Читать книгу: «СВО. Босиком по стеклу», страница 3

Они заслужили свою медаль

Я очень рад, что нам рассказывают о подвигах наших солдат. Я рад, что военные получают заслуженные награды. Они – герои, каждый! Но сегодня я хотел поговорить о людях, кого считаю не меньшими героями.

Это наши энергетики, газовики, спасатели, медики и сотрудники водоканала. Да, они – гражданские. И не врываются в боевые порядки врага. Но каждый раз после обстрелов, а иногда и во время них они поднимаются и едут! Едут восстанавливать газ, свет, воду. Тушить. Спасать людей. Вывозить раненых. Только что прилёт был. Ещё дымится всё, а энергетики уже ищут прорывы на линии. Газовики перекрывают экстренно газ и проверяют, чтобы не было утечек. Водоканал устраняет прорывы. Медики на скорой оказывают помощь. Спасатели растаскивают завалы, тушат, тянут. Спросите любого моего коллегу, и они вам расскажут ровно то же самое!

И самое главное, что это люди гражданские. Они не связаны приказом и уставом. Они легко могут отказаться и не ехать в опасное место. Но они поднимаются и едут. Потому как понимают, что если не помогут они, не поможет никто.

Они работают на границе, где прилететь может в любую секунду, чтобы у наших людей были вода, газ, свет. Они едут туда без боевых и пайковых, за небольшую, в общем-то зарплату. Скажите, это ли не подвиг? И что особенно ценно, эти люди не требуют к себе особенного отношения.

Да, я знаю, что соглашаются ехать не все. Но тем выше моё уважение к тем, кто соглашается!

Я не знаю, от кого это зависит, но я очень бы хотел, чтобы о подвиге этих людей не забывали. И чтобы этих людей тоже награждали. Они заслужили свою медаль!

Малой

Ванька Воронов вгрызался в промёрзший грунт лопатой и с тоской думал о том, что вовсе не так он себе представлял войну. Ни подвигов тебе, ни яростных криков «ура!» и победных атак. Будто в родной колхоз попал на работу. А ведь столько ожиданий было.

– Мало́й, завари чайку! – крикнул командир расчёта, Ванька аккуратно воткнул лопату и побрёл к костерку, где уже бурлила пузырями в закопчённом котелке вода.

Чай заваривать Воронов умел и любил. Пристрастился к этому делу ещё когда работал охранником в магазине в небольшом рабочем посёлке. В обед, когда разрешалось ему отдохнуть, Ванька ставил чайник и, пока тот грелся, высыпа́л в ладонь пахнущую крупнолистовую заварку. Вдыхал в себя приятный аромат чая и высыпал строго определённое количество в чашку. Остальное бережно ссыпал назад в пакет и прятал до следующего раза. Наверное, именно эта работа в магазине и заставила Ваньку пойти на фронт.

Впрочем, всё началось гораздо раньше. Ваня был невысоким, щуплым. Класса до шестого от остальных ребят и не отличался. А потом одноклассники как-то резко махнули вверх и вширь, а он так и остался мелким. Даже голоса своего тонкого, будто девчачьего, стеснялся. Хотя, несмотря на небольшой рост, Воронов был крепким, жилистым, как и его отец, погибший в аварии, когда Ваньке только-только шесть лет стукнуло.

От отца остались лишь старые, большей частью чёрно-белые фото да парадный пиджак с тремя медалями. Мама утешала Ивана, рассказывая, что отец его тоже был невысоким, зато отчаянным и ухватистым. Никому в местном ДК на танцах спуску не давал. А потом ещё и в Афгане служил! Вернулся настоящим героем для родного посёлка. Кроме прочего привёз на груди медаль «За отвагу».

– Ну, Серёга! – прокряхтел тогда дед Митька, сам фронтовик. – Эта медаль любого ордена сто́ит!

Сам Ванька всего этого не помнил, конечно, потому как ещё и не родился. Это всё потом не один раз рассказывала мама, перетряхивая вещи в шкафу и натыкаясь на отцовский пиджак.

После армии отец его ещё лет пять гулял холостым, а потом встретил мамку, женились, ну и родился Ванька. И всё, что Ванька помнил об отце – его сильные, крепкие руки, когда тот хватал его под мышки и усаживал перед собой на зелёный мотоцикл «Урал». Так и осталось в памяти: сильные руки да весёлый, пьянящий ветер в лицо, когда мчали они куда-то с отцом, пугая поселковых кур. На этом мотоцикле и погиб Сергей Воронов, герой-афганец. Зато в родной школе, где учился Ванька, фотография его отца висела в ряду других под надписью «Наша гордость!».

Ванька по привычке набрал заварку в руку, понюхал ароматный чай и высыпал его в прокопчённый котелок. Размешал такой же прокопчённой ложкой и поставил на костерок. Довёл ещё раз до кипения, посчитал до двадцати и бережно снял чай с костерка. Глянул на расчёт, долбящий зимний грунт и покричал:

– Айда чай пить! Хватайте кружки!

Мужики из артиллеристского расчёта, где служил Ванька, степенно подходили к костерку, брали кружки и придвигались к Воронову. А тот разливал им чай и следил, чтобы всем доставалось примерно поровну. Котелка как раз хватало на семь человек, чтобы кружки были чуть больше половины. Вообще расчёт должен был состоять из восьми человек, но недавно осколком перебило ногу Михалычу, и его увезли в госпиталь. И вот уже третий месяц артиллеристы справлялись всемером. Начальник расчёта – здоровый, бородатый дядька с позывным Юнкер – просил у начальства человека из «мобиков», так здесь называли мобилизованных, те пообещали помочь, да так и забылось, видимо, во фронтовой круговерти.

А Ванька прихлёбывал обжигающий чай из кружки и вспоминал дом. Воронов не хотел быть популярным артистом или олигархом. Не мечтал стать бандитом, как его одноклассники, насмотревшиеся всяких сериалов. Всю жизнь Ванька мечтал быть похожим на отца, на деда-фронтовика. Хотел, чтобы им гордились. И чтобы его фотография тоже когда-то украсила стены родной школы. Да вот с подвигами как-то не складывалось. Даже в армию, как назло, Ваня попал в железнодорожные войска. Да так и просидел весь год своей службы на стареньком полустанке. Пришёл на дембель – и рассказать нечего.

После армии устроился охранником в магазин, вроде бы временно, да так и застрял там на семь лет. Жил тихо и замкнуто. Иногда с друзьями пил пиво. Знакомился с какими-то девчонками в магазине и в Интернете. Но всё как-то мимо. Ни о чём. Не нравился девочкам тихий, застенчивый Ваня с тонким голосом и невысоким ростом.

А потом встретил в магазине одноклассницу Светку. Та в Волгограде замужем была, родила, но развелась и вернулась с ребёнком домой. Светку, в которую ещё в школе были влюблены все пацаны из класса, Ваня с выпускного не видел. А тут, когда увидел, вдруг понял, что она и не изменилась вовсе. Всё такая же стройная, миниатюрная. Как Дюймовочка из сказки. Ванька даже удивился, как она родить-то смогла. А Светка увидела Воронова в форме охранника и заулыбалась ему:

– Привет, Вань!

И Воронов себя будто её глазами увидел. Насупленный, с дубинкой на поясе. И немного растерянный. Но собрался быстро, ответил что-то, улыбнулся в ответ, и они даже мило поболтали. А потом Светка предложила кофе попить где-нибудь. И рассказала, как муженёк её после начала специальной военной операции ругался с ней, поливая грязью Родину. А потом умотал в Грузию, бросив и её, и ребёнка. И Ванька вдруг ляпнул, что собирается добровольцем на СВО идти. Света посмотрела на него с уважением и какой-то нежностью и спросила вдруг:

– Если пойдёшь, я тебя ждать буду. Хочешь?

У Ваньки тогда аж дыхание перехватило. Он лишь кивнул молча и залпом допил кофе, даже не ощутив вкуса.

А потом был военкомат, и сборы. И слёзы матери. И сборный пункт. И влажные глаза Светки, которая пришла к военкомату с маленьким сыном, смешным и белобрысым. А Ваньку определили в артиллерийский расчёт. И когда Воронов заикнулся, что о пушках не знает ничего, Юнкер, который отбирал людей, хохотнул весело:

– Тяжести таскать умеешь?

– Могу, – кивнул Ванька.

– А копать?

– И это могу, – заулыбался Ваня навстречу командиру.

– Тогда годишься! Остальному научим! Надо тебе позывной придумать.

– А чего тут думать? – лениво сказал второй, который оказался Михалычем. – Мало́й он!

Так и прилепилось к Ваньке прозвище Малой. Впрочем, добровольцы, которые были намного старше 27-летнего Ивана, называли его Малым ласково и даже немного покровительственно.

Так и попал Ваня в артиллерийский расчёт огромной 152-миллиметровой пушки. И сразу же, как прибыл на фронт, разочаровался. Каждый день – будто день сурка. Приехала машина. Разгрузили снаряды. И сразу копать. А потом связист выкрикивал координаты. Наводчик крутил всякие ручки, и начиналась стрельба. Ванька таскал пятидесятикилограммовые снаряды, закидывал их, а заряжающий заталкивал внутрь. Кричал «выстрел», и бахало. Да так, что поначалу у Ваньки всё внутри тряслось и дрожало.

А потом летело в ответ. И Малой бежал в землянку, забивался в угол и читал единственную молитву, которую выучил с бабушкой ещё в детстве.

– Отче наш, – заводил Ванька, и земля сотрясалась от близкого разрыва.

– Иже еси на Небеси! – И вновь грохот. А земля с потолка сыплется за шиворот.

– Да святится имя Твое! – И снова ввинчивающийся в позвоночник свист и грохот.

– Да приидет Царствие Твое! – И снова разрывы.

А Ванька читал молитву снова и снова, сжимая в руке нательный крестик. Ему казалось, что старшие товарищи посмеиваются над его страхом, и он даже заикнулся об этом Юнкеру. Тот удивился сильно и рассмеялся беззлобно:

– Да ты что, Малой? Мы во время обстрелов все молимся! А Рябой, вон, быстрее всех в землянку прыгает! Тогда уж над ним смеяться нужно. Да и как над естественным смеяться-то можно? Тут главное не страх, а как ты с ним справляешься…

Тот день, когда прилетело в Михалыча, Ванька запомнил очень хорошо. Вроде второй месяц на фронте, но уже втянулся, притёрся. Тут иногда и недели хватает, чтобы шкурой почувствовать, куда бежать, где прятаться и когда падать. Тем более по ним прилетало постоянно – нацисты умели вести контрбатарейную борьбу, и после каждой работы их «Гиацинта» в ответ летело. Потому первое, что артиллеристы обустраивали, оказываясь на новом месте, – небольшие землянки, чтоб было куда прятаться.

И в тот раз землянки уже были готовы, да только мужики в них не побежали. На одном из участков враг пошёл в атаку, и связист проорал Юнкеру, что нашим совсем туго, потому нужна поддержка беглым огнём. Ванька даже тяжесть снарядов перестал чувствовать, живо представив, как стреляют сейчас в наших ребят фашисты из танков и бэтээров с нацистскими крестами. Бежал за снарядом, хватал – и назад, к пушке. Вкидывал тяжеленный цилиндр – и назад. И когда вокруг них начало рваться, хотел по привычке в землянку бежать. Да только Юнкер проорал вдруг:

– Беглым, ребятушки!

И Малой побежал за очередным снарядом. А после очередного прилёта услышал тихий вой, оглянулся и увидел лежащего на земле Михалыча. Рванул к нему, но тот проорал:

– Снаряды носи! Я в норме!

И Малой вытер пот, кивнул и опять потащил пятидесятикилограммовый цилиндр к «Гиацинту»…

Мужики допили чай, и Юнкер скомандовал:

– Копаем! Надо за сегодня отрыться, потому как начальство сказало, что завтра уже работа начнётся!

Малой тяжело вздохнул, взял лопату и принялся рыть очередную, уже неизвестно какую по счёту землянку. Там, дома, Светка думает, что он герой. Написала, что им гордятся все и она тоже. В школе спрашивали, когда вернётся, и вроде даже хотели его фото на стенд повесить как выпускника, которым гордится школа. А он копает да носит. Носит и опять копает. Ну какой тут подвиг? Чем тут гордиться? Ванька вздохнул тяжело и со злостью вонзил в землю лопату.

А вечером пришла машина из штаба, офицер в помятой форме и с таким же помятым, осунувшимся лицом поговорил тихо с Юнкером, и тот заорал зычно:

– Станови-и-ись!

Мужики неловко выстроились возле своего «Гиацинта», пытаясь распрямиться после тяжёлой, изнурительной работы. Они в строю один раз в военкомате постояли. А тут – либо вприпрыжку, либо ползком. Впрочем, офицера это смутило мало. Он вдруг достал коробочки и стал зачитывать. И когда произнёс: «Рядовой Иван Сергеевич Воронов награждён медалью „За отвагу!“», Малой даже не поверил вначале. Стоял как вкопанный, пока мужики не толкнули его из строя: мол, иди, получай.

А вечером в только что выкопанной землянке Малой бережно рассматривал свою медаль и книжечку. Никакой ошибки! Награждён… Воронов… Медалью «За отвагу». И всё не мог понять, за что же наградили его? Какой такой подвиг он совершил, копая землю да таская боеприпасы? Не боец, а грузчик да землекоп!

А наутро началась работа. Разведчики обнаружили базу нацистов, и всё привычно завертелось. И снаряды, которые подтаскивал Малой, били вражескую технику с нацистскими крестами…

Запах детства

С утра я почувствовал запах детства. Тот самый, знаете, когда лето и безумное ожидание чуда. Запах солнца, травы и чего-то чудесного. Своего пионерского детства, когда русские считали украинцев братьями. Когда ярко светило солнце, а в нашей большой стране не бомбили мирные города.

Я давно считал, что утратил эту опцию и не чувствовать мне больше ТОТ запах детства. Несколько дней не мог понять, почему вдруг обострилось восприятие, а потом дошло. У нас здесь каждый день воспринимается ярче. Если и не как последний, то как рубежный…

Очередной прилёт в Белгороде или области, и едешь, стиснув зубы. Потому как опять видеть растерянность и слёзы людей. А вечером, листая новостные сводки, читать, сколько погибло и ранено в Донецке, Луганске, Курске, Брянске. Таких же мирных, виновных лишь в том, что оголтелые нацисты считают их «сепарами» и «руснёй». Мы и тогда, в 2014-м, прониклись ужасом ситуации, потому как через наш город ехали тысячи, десятки тысяч беженцев. И я встречался с ними по работе. Слушал. Записывал их рассказы. А в их глазах плескались непонимание и боль. И сейчас такие же глаза я вижу у белгородцев. Но в этих же глазах решимость и суровая уверенность в своей правоте. Донбасс не бомбил Киев и Львов. Донбасс лишь хоронил своих детей. И потому мы правы тысячу раз. Сто тысяч. Миллион.

А ещё я думал о том, как моё детство кардинально отличается от детства детей Донбасса. И от детства наших, белгородских детей. Которые слышат разрывы, а иногда и видят это. А когда дочка спрашивает, что это опять прогремело, ты вымученно улыбаешься и говоришь, что гром. Надеясь хоть так защитить её детство.

Но это не спасает. Потому что словами и шутками не остановить зверьё, много лет пытающееся уничтожить инакомыслящий русский мир. И вчера в Донецке укрофашисты убили ещё троих детей… Их убили кассетным боеприпасом прямо на детской площадке. А президент-клоун обрадовался этому и заявил, что наконец-то в полную мощь заработала западная артиллерия. Такого мрачного и мерзкого цинизма не видел мир. Но если остальной мир этого не заметил, то русский мир не простит.

С утра я почувствовал запах детства. А в Донецке фашисты украли детство ещё у троих детей. Просто помните об этом…

Минуты

Время билось жилкой на виске, отсчитывая драгоценные минуты. Ту-дух. Ту-дух. Ту-дух.

– Час и тридцать минут, Ирина Юрьевна. – Операционная сестра подала зажим, а когда врач взяла инструмент, промокнула лоб хирургу, убирая капли пота.

Уже девяносто минут бригада врачей боролась за жизнь женщины, привезённой из-за ленточки. Трое мужчин в форме подъехали к районной больнице на «буханке» и заорали:

– Мы раненых привезли! Гражданских!

И забегал, засуетился медицинский персонал. Как всегда в таких случаях. Медсёстры рванулись готовить операционные. Санитарки кинулись к раненым. Срезали изорванную, окровавшенную одежду. Врачи быстро осматривали раны и определяли, кого оперировать первыми, а кто подождёт. Так на стол попала эта женщина. Средних лет. Без сознания.

Один из мужчин, который привёз, сказал санитарке:

– Держи раненую! Прямо в её дом снаряд нацистский прилетел. Муж и мать насмерть. А она вот – живая, – вытер пот со лба и добавил устало: – Пока ещё…

Санитарка махнула на мужика рукавом, мол, не каркай! И покатила тяжёлую каталку в больницу. А врач, только глянув на истерзанную женщину, тут же сказал:

– В операционную!

И вот уже полтора часа заведующая отделением простой районной больницы Ирина Юрьевна спасала жизнь раненой. Доставала осколки, которые зловеще гремели, упав в железную посудину. Останавливала кровотечение. Герметизировала органы. И стучал в виске пульс, отсчитывая драгоценные минуты. Ведь таких раненых нельзя оперировать больше двух часов. Не выдержит организм. Остановится сердце. Прервётся жизнь…

Ирина Юрьевна сделала последний стежок и устало повернулась к медсестре:

– Накладывайте повязку! И в палату!

Вышла из операционной и прислонилась к стене. Хотя мыслями всё ещё была там, в операционной, прогоняя в памяти каждое движение. Всё ли правильно сделала? Смогла ли в очередной раз вырвать у смерти жертву?

Так было и несколько недель назад, когда ворвалась к ней медсестра Варя и заорала-запричитала с порога:

– Ирина Юрьевна, деток привезли раненых!

И побежала заведующая хирургическим отделением вниз, в операционную. И ужаснулась увиденному. Мальчик и девочка. Брат и сестра. Ему – шесть лет. Девочке – четыре. Они пытались покинуть Изюм, когда колонну обстреляли укронацисты. Мать детей погибла на месте. А дети… израненные были здесь. У мальчика перебито осколком бедро. А девочку вообще всю посекло осколками. Как и доехали живыми – непонятно. И тоже сложнейшая операция. Повреждены были кишечник, печень. Почти ни одного целого внутреннего органа. И так же билась пульсом жилка, отсчитывая время. Ту-дух. Ту-дух. Ту-дух. Будто кирзовыми сапогами кто по душе маршировал…

А завотделением делала операцию и стискивала зубы. У самой трое детей, которых второй месяц уже не видит. Кто ж думал, что их скромная районная больница на границе с Украиной вдруг превратится в полевой госпиталь, куда везут раненых день и ночь. Где медперсонал забыл о выходных, об отдыхе и сне. И когда прооперированных малышей на реанимобиле увезли в область, Ирина Юрьевна перекрестила машину, всей душой желая, чтобы выжили детки.

Хирург стряхнула воспоминания, тщательно вымыла руки, сполоснула лицо и пошла в кабинет, на ходу улыбаясь встречным. Больные не должны видеть слабость врача. Для больных врач всегда должен быть уверенным. Так учили её в мединституте. И она всегда следовала этому правилу. Даже когда падала с ног от усталости. Даже когда хотелось выть, орать и скрипеть зубами, потому что жизнь разделилась на «до» и «после».

Ирина Юрьевна успела выпить чаю, горячего, крепкого и сладкого, когда в кабинет заглянула медсестра:

– Скоро прооперированная очнётся!

– Спасибо, Люба, – кивнула хирург и поспешила в реанимационную.

Это тоже было её правилом: встречать прооперированных после наркоза. Ободрять и показывать, что врач здесь. Что всё хорошо. Вот и сейчас она спустилась в палату и смотрела в лицо женщине, пытаясь определить возраст. Документов при раненой не было. Временами казалось, что ей лет тридцать пять. Временами, что не меньше шестидесяти.

После наркоза больные будто выплывали в реальный мир. Постепенно, не торопясь. Взгляд их фокусировался медленно. Они ещё частью сознания находились там, в мире грёз, и потихоньку душа возвращалась на землю. А Ирина Юрьевна в это время говорила ласково, что всё прошло хорошо. Что самое страшное уже позади.

Но в этот раз всё прошло иначе. Раненая просто открыла глаза и сразу осмысленно глянула на хирурга. И этот взгляд, тяжёлый, неподвижный, был настолько пронзителен, что завотделением даже растерялась чуть. Но тут же взяла себя в руки, улыбнулась и сказала ласково:

– Здравствуйте, всё хорошо! Самое страшное позади. Операция прошла успешно, и вы будете жить!

Женщина разомкнула губы и произнесла глухо:

– Зачем вы меня спасли? Я не хочу больше жить…

И столько безразличия, тоски было в этой фразе, что захолонуло сердце врача. Она принялась говорить про Божью волю. Про то, что жить нужно! И что если она спаслась, то так тому и быть. И это предназначение. Женщина слушала и смотрела всё так же, тяжело и безразлично.

Ирина Юрьевна поднялась в кабинет, закрыла дверь, села на диванчик и зарыдала. Беззвучно. Кусая кулак и вытирая бегущие по щекам слёзы. Шептала: «Господи, дай мне силы!» И рыдала. То ли от усталости, накопившейся за много месяцев. То ли от жалости. К себе, к пациентам. Выжившим и нет…

Когда в двери кабинета постучали, завотделением быстро вскочила, вытерла слёзы и включила кран. Крикнула «войдите» и начала яростно умываться, наклонившись над маленькой раковиной. Вошла медсестра и проговорила:

– Ирина Юрьевна, наших деток по телевизору показывают!

– Каких деток? – непонимающе спросила хирург.

– Ну, тех, из-под Изюма, помните? У которых маму убило и которых мы тут оперировали!

– Какой канал? – кинулась к смартфону врач и начала искать сюжет.

И увидела, как журналист рассказывает о четырёхлетней Софье и шестилетнем Коле, выживших после обстрела ВСУ мирной колонны. Об их лечении в клинике известного детского доктора Рошаля. О том, что детки уже почти здоровы, что их жизни ничего не угрожает.

– Спасли, Люба, – улыбнулась врач медсестре.

– Спасли, Ирина Юрьевна, – вернула улыбку медсестра и засмеялась счастливо.

– А чего стоим? – Завотделением вытерла полотенцем лицо и кивнула на дверь. – Пойдём на обход. Сколько ещё спасать-то нам с тобой?

Врач шла по коридору больницы, и время билось жилкой, отсчитывая счастливые минуты. Минуты спасённых жизней…