Читать книгу: «Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование», страница 6

13. УЗНАВАНИЕ СЛОВ

И вот этот наш Гёргельсанч, покуривая однажды майским вечером папиросы «Казбек» на своём мраморном крылечке, сказал своему подсевшему к нему сыну Витьке:

– А что мы с тобой всё торчим и торчим тут, как бельмо на глазу? А давай-ка, сынок, съездим к твоей тётке в Ленинград!

Тут он немного попутал, ибо там жила тётка вовсе не Витькина, а его мамы, блокадница, присылавшая любимой племяннице с детками в слишком сытый в 50-х Ташкент каждый месяц большую посылку, полную пакетов «Геркулеса» – а что б не голодали. Я скажу вам, что, прожив в Ташкенте больше 30 лет, не только не видел сам, но даже и тех не видел, кто лично видел, как кто-то в нашем городе ест овсяные хлопья. Плов – это, да, это многие, а именно все. А вот «Геркулес»… Но дорог ведь, как говорится, не подарок – дорога твоя любовь. Тётушки Нины Викторовны, то есть. И решил Гёргельсанч её отблагодарить.

Купив билеты для себя и Витьки – почему только им, история умалчивает – вероятно, Нина Викторовна опаздывала со сдачей в издательство «Укитувчи» плакатика с крокодилами, а у Ксанки завёлся очередной ухажёр, который мог ведь, в её отсутствие, и переметнуться на сторону, Гёргельсанч натащил с Алайского чуть не возы всяких фруктов, верно рассудив, что блокадница даже и через 15 лет после войны нуждается в основных витаминах. В урочный день к воротам, которые пока были, мягко говоря, плоше, чем у генерала, подъехала ярко-зелёная «Победа» с жёлтыми шашечками от буфера до буфера, как тогда называли бамперы. В неё погрузились Гёргельсанч с Витькой, едва запихав в багажник гостинцы, и отправились на тогда ещё не снесённый вокзал, построенный архитектором Сваричевским – зятем Александра Фёдоровича Керенского – будущего правителя России.

Прошло не больше недели, как я, уже засыпавший, услышал на террасе сперва звонок от калитки, а потом нестройный шум возбуждённых голосов. Мне показалось, что вроде как и голос Витьки, но он же уехал, значит, ошибся, подумал я и провалился в сон. А утром родители, продолжая это с хохотом обсуждать, рассказали, что то был и правда Витька – они с Гёргельсанчем вернулись!

Оказывается, сойдя с поезда на Московском вокзале и загрузив до критического прогиба тележку носильщика, они взяли на площади такси, всё привезённое в него перегрузили и на вопрос таксиста: «Куда едем?» – солидно ответили: «Сейчас». Водитель включил таксометр, тот начал щёлкать, а адреса пассажиры не называли. Гёргельсанч перерыл все свои многочисленные карманы, планшетку, с которой отставной капитан инженерных войск не расставался с войны, потом попросил открыть багажник и стал потрошить чемоданы.

Когда таксометр накрутил им уже чуть не полсотни рублей – старыми, разумеется, но тогда это были вовсе не малые деньги, Гергельсанч был вынужден признать своё фиаско: он забыл взять тёткин адрес.

– А ты его вообще-то у матери спрашивал? – проницательно спросил Витька, и тут выяснилось, что и этого сделано не было.

Тогда Гёргельсанч плюнул в сердцах, растёр и подозвал уже другого носильщика, который как раз сдал своих клиентов с рук на руки таксисту и до следующего поезда освободился.

– Давай, грузи!

– А к какому поезду прикажете?

– Давай пока в камеру хранения…

Избавившись от багажа, они пошли с Витькой в кассу и купили обратные билеты. Поезд, пятьсот-весёлый, был только вечером, да и то хорошо – скорого пришлось бы ждать двое суток, кантуясь на Московском вокзале, забитом пассажирами битком.

– Что, Витя, пошли, что ли, хоть в баньке помоемся – а то все пропахли копотью.

Тогда поезда ходили на паровозной тяге, а это, кто ездил на них, как я, помнит, и дым, и искры в окно и во все щели, и гарь на зубах.

– Земляк, – окликнул он прохожего, снова выйдя на площадь Восстания, – у вас тут есть хоть какая-то баня?

На что получил по-питерски язвительный ответ:

– Чай не завшивели, моемся.

Гёргельсанч второй раз на ленинградской земле плюнул в сердцах и пошёл к постовому. Тот и объяснил, как пройти к ближайшим – Ямским – баням: по Лиговскому налево, в первый поворот не сворачивать – упирается в Пушкинскую, а только во второй и вниз по Кузнечному: будет Коломенская, потом – Марата, а следующая – Достоевского, на неё и свернуть.

– Направо, налево? – уточнил Гёргельсанч, не услышав этой детали.

– Там только налево, – сказал постовой и прибавил: – На каком фронте от пули бегал, деревня?

Говорят, с его, правда, слов, Гёргельсанч сдержался. Сказал вежливо: «Спасибо», – и зашагал в Витькой в баню.

Перед поездом они, чтобы обратно не тащить, раздали все свои фрукты маявшимся в зале ожидания, которые их чуть не превратили, от азарта, в оборванцев. Кое-как вырвавшись и стирая с лица плевки тех, которым досталось восточной халявы меньше других, они погрузились в поезд и покатили обратно.

Мама смеялась, отец улыбался, а мне было их жалко. Вечером я подсел к Гёргельсанчу на крылечко из мраморной крошки, нагретое солнышком позднего мая, и учтиво спросил:

– Гёргельсанч, как вам Ленинград? Я в нём не был пока, мы только через месяц поедем.

Он потушил только что зажжённую папиросу и бросил:

– Хороший город. Только жлобский!

И непривычно хмурый ушёл в дом.

Я уже писал где-то, что помню, от кого впервые услышал те или иные слова и выражения. Например, «кинозвезда» – от ташкентского кинорежиссёра, тогда заканчивавшей ВГИК, Камары Камаловой. А прилагательное «жлобский» – вот в тот раз от Гёргельсанча.

…Мягко провернулся ключ в дорогом замке, и дверь Большаковых открылась.

– О, лёгок на помине! – воскликнула Лена. Она несла пакет с мусором в мусоропровод. – Только сейчас собирались тебе позвонить: Андрей там плов направляет.

– И потому трубку не берёт? – спросил я недоверчиво.

Лена выбросила пакет, поднявшись на пол-этажа выше, в жерло мусоропровода и на обратном пути подцепила меня за руку.

– Не может быть – она у него всегда в кармане, когда готовит.

Заложив морковь и густо посыпав её растёртой ладонями зирой, Андрей прикрыл крышку казана – хорошего, наманганского, чугунного – у меня тоже такой, только меньше – на одного, достал из домашних брюк смартфон и открыл журнал звонков. Был он немного сконфужен, что вышла такая накладка после того нашего разговора, когда он бросил трубку.

– Не было звонков от тебя! – радостно воскликнул он. – Проверь свой.

Да, это был мой промах: набирал другого Андрея – питерского коллегу, ткнув по ошибке не туда в списке контактов.

– Что-то мы все с этим чеком ополоумели, – сказала Лена. – А может выбросить его и забыть?

14. ХРЕНОВАЯ ОТ ЗАСРАКА, ИЛИ ЛАДАН ВОСТОКА

Плов – такая институция, что и на секунду нельзя оставлять без внимания. Поэтому Андрюха выставил Лену из кухни, а меня усадил за столик:

– Бир минут!

Он тщательно перемешал правильной – из цельного куска нержавейки, тогда не сломается в шейке – шумовкой начавший побулькивать под морковной соломкой зервак, добавил в казан кипятка из только что свистевшего чайника, бросил щепотку сушёного барбариса, закрыл крышку и убавил огонь. Потом достал из холодильника шкалик, полный неуловимо отдававшей зеленью жидкости, в которой плавали белые хлопья, подсел ко мне, разлил жидкость по стопкам и придвинул уже порядком остывшие курдючные шкварки:

– Не будем нарушать традицию.

А традиция такова, что под горячие шкварки следует пропустить первую рюмочку. Можно её же и последнюю, но полное соблюдение традиции предусматривает и вторую – после достижения зерваком готовности или закладки риса – кому как больше нравится, а также третью – уже под плов. А вот больше пить не стоит – это неуважение к плову.

Под холодные шкварки мне пить покамест не приходилось, но принимая во внимание обстоятельства, привередничать неразумно.

– Прости меня, старик, нашло что-то тогда.., – сказал Андрей, взяв со стола свою стопку и выжидательно посмотрел на меня. Правильно сделал: как же чокаться, если между друзьями повисла обида.

Я ничего не ответил – просто поднял холодный стопарик, протянул руку и звонко с ним чокнулся. Андрей радостно выдохнул и махом опрокинул чарку в горло.

– Ах, хорошо пошла! – и следом бросил туда же жменьку шкварок.

Делать хреновую водку – а в шкалике кедровой «Зелёная марка», которая больше всего, на наш вкус, годится в качестве исходника хреновой, была именно она – Андрей научился у засрака Саши Дроздова, когда я ещё до пенсии работал в «Санкт-Петербургских ведомостях» и их познакомил. Вы не подумайте, я не диффамировал Сашу – это достойнейший человек, один из старейших на Неве фоторепортёров и на шесть лет совместной работы мой друг, заслуженный работник культуры России, а коротко по-питерски – засрак. Он угостил нас своей хреновой водкой по случаю знакомства с Андреем, и тот просто влюбился в неё с первой рюмки и скоро стал делать сам. Меня Саша тоже учил, и не раз, даже корни элитного хрена привозил со своей дачи на Карельском перешейке, но я пью так редко, что когда соберусь её всё же сварганить, уже не могу вспомнить рецепт. Нет, так-то всё просто: кедровая водка «Зелёная марка» в бутылке с завинчивающейся крышкой – так удобнее открывать-закрывать, да и транспортировать, если нужно, да наструганный хрен – вот и все ингредиенты. Но сколько этого хрена строгать и как долго настаивать, я вечно позабываю, поэтому и не затеваюсь, а только теперь угощаюсь раз в год по обещанию у Андрея, ибо как ушёл из редакции, с Сашей мы больше не виделись.

И она хорошо пошла, и холодные курдючные шкварки. Это сама по себе превкуснейшая штука – никакие свиные и прочие не сравнятся! Когда я приехал в Россию, была целая проблема – найти курдючный жир, а теперь его везут из Дагестана в Питер в изобилии, и он, да простят мне мои земляки, кажется мне качеством выше, чем наш, туркестанский. На нём-то и делается подлинный плов! Конечно, от бедности до революции, да и после неё варили на растительном масле – главным образом, самом дешёвом, кунжутном, отчего палава, как называл его папа словом, вошедшем в русский язык лишь старых туркестанцев – как например, у русских переселенцев в Америке и Канаде возникло название легковушки «кара» – сам не раз слышал, была почти чёрного цвета, да и пахла не очень. Потом пришло хлопковое, выжатое из семян «белого золота» Узбекистана, которое калили до белого дыма, и тот пропитал весь Ташкент, а в моё время особенно популярно было дезодорированное «Салатное», и многие приезжие, да и невдумчивые потомки даже старых туркестанцев считают, что так и надо. Нет – только курдючный жир! А вот морковь, как верно учит Сталик Ханкишиев, годится любая, а не только жёлтая, как мы привыкли в Ташкенте – жёлтая тоже ведь от былой скудости: она кормовая и оттого всегда продавалась дешевле оранжевой.

– Повторим? – гостеприимно спросил Андрей. Но я отказался – шкварки мы схряпали, а ничего другого перед пловом на закуску не хотелось.

Андрей убрал хреновую обратно в холодильник, отставил стопки и стал промывать рис. Девзиру мы не замачиваем и моем прямо перед закладкой – так нам кажется вкуснее. Девзира – великий рис, эндемик Ферганской долины, точнее – её восточного предгорного краешка, теперь тоже доступен в Питере. Хотя я несколько раз нарывался на подделки.

Чтобы не мешать ошпазу – ещё вновь, не приведи аллах, окрысится, если скажешь чего-то не то под руку, я тихо вышел из кухни. В открытую дверь спальни было видно, что Лена гладила там постельные принадлежности.

– Можно в святая святых? – спросил я, замерев на пороге. Она махнула рукой приглашая.

Я уселся в кресло у окна.

– Новости есть? – оторвала она взгляд от пододеяльника. – Или просто приехал – мириться с Андреем?

Я хмыкнул.

– Это ему следовало мириться со мной – он же состарился до того, что увидел в зеркале рога, хотя это вовсе не зеркало, а олений вольер. Впрочем, мы помирились – он попросил прощения.

– Это я поняла, – усмехнулась Лена, – по амбрэ хреновой, перебивающему даже пловный дух.

Лена принялась за наволочки, а я рассказал ей о своём визите по дороге к ним в «Пятёрочку», что виднелась из окна на той стороне Будапештской.

Ферганский горком комсомола не успел серьёзно попортить Леночкины мозги, и она после него и до самого отъезда в Ленинград успешно руководила детским садом на массиве Яссави. В Ленинграде ей тоже дали в управление детский сад – в Купчине, неподалёку от дома, коим она до пенсии и рулила. Так что ум у неё был административный, что значит – стратегический. Именно поэтому она, не размениваясь на частности, и предложила нам с Андреем попросту разрубить гордиев узел – выбросить этот чёртов чек и забыть.

– Ну вот, ещё одно подтверждение моей мысли, что с этим надо кончать, – сказала она, выслушав меня не перебивая, только однажды спросила, когда я описывал продавщицу: «Это какая – в кудельках?», – а когда я подтвердил, фыркнула: «Да вообще сто восьмая какая-то…»

Вот вы сейчас опять ничего не поймёте, поэтому снова придётся отвлечься. Сто восьмыми в Узбекистане называют ту самую публику, которую в Питере – бомжами. Бомж – это, как известно, ставшая существительным, от частого употребления, аббревиатура: «без определённого место жительства», а сто восьмой – осуждённый на статье 108 УК Узбекской ССР, причём далеко не в последней редакции, за бродяжничество. Понятное дело, что эти определения в повседневном, а не милицейском обиходе вышли далеко за пределы изначального смысла, и в Петербурге могут презрительно заклеймить в разговоре бомжом просто весьма неопрятного или донельзя испитого, опустившегося человека – в соответствии с его характерным отталкивающим обликом. Так и на моей родине сто восьмыми кого только не обзывали – и забубенных алкашей, и вокзальных потаскух, и всяких неприкаянных и непутёвых, почти сплошь обкуренных анашой людишек с уличными замашками из «шанхаев», коих было немало вдоль опустившегося, как и эти человеческие отбросы, Салара, кто, на взгляд обзывавшего, подпадал бы под 108-ю статью, – словом, отвратных при невольном с ними соприкосновении. Ту продавщицу из «Пятёрочки» моя мама-ленинградка в разговоре назвала б, к примеру, халдой, а Лена вот, как ей привычнее с детства – сто восьмой.

– Мы-то сперва думали, кто-то странно так подшутил, подделав чек на компьютере – вот как ты нынче, – между тем продолжала Лена. – А раз его нельзя подделать в принципе, то не думать же и правда, что к нам пробрался путешественник во времени, – она аж коротко хохотнула при этих словах.

– А что думать? – спросил я.

– Ну не знаю… По мне, так лучше ничего. Выбросить или сжечь и забыть. Мы столкнулись с чем-то необъяснимым – мало ли и другого необъяснимого кругом: человечество только жить начинает.

Нет, за Леночкой нашей – это я не в том смысле, что за нашей с Андреем; треугольника, как вы давно поняли, тут нет и не было – я честно передал вполне невинную Леночку Андрюхе сто лет назад и даже очень тому порадовался, ибо в Ташкенте тогда назревали свои немалые заморочки – не до ферганских, – так вот за Леночкой нашей записывать надо! Оцените, как сказано заведующей детсадом, а не профессором философии: «Человечество только жить начинает»!

Андрей оценил. Он как раз в этот момент вошёл в спальню, принеся на себе сказочный запах готового плова.

– Справедливо, но так можно от всего отмахнуться, – уважительно посмотрел он на супругу, хотя и стал ей возражать. – Мы, мол, младенцы, а вот дорастём – и законы мироздания постигнем, и телепортацию наладим, и телекинез возродим, которым, говорят, пользовались строители пирамид. А уж передача мыслей на расстояние станет рутиной и обрушит эту долбаную «Почту России» вместе с Ростелекомом.

– Не ёрничай – это тебе не идёт! – фыркнула Лена за неимением контраргументов. Типичный женский приём в семейном кругу, когда смотревшая в девушках в рот жениху матрона, прибрав к рукам власть в пещере, решает, что теперь его очередь. Но ведь Андрею-то как раз шло! Я во всяком случае с интересом смотрел, просто ли он положит её на лопатки или перейдёт к действию, логично из этого вытекающему.

Но он даже и на лопатки класть супружницу не стал. Когда Лена, перемолчав, сказала, что всё равно надо заканчивать эту трихомудрию, не то добром наше мозголомство не кончится, он произнёс поистине великую фразу, которую я бы сделал просто слоганом старости:

– Всё будет хорошо! На остальное у нас уже нет времени.

Зримым подтверждением его правоты стал вынесенный им из кухни лазурный ляган с горой плова, курившейся, как Толбачек. Андрей торжественно установил его в гостиной на столе: плов не едят по кухням, точно мюсли. Три головки чеснока сияли на самой вершине горы благородной масляной патиной, словно отлитые из бронзы – по головке на брата. Затем Андрей принёс в одной руке блюдо тончайшим образом наструганного «ферганского сала» – маргиланской зелёной редьки, а в другой – того же сервиза «Пахта» касушку аччик-чучука, салата, которым в раю гурии кормят шахидов, ибо в конце сентября в Туркестане кто-то ещё ест плов с салатом, а кто-то – уже с редькой, как в самые холода. Ещё бы тут очень бы к месту была вазочка с янтарной айвой, которая светится, точно нефрит, но где же в этом краю северных мамонтов взяться нашей айве – а та, что привозят из Краснодарского края, что кошкины слёзы.

Вот вы скажете, мол, и жил бы в своём Туркестане, а то хает и хает… Не хаю ничуть! Разве я сказал что-то против самых божественных пончиков в мире с Большой Конюшенной, подобных которым даже в Питере больше не сыщешь? Или кислой капусты – не той горькой жвачки, что сейчас продаётся в тех же «Пятёрочках», да и у бабок на рынках, а заквашенной при СССР из специальных (!) сортов, культивировавшихся под Ленинградом, нынче уже истреблённых ради многоурожайных скороспелок. А пироги и кулебяки в «Штолле», продолжающего славные традиции петербургских немецких кухмистерских, восхвалениями которых полна русская классическая литература!

Нет, я ничего не хаю, я лишь говорю, что зира для плова должна быть с узбекско-таджикских отрогов Тянь-Шаня, чёрная, как тот Кузбасс-лак, за печкой, окрашенной которым, меня сажали на фаянсовый горшок эпохи Царя-миротворца, а не эта иранская бледная немочь почти что без запаха, что только и торгуется в Петербурге. Понятно, зира не для всякого, спрос невелик, тем более для людей, наслаждающихся урюком, который в Туркестане не стали б лопать и хрюшки – а они понимают толк в урюке, сойдёт и иранская, чтобы сварить в эмалированной латке мясную кашу с морковью, засыпанную куркумой – плов же должен быть жёлтым, и хвастануть на работе, что, мол, вчера приготовила настоящий, как меня научили в Саратове.

С зирой, даже нашенской, чёрной, и в Ташкенте можно здорово обломаться, если не вырос там в четвёртым колене, а имея бабушкой раскулаченную где-нибудь на Рязанщине. Помню в последний ташкентский приезд иду по Алайскому, зачем-то так перетряхнутому изнасваенными хакимами, что по старому знанию ничего не найдёшь, в том числе и зиру – только по запаху.

– Бери давай, жуда яхши зира! – приглашает любезно старец вполне современного облика.

Как же, ещё как «яхши» – весь день, как и сотню других, этот мешочек открыт всем ветрам и носимой ими пыли! Подхожу, улыбаюсь, гляжу ему прямо в его плутовские глаза, качая укоризненно головой. Он выжидает минуту – вдруг не так понял, потом ныряет под прилавок, достаёт небольшой хурджум и пиалкой зачерпывает там божественное семя. Вот это зира – не то что та выветренная, с прилавка! Не зря аксакал, годящийся мне в племянники, поспешно снова затягивает удавку ремешка на хурджуме – чтобы не выдохлась. А я положу дома в старинную папину склянку с притёртой пробкой, чтобы когда зира окажется в старой папиной фарфоровой ступке, чтобы слегка порушенная готова была облагородить зервак, она всё ещё могла терпким своим ароматом поднять даже мёртвого.

Зира это ладан Востока!

– Мархамат сизга, джаним, – протягивает мне, взвесив, покупку и, пряча в складках кийикчи полученную плату, хитро улыбается аксакал: как же, мол, это свой своя не познаша, ай-яй-яй…

Ош мы съели со всем к нему уважением – молча и без выпивки. А когда Лена принесла чай, снова вернулись к анализу ситуации, которая даже за благословенным пловом не выходила ни у кого из нас из головы.

15. БАБА НА ЧАЙНИК

– Поскольку у нас тут филиал Туркестана, слушайте, братцы, старшего, – веско сказал я после того, как опорожнил вторую пиалу – первую мы выпили в полном молчании: чай, как и плов, следует уважать. Галдёж над только заваренным чайником, когда даже ещё хайтармы не свершили, считается в Туркестане таким дурным тоном, как если начать есть плов раньше самого в компании старшего.

Помнится, примерно через год после моего приезда в Петербург понадобилось мне встретиться с руководством местного общества соотечественников Узбекистана «Умид» – я вёл тогда в «Санкт-Петербургском курьере» смольнинскую грантовую полосу «Национальность – петербуржец», повествующую о жизни национальных диаспор. Кстати, обратите внимание, что в отличие землячеств выходцев из других бывших союзных республик, это объединяло не одних узбеков, а всех узбекистанцев – в него входили и русские, и корейцы, и украинцы, и представители многих среднеазиатских национальностей, для которых Узбекистан был и остаётся драгоценной родиной. Позже возникла ещё одна общественная организация земляков на Неве, и я несколько лет, пока она не распалась, входил в состав её руководства.

Но это к слову. А тогда, в 2006-м, земляки меня очень радушно встретили у себя на 17-й линии Васильевского острова, тут же затеяли плов, который оказался готов раньше, чем мы завершили деловые разговоры с создателем и лидером «Умида» Алиджаном Хайдаровым. Плов принесли в его кабинет, активисты расселись, а мы с Алиджаном Джахангировичем всё никак не закончим. И все сидят ждут, только слюнки глотают. Потом наконец кто-то робко:

– Искандер-ака.., – и глазами на ляган мне показывает, где бездарно остывает плов: мол, неплохо бы приступить.

– Да-да, – говорю, подумав, что это меня приглашают угоститься, – спасибо. Сейчас мы, вот только…

– Нет, давайте прервёмся, – засмеялся Алиджан. – Иначе никто не притронется, пока вы не отведаете – вы же среди нас самый старший.

Потом, уже позже, когда познакомились ближе, выяснилось, что чуточку старше всё же Хайдаров, но я был тогда уже сед, как лунь, а он ещё вполне черноволос, и земляки сочли это безусловным признаком моего старшинства.

Ну а в нашей-то компании все прекрасно знали, кто тут старший, и приготовились внимать.

– Я ехал к вам с одним вопросом, но Лена поставила второй, так что давайте обсудим оба, – сказал я.

– В порядке поступления? – восстал в Лене из летаргического сна комсомольский орговик, и это меня рассмешило.

– Мы же не на комсомольской конференции, старуха. Да, думаю, и там всё же решили бы первым обсудить вопрос принципиальный, а потом уж частный.

Андрей долил себе чаю, отхлебнул слишком нервно, что выдало его не проходящее лихорадочное состояние, обжёг, естественно, нёбо и чертыхнулся:

– С вами орговиками… Шкура теперь с нёба слезет. – Он покатал по обожжённому нёбу языком и поморщился. – Уже слезла.

– А ты что, тоже в комсомоле работал? – удивилась Лена, переводя взгляд с мужа на меня и обратно.

– Не за зарплату, как ты, – сказал я. – Был членом Ленинского райкома комсомола Ташкента, а когда пробился в партию, формировал комсомольские отряды на ударные стройки. Так что выбыл из комсомола только в 31 год, когда сам уезжал из Ташкента на «Атоммаш», отдав комсомолу 17 лет.

– Надо же, какие открываются подробности! – покачала головой Лена. – А ты ведь никогда не говорил.

– Я многое чего тебе не говорил – это удел Андрея тебе всё говорить, – усмехнулся я. – Что он, надеюсь и делает.

Ребята переглянулись и обнялись.

– Воздержавшиеся есть? Воздержавшихся нет. Принято единогласно! – изобразил я председательствующего при голосовании по вопросу «разное». – А теперь хватит трёпа. Вопросы на повестке вот какие: Лена предлагает покончить с нашей проблемой кардинально – изничтожить этот чек и считать, что его и не было.

– Праздновать труса? – недоумённо посмотрел на неё Андрей.

– А хотя бы и так, – дёрнула она плечом. – Всё остальное обойдётся дороже, я чувствую.

– Если мы так и порешим, как Лена предлагает, – сказал я, – то вопрос, с которым я к вам ехал, отпадает.

– Что за вопрос? – насторожился Андрей.

– Очень простой: если продолжать доискиваться правды, надо объединять усилия. Мне одному не осилить.

– Разве кто-то возражает? – воззрился он на меня.

– Не хотелось бы никого обижать, – парировал я интонацией телеведущего Ильдара Жандарёва, – но вчера ваша выходка, сударь…

– Ну я же извинился! – вскочил Андрей, вновь показав, как внутренне наэлектризован. Язык его задел обожжённое нёбо, и он скривился.

– Этого мало, – не стал щадить его я: подумаешь, обжёгся – не пулю же словил. – Ты объясни, чего ты всё время дёргаешься. Главное тут именно это, а не твои ишацкие намёки на наш с Леной якобы адюльтер, который пригрезился тебе от истощения нервных клеток головного мозга. Это-то, кстати, вполне извинительно – Альцгеймер подкрадывается неумолимо, ничего не попишешь.

– Саша, хватит! – воскликнула Лена и схватила Андрея за руку, словно стараясь не дать Альцгеймеру его схарчить. – Прекрати свои дурацкие шуточки! Мысли материальны.

– Сказала идеалистка, верящая в гороскопы, – поддел её я.

– А это уж моё дело! – показала она мне язык.

Обстановка разрядилась, и Лена пошла заваривать новый чай.

– Старик, пока мы одни, объясни ты мне всё же, чтобы с этим навсегда покончить – чего ты вдруг стал плести про что-то у нас с Леной?

Андрей насупился.

– Ну было же…

– С чего ты взял? Решил так, потому что я с Леной познакомился раньше, чем ты? Так я и с твоей тёщей раньше тебя познакомился, – выпалил я и прикусил язык. Но было поздно!

– Видишь! – вспыхнул он, как мальчишка. – Ты у них, значит, бывал – где ж тебе ещё было с Мариной Игнатьевной, царствие ей небесное, познакомиться?

– Не бывал, – сказал я. – Но разве тебя переубедишь?

– А ты попробуй! – упёрся вдруг Андрей. – Может и удастся.

Мне было смешно и грустно.

– И ты что, вот с этим всем все эти годы жил? Копался, сопоставлял?

Он долго молчал.

– Представь себе, – глухо признался он наконец.

– Что ему надо представить? – весело спросила Лена, появляясь в гостиной с чайником на блюдце с нахлобученной на него бабой в толстом салопе, чтобы сохранять тепло. Салоп уже вылинял, а целлулоидная голова бабы растеряла весь свой макияж и большинство волос косицы. А была ведь такая яркая…

– Помнишь? – перехватила Лена мой взгляд. – Это ведь ты подарил? Вот, гордись, сберегла!

О боже! Лучше бы она этого не говорила! Я обхватил голову руками и стал подумывать, не выпрыгнуть ли в окно, как Подколёсин.

– А я всегда считал, что это твоей мамы подарок, – зловещим шёпотом проговорил медленно Андрей.

Лена бросила быстрый взгляд на меня и, кажется, поняла, что тут без неё происходило.

– И на каком же основании? – обняла она мужа сзади, поставив чайник на стол.

Андрей резко сбросил её руки.

– На том, что приличной девушке чужие мужики подарков не дарят! А значит, кроме родителей, больше некому.

Тут уж Лене шлея под хвост попала.

– А откуда у тебя, дорогой мой, такие глубокие познания о приличных девушках? Чувствую, ты их с о-очень близкого расстояния изучал.

Я вот рассказываю, а вы представьте: собачатся не юнцы, а два шестидесятилетних человека! Большой грузноватый Андрей и маленькая хрупкая всё ещё Лена. Умора – если бы только третьим в этом ужастике не был я.

А Лену между тем несло:

– Где, голубочек мой? В типографии – наборщицы, да? Или в буфете «Нурхона» – такие были в крахмальных наколочках, фик-фок на один бок и сбоку бантик? А вы не с Антипиным ли случайно на пару их изучали? – обошла она его кругом, вглядываясь так, будто прежде не видела ни его штанов, ни рубашки. – Или и Саша с этой же целью подкатывал? – подмигнула она из-за его спины мне. – А-а, вспоминаю, – покачала головой Лена и села к столу, – вы с Тугушевым на целую неделю завились как-то в Шахимардан. В Вуадили, стало быть, заповедник приличных девушек для изучения их повадок?

Она помянула Шавката Тугушева – собкора «Правды Востока» в ту пору, когда Большаковы женились и он был свидетелем на их свадьбе. А мы-то с ним познакомились много раньше, когда Шавкат был ещё репортёром «Ферганки» и мы тоже вместе однажды ездили в Вуадиль. Если бы там был такой заповедник, какой предположила Лена, Шавкат непременно бы мне его показал.

И вот тут Лена переборщила. И теперь в наступление перешёл Андрей. Он сел напротив неё, не обращая внимания на моё присутствие, и сказал ехидно:

– Очень вовремя вы, мадам, о Шавкате напомнили. Помню, кто-то на том Новом годе в драмтеатре, о котором Саша потом тиснул репортаж в «Комсомольце», весьма страстно целовал Снегурочку.

– Не Снегурочку, а её рукавички, – растеряв весь свой обличительный пыл, проговорила Лена.

– Ах, ах, ах, рукавички! – легко, символично пристукнул Андрей кулаком по столу, что даже чайник не дребезжнул, и вывинтился со стула через правое плечо. – Скажите пожалуйста, какой объект для страстных поцелуев – театральный реквизит, закаканный мышами!

– Сам ты закаканный, Большаков! – залилась краской Лена. – Если уж на то пошло, я видела, как ты обнимался за кулисами с той актрисулей, что осенью у них взяли в труппу.

– Да, – отважно принял опасный выпад Андрей. – Да! Я обнимался с ней, больше того – я с ней целовался – между прочим в губы, а не как твой Тугушев в варежки. И даже взасос!

– Я это, конечно, предполагала.., – пролепетала Лена.

– Ну вот, а теперь знаешь наверняка! Знать ведь лучше, чем теряться в догадках. – Он впервые за всё время перепалки повернулся ко мне. – Как считаешь, старик?

Я, наблюдая за ними, расслабился и не подобрал вовремя пресс. Я же не думал, что следующий тычок будет в меня.

– А что я? Я с актрисулей не целовался…

– Не валяй дурака! – посмотрел на меня какой-то чужой Андрей, каким он никогда не был. Был незнакомым, но до того как я его впервые увидел у Антипина, а потом – сразу своим. Когда он успел стать таким? За годы, что мы не виделись? Но мы, слава богу, уже больше десяти лет опять видимся – и это всё тот же ферганский, «поднурхонный» Андрей, только, как все мы, понемногу стареющий. – Ты помнишь, как я тебя встретил возле Лениного дома весной того года, когда мы с ней познакомились? Только я тогда ещё не знал, что это её дом, а ты-то уже знал.

Он посмотрел на меня с сожалением, как смотрят, когда узнают об опасном диагнозе друга.

– И я не знал.

– Но ты же выходил из её подъезда! – взвился Андрей.