, домой. Это раньше, в пору юности, она б одним махом доскакала и туда, и обратно. Когда училась в техникуме в Волчанске. Когда все были русскими, и не было войны.

Митрофановна достала сваренное ещё вчера яйцо да пару картофелин, села за почерневший от грязи стол, принялась завтракать, запивая сухомятку водой из чайника.

Бабка вновь погрузилась в воспоминания. О той, беззаботной юности. О техникуме, где учились со всего огромного Союза. Как умилялись её деревенскому диалекту парни и девчата из Харькова и Курска. Как просили рассказать что-то ещё и заливисто смеялись над малопонятными им словами. И она смеялась вместе с ними, беззаботно, радостно. А вечерами бегали на танцы, и там она обнималась с вихрастым парнем из Орла. И не было печали, что он русский либо нет. Она и сама себя русской считала тогда. Правда, не сложилось с ним. Замуж Митрофановна вышла в родном селе за местного тракториста. С ним и прожила всю жизнь, родив дочку.

А потом, в начале девяностых, началось деление, и им стали рассказывать, что они украинцы. И нет на свете нации лучше и найкраще. Митрофановна со своим суржиком поначалу мало понимала украиньску мову, но со временем привыкла, наловчилась. И, слушая своих политиков, всё ждала, когда же начнут жить, как во Франции.

Годы летели, но жить лучше не становилось. Дочка выскочила замуж и умотала в город вместе с мужем. Супруг Митрофановны умер, не дожив до шестидесяти. И осталась бабка одна в своей избушке. А избушка ветшала год от года.

Приезжал выросший внук, да помощи от него не дождаться было. Приедет, расскажет, как заживут вскорости – и назад в город. Селяне, кто работать мог, уезжали на заработки. Часть – в Россию, а часть – в Европу. И Митрофановна всё чаще вспоминала вихрастого парня из Орла, гадая, как у него жизнь сложилась после волчанского техникума.

Митрофановна прошлёпала к совсем уже развалившемуся сараюшке, где у неё ютились петух да десяток несушек. Проверила гнездо и вынула сразу три яйца. Заулыбалась счастливо, да пошла с ними к дому. Ежели б у соседа ещё ворованного зерна прикупить, как о прошлом годе, и вообще было бы счастье.

Не успела бабка доковылять до покосившейся избёнки, как её окликнул глава сельсовета:

– Митрофановна! Не хочешь с журналистами пообщаться?

– С настоящими? – опешила женщина.

– Самыми настоящими, бабушка! – задорно ответила ей молодуха. – Ба́чите документ?

Митрофановна подслеповато глянула на книжицу, которую совала ей в лицо полногубая девица, и кивнула настороженно:

– Ну, идэмо, побалакаем!

А потом журналисты ходили за бабкой по дому, расспрашивали про жизнь, про долю. Перевели разговор на Путина, на Россию. Митрофановна, смотревшая телевизор, стала рассказывать, как возмущена агрессией.

– Ну а россияне, как думаете, почему на нас напали? – заглядывала в лицо бабке украинская журналистка.

И говорила-говорила про нищету русских. В итоге и бабка уже в эту нищету поверила. Заливалась соловьём, глядя в камеру:

– Та йим не верится, шо у нас асфальт, шо у нас свет кругом. Вот мой племянник – вин ездив там заробляв. Вин деньги у России заробляв. И каже: там у сёлах ни свиту, ни дорог нэма! У хатах нэма ни черта, голы и босы! А у нас как побачилы, шо и унитазы е, и нутелла – грябуть усё и тянуть!

Между разговорами на камеру Митрофановна всё пыталась узнать у журналистов, будет ли повышение пенсии:

– Унученька, – заглядывала скрюченная жизнью женщина в лицо журналистке, – а коли ж пенсию поднимуть? Ну нэ хватае за дом платить! Коли б не доча, яка за границею робле…

– Поднимут, бабуся, поднимут! Вот победят москалей и поднимут!

Когда журналисты уехали, Митрофановна долго смотрела им вслед, а после пошла варить яйца на завтрак. А через пару недель из города приехал внук, привёз ей сала, батон белого, пахнущего хлеба и сказал, что бабку по телевизору показали:

– Молодец, бабусь! Правильно про москалей рассказала!

В этот раз внук даже посидел с ней немного, но после вновь умчал.

Митрофановна окрылённая вышла на улицу и встретила соседку – Степановну. Та жила с мужиком на две пенсии, потому выживать им было чуть полегче. Да и трое детей, давно уехавших за границу, время от времени им копеечку пересылали. Потому Митрофановна всегда смотрела на соседку снизу вверх. Но теперь осознание значимости, того, что её, а не Степановну показали по телевизору, просто распирало женщину изнутри. Она сказала нарочито спокойно:

– А чи бачила ты мэне по телевизору?

Соседка глянула на Митрофановну и ответила:

– Бачила.

– И як я рассказала? – внутренне замирая от предвкушения похвалы, спросила Митрофановна.

– Як? – переспросила соседка и ляпнула так, что у Митрофановны ноги подкосились: – Да як собака сбрехала!

– Это отчего же? – поджала в обиде губы бабка, а соседка заговорила зло:

– Який племянник тебе рассказывал, шо в России нэма ничого? Шо ты брешешь? И где русские побачили унитазы и нутеллу? У тебя, что ли, дура старая? Ты в дырку всю жизнь гадила, и туда же и закопает тебя внучок!

Степановна даже сплюнула от досады:

– Сдурела на старости лет! Нутеллы они не видели! А ты видела ту нутеллу? Ты хоть бачила, шо це такэ? Унитазов не видели? – Степановна покачала головой: – У тебя даже холодильника нету! Телевизор сломался, так внук, вместо того чтоб починить, в город его упёр, на металлолом! Тебя грабить напали русские, не иначе! Коробами из твоей курушки выносить говно будут!

Соседка развернулась и побрела домой, а Митрофановна смотрела ей вслед, и по морщинистой щеке одиноко текла старческая слеза…

Комментарий

Иван Евсеев увидел, как двое российских солдат ведут нескольких пленных. Грязных, оборванных, в выцветшей форме со своими «тризубами» на шевронах и таким ненавистным в последнее время жовто-блакитным флажком. Пленные брели, опустив головы, понуро шаркали сбитой обувью по горячему асфальту. Иван с тоской посмотрел на дырявый после недавнего прилёта забор, вспомнил страх перед взрывами. И заорал люто, зло:

– Зачем вы их в плен-то берёте? Фашистов этих? Уничтожайте сволочей на месте!

Усталый военнослужащий посмотрел с удивлением на Евсеева и спросил:

– Да ты чего, мужик?

– Я чего? – задохнулся Иван и заорал вновь, напрягая жилы на шее: – Они наши сёла уже полгода долбят! А сколько на Донбассе убили? А вы их в плен? Прощать?

Военнослужащий вдруг сощурился недобро. И быстро пошёл к Евсееву. Тот даже струхнул малость. Но солдат ничего плохого Ивану не сделал. Просто схватил его за руку и подтащил к дороге, на которой переминались с ноги на ногу пленные вэсэушники. А после сдёрнул автомат с плеча и сунул в руки ошалевшему Евсееву.

– Стреляй! – сказал солдат. – Давай! Вот в этого!

Вытащил пленного и поставил перед Иваном. Иван ошалело смотрел на украинца. На бившуюся на шее жилку. На пот, проступивший крупными каплями на висках. А вэсэушник дышал со всхлипом, тяжело. Лишь ссутулил плечи да мял жилистыми, венозными руками края своего грязного кителя.

«Руки как у брата моего двоюродного Кольки, – невпопад подумалось Евсееву. – И даже лицом чуть похож. Только губы тоньше».

– Стреляй, – настойчиво повторил солдат и крепко схватил руки Ивана. Поднял их повыше, отчего ствол оказался напротив вздрагивающего кадыка украинца: – В шею бей! Чтобы кровью захлебнулся!

Евсеев чувствовал под руками прохладную сталь оружия. Тяжесть автомата давила вниз, но руки бойца крепко поддерживали локти Ивана. А вэсэушник задышал часто. Испарина выступила на его лбу. Губы, чуть тоньше, чем у брата Кольки, побледнели и стали ещё меньше. Сжались. Задрожали беспомощно. И руки у Евсеева задрожали вдруг.

– Не хочешь в шею? – зло спрашивал солдат, глядя на мужика. – Давай в грудь! Чуть ниже целься! Чтобы сзади куски мяса из спины вырвало! Быстро умрёт! Ну?

Евсеев пытался убрать свой палец со спускового крючка, но солдат настойчиво просовывал этот палец вновь:

– Стреляй же! Убей сволочь! Или в голову хочешь? Чтобы лицо обезобразило, а сзади мозги разлетелись? Нажимай!

Пленный ссутулился ещё больше. На побелевших ладонях тёмно-синие вены обозначились ещё сильнее. А сами ладони задрожали, стиснув грязную ткань камуфляжа.

– Н-н-не н-н-адо, – просипел Иван, с трудом выталкивая слова.

– В голову не надо? – щурился военный прямо в лицо Евсеева: – В живот тогда давай! Очередью!

И вновь сдвинул руки Ивана вниз, так, что ствол оказался напротив впалого живота вражеского солдата. А Евсеев как загипнотизированный смотрел в лицо пленного. Посеревшее, усталое и… какое-то обречённое. Мокрое от испарины. Немолодое уже.

– Ну что же ты? Стреляй! – уже орал военный.

А у Евсеева ватными вдруг стали ноги. Он на секунду представил, как пули рвут беспомощное тело этого вот, усталого, похожего на его братана мужика. Как тот падает в дорожную пыль, подтекая кровью в зелёный подорожник. Как перестают дрожать от страха губы, а кадык застывает. И застывают глаза. Серые и пока ещё такие живые. И Евсеев разжал ладони, толкая от себя автомат. Заорал бессвязно пересохшим ртом… и проснулся. А руки будто ощущали ещё тяжесть автомата. И стояло перед глазами лицо пленного, похожего чем-то на брата Кольку.

Иван вскочил с кровати и побрёл в темноте на кухню, натыкаясь на дверные косяки. А там схватил стакан с водой и стал глотать тёплую, стоялую воду, чуть не захлёбываясь и стуча зубами о край стакана и повторяя:

– С-с-сволочь! Сволочь!

А потом Евсеев вернулся в комнату, сел за компьютер и стал искать свой вечерний комментарий. Нашёл. И несколько секунд тупо смотрел в монитор. А с монитора на него смотрело его сообщение: «Пора уже ударить по Киеву атомной бомбой!» Прочёл и предыдущий комментарий от некоего «Докучаева»: «Пора уничтожить всю их нацию!» Клацая компьютерной мышью, в темноте Иван нажал кнопку «Редактировать». Стёр надпись и стал медленно печатать, боясь ошибиться хоть в одном знаке:

«Нельзя так. Мы же не сволочи…»