Читать книгу: «Выстрел по Солнцу», страница 6

Шрифт:

ГЛАВА 5

– Да, погоди ты, Слава! – растерянно и раздраженно Журов вырывался из медвежьих ручищ Силичем, облапившего его со всем пылом смущенного ликования, осуждающе (и ты, Брут) глядя на изображающего пассивную индифферентность Ленского. – Ты что, с ума сошел? Пьяный уже совсем? Да, отпусти же!

Он, наконец-то, выпростался, стараясь казаться сдержанным и спокойным, поправил одежду, очки. Какая-то тяжесть, принужденность засела тенью в глазах, залегла складкой у переносицы; сухое обычно, насмешливое лицо было сумрачно, исполнено злой, нервной энергии. Он оглянулся по сторонам, не найдя, куда поставить свой щегольской кожаный кейс, швырнул его в угол.

– Напились уже? Как дети, ей-богу!

Силич виновато и безропотно пробурчал:

– Во-первых, не напились, а расчувствовались, а, во-вторых, имеем право – именины!..

Не слушая его, Журов уселся в кресло, с злорадно-хищным любопытством уставился на Ленского.

Ничего рассказать не хочешь?

Ленский едва удержался, чтобы не отвести взгляд. Внеапно он понял, что боится друга, боится его вопросов, своих ответов – всего, что последует дальше.

– И что ты хочешь услышать?

– Все. – краткость и простота ответа скрывали пропасть неизбежности.

– Давай конкретнее.

– Да в том-то и дело – куда уж конкретнее!

– Эй, наука! – Силич с видом третейского судьи поднял руки… – Если ты про инцидент, то инцидент исчерпан. Да, преступников сначала отпустили… ошибочно… Но вовремя спохватились и уже ищут, – с минуты на минуту найдут… А с Женей все в порядке, эскулап сказал – жить будет. И никаких обид, никаких претензий – скажи, Жека? Так что, с точки зрения…

Журов перебил его:

– Время остановилось, – слова звякнули монетками, раскатились по углам.

Гримаска язвительного апломба сползала с лица Силича, зацепилась за недоуменно изогнуто-поднятую бровь.

– То есть? как это остановилось? Когда?

Журов не сводил взгляда с Ленского, стекла очков застыли бескомпромиссными бликами.

– Тогда. В тот самый момент.

Силич нахмурился.

– Подожди. Еще раз – остановилось время? Как это? И с чего ты решил?

Журов пожал плечами.

– Прборы показали.

– Какие приборы? Может, ошибка?

– Ага, ошибка! – блики торжествующе полыхнули. – Скачок напряжения – вылетела к черту система, у бесперебойников корпуса оплавились.

– И что? В смысле – что это все значит?

Журов опять пожал плечами.

– Произошла неведомая доселе реакция, что-то вроде термоядерной – я назвал бы ее расщеплением времени. Хотя, конечно, на мой взгляд, термоядерный взрыв по сравнению с этим – детский лепет.

Силич шумно выдохнул, помассировал ухо.

– Ни фига себе… Так это мы что? чего-то там, все-таки… изобрели? Мы первопроходцы? Первооткрыватели?

– Не мы, а он, – Журов кивнул на Ленского.

– И как это могло произойти?

– Вот это я и пытаюсь узнать у нашего друга.

– И в самом деле, Жень! – Силич повернулся к Ленскому. – Чего молчишь?

Ленский почувствовал себя лягушкой, распятой на вивисекторском столе, захотелось немедленно убежать, спрятаться. Мысли, торопливые, суетливые толкались в голове.

– И что вы хотите?

Журов отреагировал молниеносно.

– Все. Мысли, чувства, ощущения – что видел, что слышал – дорога каждая деталь, каждая мелочь. Ты один можешь рассказать, как это было.

Ох! может, тебе еще и ключ от квартиры? Нет, так не пойдет! Лучшая защита – это?..

– Хреново было, Юра! – веришь?

– Верю. А как конкретно?

Мысль юркнула в спасительную лазейку.

– Чуть не убили меня, Юра! Ты не видел разве?

Силич схватился за голову, застонал.

– Ну вот, снова! Ну, ведь договорилиь же! прощения попросил!..

Не обращая на него внимания, Журов подошел, присел, заглядывая снизу вверх.

– Жень, в упор не пойму, в чем дело? Или скрываешь что?

Черт! ну, действительно – лягушка!

– Как же, скроешь от тебя!.. Сам же говорил: датчики, приборы…

Стекла очков упрямо блеснули.

– Приборы – одно, свидетель, а вернее даже – виновник, а еще вернее – автор – совсем другое.

Ленский молчал, Журов встал, стал протирать очки.

– Женька, у тебя в голове – супермозг, какая-то невероятная штука, позволяющая изменять ход вещей. Мы изучаем ее уже десять лет как, но так и не поняли, не приблизились… Нет! Это, конечно, замечательно! феноменально! Но сегодня ты сотворил что-то совсем уж невероятное, необъяснимое – понимаешь ты это или нет! Ты – ходячий философский камень, восьмое чудо света! У тебя в голове – самая настоящая машига времени!

Ленский поставил бокал на стол, посмотрел другу в глаза.

– А почему ты думаешь, что это сделал я?

– А кто ж еще? – Журов усмехнулся. – Не святой же дух.

– А вдруг это тот, второй игрок? Или секундант?

Журов спрятал улыбку.

– Шутишь? Нет, разумеется, все надо будет изучить, проанализировать… Не исключен рикошет, психосоматическая корреляция… Может быть, даже, своего рода, катализатор, но мы же с тобой – взрослые люди, все понимаем…

Мысль вильнула в сарказм.

– Взрослый здесь – ты один, сам же сказал – как дети…

Журов приблизился, склонился.

– Жень, да в чем, в конце концов, дело? – и уже тише, почти шепотом: – Жень, я не отстану…

Мысль извернулась дугой неопределенности – может, сказать, все-таки?

– Считай, что я увидел привидение…

– Жень, давай серьезно.

– Я серьезно. – Ленскому были хорошо видны его глаза, беспомощно близорукие в безжалостном свете ламп, лицо, усталое лицо человека, для которого не осталось никакого убежища, кроме правды; неожиданная полоснула, стиснула жалость.

– В общем-то, я и сам еще не разобрался… Все, вроде, как всегда ничего не предвещало… И вдруг – взрыв, буря, ураган! И хлюпик этот – ума не приложу – что с ним случилось. Такое ощущение, что это был не он…

Снова вдруг навалилось свинцовое небо, побежали тяжелые, мутные волны, мысли сплелись змеиным клубком.

– Ты не понимаешь… Это – страшно… Я чувствовал себя песчинкой, щепкой… И негде укрыться, нигде не спрятаться!..

Журов спрятал глаза.

– Жень, я все понимаю… Но это – эмоции. Согласись – глупо останавливаться в шаге от цели… И вообще, это – знак, это шанс, я чувствую! я верю! Это – как набрести на золотую жилу! До сих пор мы блуждали, шарили впотьмах, а сегодня!.. Такое дается один раз! Станем трусить и мямлить – отвернется Фортуна! Надо ковать железо! Ну, соберись! Ты же сильный! смелый!

Ленский встал, подошел к окну, рванул раму. В лицо ударил шум улицы, влажный зябкий ветер. Март! Проклятый месяц! Вот взять и шагнуть сейчас туда, в последнюю бездну, шагнуть и положить конец всем бедам!

Он вздрогнул от прикосновения, обернулся. Рядом стоял Журов.

– Ну, ты чего, Жень? Чего раскис? Ведь все – как хотели… Как планировали, помнишь?..

Ленскому показалось, что все это уже было когда-то, и сейчас еще раз повторяется. И эти мягкие, убаюкивающие интонации, и безнадежность слов, и сырая, антрацитовая ночь за окном. Он взглянул на высокий, с залысинами лоб друга, на смешные старомодные очки, на всю его нескладную, угловатую фигуру. И снова – слова, слова, пустые, бессмысленные…

– Потерпи, совсем немного осталось – я чувствую. Ну, вспомни, как все начинали, как трудно было… Неужели сейчас отступим?

Ленский еще раз глубоко вдохнул морозный, втянул колкий воздух, ощущение близкой, надвигающейся катастрофы вновь приблизилось, нависло

– Так мы о чем мечтали? Тайны судьбы, власть над будущим, триумф разума. А тут – карты, жулье… И банальное пушешествия во времени, примитивно, – не кажется: не туда свернули?…

Журов тихо рассмеялся.

– Ну, что ж поделаешь? – так уж вышло; жизнь – сложная штука, иногда грязная. И наука – своего рода, лотерея – никогда не знаешь, где найдешь. А, может, это именно то, что мы и искали? Может, это наш ключ от неба? И вообще, в любом случае, с этого дня ты уже не принадлежишь себе, уж прости за пафос. Ты теперь – священная корова, золотой фонд; уже не просто должен – обязан. Да и как остановиться, когда – такое? Шутка ли – время остановить! Так что, мы в западне, дружище, и выход – только один – идти вперед, точка невозврата давно пройдена.

Подошел Силич, большой, преданный.

– Жень, и в самом деле…

Ленский захлопнул окно, окинул друзей взглядом – умные, надежные, верные. Резко, как никогда, остро обрушилось одиночество.

– Хорошо, – неожиданно для себя выговорил он.

– Давно бы так! – Силич шлепнул его по плечу. – А то заладил: примитивно, конкистадоры! И вообще! – он патетично потряс руками. – У меня, в конце концов, юбилей! Так, может, меня хоть кто-нибудь поздравит? Может, хоть от кого-нибудь я услышу доброе-теплое-вечное?

– Друг! Брат! – в шутовском порыве кинулся на грудь ему Журов. – Возьми мое сердце, возьми мою печень! что хочешь возьми, только не грусти и не сердись!

Силич попытался изобразить что-то трогательность и восторженное, оба не удержали равновесие и рухнули на диван. Ленский грустно улыбнулся.

– Шуты гороховые! – прошептал он, понимая, что теперь праздник уже неотвратим и неостановим, и ничего уже неотвратимо и неостановимо, что все просьбы, все увещевания уже бесполезны, запоздалы, что в права вступает безжалостное, зыбкое и тревожное завтра.

Что ж, пусть наступает это завтра, такое, каким оно должно быть. Пусть становится словами и делами, победами и поражениями, и пусть воздастся каждому по судьбе его, по судьбе и по вере…

ГЛАВА 6

– Ни фига себе! – верещал чей-то тонкий, жалобный голос. – Олег Львович, мы так не договаривались!

Женька открыл глаза и сразу же определил – он в своем корпусе (дортуаре – из казарменно-куртуазного с претензией лексикона Львовичей), в своей кровати, так же сразу все вспомнил – Черное озеро, лилии, змей; ощущение явственности, осязаемости было столь велико, что руки сами собой потянулись ощупать голову – нет ли венка? Увы, нет, нет, никакого венка – еще бы! откуда ж ему взяться! – это ведь сон был! сон! И он закончился – как заканчивается все и всегда, и хорошее, и плохое, и хорошее – всегда чаще и быстрее плохого! Да и плохое случается чаще – вот этот голос, например – точно из этой категории и явно по его душу. Еще пока непонятно: что, как, почему, но интуиция ясно подсказывает – ничего хорошего не жди. Эх! и стоило просыпаться! Если б можно было не просыпаться!..

Будто услышав его тот же пронзительный, назойливый голос снова заканючил:

– А вот следы! Олег Львович, смотрите – следы!

Послышался недовольный голос воспитателя, быстрые, раздраженные шаги.

– Ну, что там у тебя еще? какие еще следы?

– Мы с вами как договаривались? Чтоб убирать на общих основаниях, – вибрировал голос, – а здесь посмотрите – грязь на полу прямо кусками!

Хлопнула дверь, на пороге возник Вовка Каменев, за ним, почесываясь, заспанный и полуодетый – Олег Львович. Щурясь от солнца и всем своим видом выражая крайнее недовольство, он смотрел вниз, куда указывал толстый Вовкин палец.

– Видите? Следы, – с гордостью, будто выследил шпиона, доложил Вовка. – Вот, от Ленского кровати.

– Скорее всего, к… – поправил его Львович, рассматривая что-то на полу.

В какой-то момент блуждающий взгляд воспитателя столкнулся с Женькиным, метнулся в сторону; торжество микропобеды, еще что-то, новое и незнакомое заставили с независимым видом усесться на кровати, изобразить зевок.

– Не буду я убирать, – (что это с ним?). – Я этого не делал.

Многие в комнате уже проснулись и с интересом вслушивались в разговор.

– А кто ж тогда? – в голосе педагога скользнула издевка. – Вон и ноги у тебя грязные, постель всю изгваздал!

– Да он это! он! – закричал Вовка. – Вот и кеды его, посмотрите! – он пнул бесформенное и безобразное нечто, облепленное пластами налипшей грязи и отдаленно напоминающее кеды.

– Ну, так что? – повернулся к Женьке воспитатель. – Что ж ты? получается – врешь, да?

Мысли выстраивались молниеносными пирамидками, недавняя обида конвертировались упрямой и горячей злостью; Женька дернул плечом.

– Кеды кто угодно мог взять. И потом, – выброс ехидства в Вовкину сторону, – какая разница? Получил три наряда – так и убирай!

– Дерзишь? – голос Львовича не предвещал ничего хорошего. – Обстановку дестабилизируешь?

Как правило, после подобных слов следовало примерное наказание – «уроки (и опять терминология Львовичей) любви к Родине», проводимые доверенными лицами последних в каком-нибудь укромном уголке, – после них провинившийся появлялся грустный и задумчивый, с распухшим ухом или ссадиной под глазом и уже не пытался «дерзить», «качать права» или каким-либо иным способом «дестабилизировать» обстановку; странно – почему ему не страшно? Женька взглянул на воспитателя, на утиный нос, нижнюю губу, снова поразился сходству с селезнем. Ну, точно – вот же он, надутый, самодовольный, жирный, важный, глупый – совсем как в сказке Андерсена! Разгуливает по двору, вглядывается в небо – как нарочно, в эту минуту воспитатель шумно вздохнул, поднял голову, изображая муки долготерпения, и Женька хихикнул.

Педагог осекся, насупился.

– Ну, смотри, как знаешь! – он повернулся к застывшему рядом Вовке: – Что замер, родной? Со слухом плохо? Тебе сказали: убирай давай, раз дежурный! – последний слова он произносил уже на пороге, уходя – решение было принято, акценты расставлены.

– Ну, все, крыса! – пообещал Вовка. – Ты – труп!

Женька мысленно шлепнул себя по лбу – ну вот, на пустом месте неприятностей себе организовал! И ведь, если по честности – его, его следы, и кеды его, и все это глупое препирательство – спросонья, сгоряча, – ну, почему! почему он такой дурак! Хотя, постойте! – не мог же он, в самом деле! не было, не могло быть ничего такого! Или мог? Или могло? было? Ночь, озеро – голова плыла суматошным видеорядом, он пытался выхватить хоть что-нибудь связное, соорудить объяснение. Чья-то шутка? вряд ли – кому он нужен, опять же – в голову, что ли, залезли? мысли прочитали? Впрочем, и не мысли, конечно же, а сон, впрочем, и не сон, видимо, ну хорошо, пусть будет не сон, допустим, что не сон, а что тогда? Галлюцинации? Лунатизм? Но какой, на фиг, лунатизм – он никогда! ни разу ничего такого! Стоп! А, если не сон, и не лунатизм, а в самом деле – тогда что? Тогда что это такое? Чудо? Волшебство? Но этого не может быть! Не может, потому что – не может! Не бывает чудес на свете! Господи! рассказать бы кому-нибудь, исповедаться! Но кому? Не Вовке же, не Львовичам! И не «сокамерникам» – трусы они все и мелочь – не поверят, на смех поднимут; чего доброго, и в психушку загреметь можно, – впервые он порадовался, что так и не обзавелся друзьями. Можно было бы – родителям, бабушке, но они далеко, да и вообще…

Внезапно пришло осознание, ясное и безоговорочное – он никому и ничего не расскажет, никому и никогда, – теперь это – его тайна, его чудо. Его сказка. И за нее ему, кажется, скоро влетит. Ну и ладно, влетит – и влетит, чему быть, того не миновать; за все когда-нибудь придется платить. В том числе, и за тайну, за сказку; вернее – тем более – за сказку!

Неожиданно стало жаль себя, защипало глаза – ну вот! еще не хватало расплакатся! Тоже, герой, плакса-размазня нашелся! Ладно, храбрись не храбрись, а тревожно, нехорошо на сердце – так себе история, гнусненькая. Да и вообще – немыслимая, неслыханная! – чтобы он, тихоня и слюнтяй, кому-то нахамил! И уже не понять, отчего хуже – от того, что нахамил, или от того, что за это влетит. И ведь нахамил умышленно, заведомо – как это? с отягчающими? – так, кажется, в суде говорится. При оглашении приговора – вот-вот, сам же себе приговор и вынес, и подписал! Так что, кроме как на самого себя, жаловаться не на кого. И прощения просить бессмысленно и поздно, поздно, потому что бессмысленно и бессмысленно, потому что поздно, – этот мир не прощает ошибок, не признает сослагательного наклонения. Да и не хочется как-то прощения просить. И даже не не хочется, а нельзя! Невозможно, недопустимо – у кого? у этих уродов? – он себе не простит никогда! Просто не сможет, не сумеет! – что-то изменилось, до неузнаваемости, навсегда; он теперь много не сможет…

Женька ловил на себе любопытно-сочувственно-злорадные взгляды соседей, ожидал страха, но страха не было. Наоборот, хотелось, чтобы поскорее все закончилось, и не то, чтобы закончилось, а началось – мысли, чувства путались, повисали саднящими лохмотьями, он не узнавал сам себя – сон? это все сон? А еще через несколько минут разнесся слух: ночью кто-то положил венок из лилий (!) в девчоночью половину, кому-то (кому-то!) на тумбочку, и там сейчас переполох. Впрочем, переполох был везде, все шушукались, делали загадочные глаза, и снова все кувыркалось в голове, и невозможно было все это видеть, слышать, терпеть, невозможно было молчать; сигнал подъема был спасением. Он долго умывался, плеская водой в лицо, подставляя голову под ледяную струю – хотелось остаться так навсегда, – змеи, лилии, Львовичи – все вертелось пестрым клубком; внутри будто бы поселились два человек – тот, который из сна, и тот, который прежний, настоящий, но только где он настоящий? И что значит – настоящий?

Линейка, завтрак – все пронеслось бессвязной и бестолковой прострацией, только спускаясь с пригорка к своему корпусу, увидев засаду, Женька наконец-то вернулся в реальность, мысли заметались пескарями. Ну да, ну да, сон сном, а педагогический процесс никто не отменял; вот и учителя, те самые «старшие товарищи». Все те же: Гога, Холодов, Бегунов, приблудным хвостиком-довеском – «оскорбленный и униженный» Вовка Каменев. И все, разумеется, по его – эх, Ленский, Ленский! – душу. У Гоги и Холодова красные глаза – последствия бессонной (явно где-то «оттягивались») ночи, оба злые, раздраженнные – чувствуется даже на расстоянии, – как говорится, если везет – так во всем. Что ж, вот и пришел «твой час», момент истины, кажется, сейчас тебя будут бить (голос за кадром ехидно пропел: «и, возможно, даже ногами»). И где же твое хваленое чутье, способность избегать, балансировать, лавировать (тот же голос: «лавировали-лавировали, да не вылавировали») – экстерьер и аттестат (увы и ах!) трусости, бесхребетности, посредственности, комформизма! Но сколько веревочке не виться; не бывает так, чтобы и нашим, и вашим, чтобы и волки сыты, и овцы целы. И он в этой ситуации явно не волк – ну, какой из него волк. Волки – сильные, клыкастые, волки – когда стаей, волки – это вот эти, и они пришли, чтобы его… черт! а ведь сейчас его будут бить! бить! А ведь его никогда и никто не бил, он никогда и ни с кем не дрался – борьба, тренировки не в счет! На тренировках – вообще, все понарошку, а вот сейчас, здесь – все совсем не понарошку, и очень-очень даже не понарошку! Но не страшно! ни капельки! ни крошки! Не страшно, и мука эта, тоска эта, заноза, это что-то новое и пока неизвестное, непонятное – рвет, рвется наружу! – честное слово! лучше бы было страшно! Да! точно! – наверняка было бы легче, убедительнее разыграть дурачка, непонимание, может быть, даже удалось (удастся?) «выйти сухим», даже «сохранить лицо». Да и почему не удастся? Конечно, удастся! Сейчас, только поднапрячься, спрятать, погасить это новое (и откуда что взялось на его голову!), влезть в привычную маску. Или не влазить? Как-то не хочется уже, если честно, и не то, чтобы трудно, в лом, а… черт! н не объяснишь даже! Себе самому не объяснишь! Господи! И вот что делать? Что выбрать?

– Ты че, малой, в конец оборзел? – с места в карьер взял долговязый Гога. – Ты че начальству дерзишь? Хочешь, чтобы весь отряд за тебя раком поставили?

И ведь не страшно! не страшно абсолютно!

– Да, че с ним базлать, Гога? – лениво процедил Холодов. – Накостыляем ему, и дело с концом…

Гога сплюнул.

– Да сдался он тебе! Спать, блин, охота! – он ткнул Ленского в плечо. – Слышь, ты, крысеныш! Ты ж у нас уже, вроде как, пострадавший? Так и вали к Львовичу прощения просить! – на первый раз внушением отделаешься! Всосал, недоумок?

Вот! вот оно! само в руки плывет! Улыбнуться, пропустить мимо ушей «недоумка» и «крысеныша», выдать что-нибудь нейтральное-умиротворительное. А потом набрать в коробок рыжих муравьев, уйти на полянку…

– Подожди, пацаны, у меня тоже пару вопросов имеется. Личных, – что? Бегунов? А этому-то что от него надо?

– Бля, Серый! – скривился Гога. – Спать охота!

– Один сек, мужики, – заискивающе успокоил подельников Бегунов, – я мигом. Это ты Ленке моей лилии притащил? – вопрос повис в пространстве, и все вокруг сфокусировалось, сконцентрировалось в нем, в одном коротеньком и односложном ответе – да? нет? Да или нет? Нет! нет! конечно же, нет! Давай! – улыбка, круглые глаза, неведение-непричастность – отпустят, простят, «внушением» отделаешься!..

– Конечно, я, – ответил за него кто-то другой, тот, из сна. – А что? нельзя?

– Ах, ты гад! – Бегунов рванулся было, но Холодов схватил его за локоть.

– Совсем офигел! Здесь?!

Воровато оглянувшись (ненатурально! фальшивит!), задушив голос, Бегунов придвинулся вплотную:

– Пойдешь со мной «мах на мах»?

Пахнуло несвежим (зубы не чистит, что ли!) изо рта, ожгло неприязнью, раздражением. Женька отстранился, в который раз отметил невыигрышный экстерьер (и что в нем Грушкова нашла!) соперника – мелкие черты, бегающие глаза, подобострастие вперемежку с заносчивостью – к раздражению добавилось что-то еще, практическое, взвешено-трезвое: а хорошо бы наказать гада.

– Пойду.

– …! – ругнулся Гога. – Достали!

– Успеешь ты выспаться! – Холодов наоборот оживился, сделался энергичным, хлопотливым. – Пошли на наше место!

Господи! сон, сумасшествие продолжается! В голове – абсолютный хаос, ощущение такое, что и не просыпался вовсе или – в кино, или и то, и другое одновременно, – такая солянка, сомнамбулическо-кинематографическая каша, – будто и не с ним все, будто все со стороны, из зала. Вот они все вместе идут за корпус, на «наше место» – укромную, вытоптанную многими поколенияи, со всех сторон закрытую густым сосновым подлеском, полянку – тот самый «класс», для тех самых пресловутых «уроков», вот кто-то другой, не он, идет, дышит, что-то говорит, вот они с Бегуновым, друг против друга, в центре импровизированного круга, – Господи! неужели все это с ним! неужели все это на самом деле! наяву!

– Ну что, давайте, – искаженная зевком команда Гоги упала невнятной нотой, и пространство расплылось зелеными с голубым разводами. И кто-то выключил все постороннее, ненужное, остались они одни, он и Бегунов. Он и Бегунов; он и противник, обидчик, соперник, враг – вот, оказывается, как выглядят враги. Когда не притворяются, в естественной среде. Потное лицо, суженные глаза, сжатые кулаки – он, наверно, и сам сейчас такой же, – ф-фу! гадость какая! какой ужас! А, впрочем, плевать! на все плевать! Удивительно – почему он не боится?

Так, что-то надо делать, что-то же делают в подобных случаях. Ага, вот, например, снять шлепки. Зачем? – что б не мешали – он же драться сейчас будет! Как драться? Кто драться? Он? Да, черт, возьми! он! он! И сейчас ему, кажется, накостыляют по полной программе! уж это – как пить дать! Потому, что противник старше, крупнее, сильнее! И потому, что прав – это он, Ленский принес те лилии! Он! он! больше некому! И за это придется отвечать – по всем законам жизни, которые – ну, просто сумасшедшее «везение», правда? – каким-то «чудесным» образом совпали с этими идиотскими, кургузыми, так называемыми, «пацанскими» понятиями! Но нет, нет страха, ничего нет, одна ровная, отстраненная внимательность, целеустремленность; нервы – дебелыми, стальными жгутами. И тело – не его! не его тело! – послушное, гибкое, сильное, само по себе двигается, живет, и все, все – зрение, слух, обоняние, все обострилось, ожесточилось, обнажилось, будто он и не жил, и не видел, и не дышал до этого: рельеф земли под ногами, стволы сосен, терпкий аромат хвои – все явственно, резко, ярко, сильно. Карусель лиц, лицо врага, – это враг, враг, его надо победить, истребить, уничтожить! Смять, как конфетную обертку, разорвать, растоптать, распотрошить, и – зуд, жжение в кулаках, и жадный истовый голод, и пляшут, дрожат лихорадочным ознобом чаши весов – рано, рано еще, еще не время. Еще не вызрел плод, еще висит, томится капля на ветке, и все сплетено, связано, свито, срощено в невидимую тактильную паутину, контрапунктуру мгновенных и точных осязаний; сердце, мышцы, мозг работают слитно, воедино, в унисон. И пляшут, пляшут весы, и пляшут, сбиваются в сливки ярость, бешенство, гнев, – враг все ближе, бьет, бьет, смеется, доволен собой; горят, саднят ссадины, горит, саднит сердце, но рано, рано, рано! И – вот! вот оно! – будто взмах, всплеск, сигнальная ракета и срывается капля и срывается тело – будто в интерактивной и ассоциативной яви его имперсональный двойник бьет в просвет рук, локтей, в чужое, ненавистное, и оно поддается, откатывает, отступает. Оно исчезает! Падает! И мгновенно, немедленно – истовое, свирепое, сладострастное, наслаждение всесилия и мести, смазанным сумбурным видеорядом – невнятное, смутное копошение у ног, кто-то незнакомый, непонятный – прижатые к лицу ладони, глухие, невнятные звуки. Слова, плаксивые, жалкие, невероятные – это он? враг? Бегунов?

– Ах ты, тварь! Всю майку закровянил!

Тишина, скомканная, растерянная, чей-то голос:

– Ни фига себе, за хлебушком сходили…

– Ты че натворил, урод? – откуда-то со стороны, из бокового периферийного кармана – Гога, большой, жилистый, широкий. Злобное, перекошенное лицо, красные прожилки глаз, – как на тренировке – удар по опорной, и в проброс злобе, ненависти, беспомощности, уже падающему – хряско, жестко – в скулу, в ухо, в переносицу – а-а! больно, бля!

Неясное движение сзади, что-то лопнуло на лбу гулко, брызнуло, – сквозь боль, горячее, соленое – дикое лицо Холода, громадный сук, занесенный для удара, не дожидаясь новой атаки, новой боли, не вытирая кровь, броситься, сбить с ног, прыгнуть коленями на грудь и бить, бить и бить, сильно, методично, словно забивая гвозди, исполняя страшный приговор вколотить, втоптать, всю эту наглую, подлую мерзость, это ненавистное, проклятое прошлое, ненавистную и проклятую кабалу…

– Стой! Стой! Остановись же! – кто-то обхватил сзади, тянет за плечи. – Как его зовут? Женя? Женя! Женечка, остановись! Ты же убьешь его!

Голос вибрирует, срывется, и Ленский почему-то слушается, замирает с поднятым кулаком. Где он? кто он? Холодов тоненько скулит под ним, пытаясь выбраться, окровавленный, дрожащий, отвратительный, – опереться на него, подняться. Все плывет, качается – качается лес, лица, знакомые и одновременно незнакомые, не похожие на сеья мальчишки, со страхом и любопытством глазеющие на него, какой-то незнакомый парень – вскинул руки, что-то говорит… Что?

– Все, Женя, все закончилось, – слова незнакомца доносятся до слуха слабо, глухо, будто из другого мира.

А кто такой этот Женя? Это он? он? Странно, ему кажется, его зовут совсем не так, а по-другому. Вот только как, не вспомнить…

– Что здесь происходит?

Ленский чувствует облегчение. Наконец-то! Вот это – знакомый голос, голос Олега Львовича, воспитателя отряда.

– Это безобразие! Это мои дети! – голос растет, раздувается, рвется на части, как лопнувший воздушный шарик. – Кто их так избил? Это он? Подонок!

Ленский видит направленный на него палец, палец двоится, колеблется в волнах тумана, откуда-то опустившегося на поляну. Он виноват? Ну и пусть! Только бы отдохнуть. Безумно хочется упасть. Упасть и заснуть…

– Подонок – это вы! – пробиваются сквозь туман невероятные, неслыханные слова. – Это с вашего ведома эти негодяи напали на ребенка, и вы за это будете отвечать! Этот мальчик вчера перенес сильнейший стресс, а вы утаили это от руководства и от врачей! Более того, вы уже сейчас пьяны, от вас разит за версту! Не хотите пройти освидетельствование?

Провал. Молчание. Тишина… Затем снова незнакомый голос, теперь уже сосредоточенный, мягкий:

– Так, ребята, давайте его под руки…

Чьи-то руки подхватывают, несут, – уже второй раз за сутки такое. Может, он герой? Как триумфатор, олимпионик в Древней Греции? А, впрочем, все равно.

Небо над головой колышется ультрамариновой бездной, все ближе и ближе, и он то ли поднимается, то ли падает в него. Хватаясь за последние обрывки яви, за всплески сознания – рассмотреть, разобрать что-то, чего не видно с земли, но синева густеет, наваливается, сознание схлопывается хлипкой картонкой – его больше нет, не существует, он – нигде… Нигде и везде…

Когда он очнулся, рядом не было никого – он был один в незнакомой, оклеенной веселенькими, в цветочек обоями, комнатке. Тумбочка, столик с веером брошюрок, за стеклянными створками белоснежного металлического шкафа – какие-то коробочки, ампулы – да это же медпункт! Точно – медпункт! – их водили сюда по приезду – взвешиваться, мерять рост. Вон, в окно, в низинке – бетонные плитки дорожки, молнии на дверях трансформаторной будки. Но почему он здесь? Что с ним? Он прислушался к себе – шум в голове, саднят кулаки – что ж такое с ним случилось-то? – память обрывалась как раз в том месте, когда он… когда он… О, Господи! он же дрался! Избил Бегунова, Гогу, Холода. И, кажется, сильно избил – ох, и натворил делов! наверно, скандал будет, погонят из отряда, из лагеря, родителей вызовут. Могут еще и в школу кляузу настрочить – это запросто, да и поделом – нет, ну, в самом деле, будто белены объелся, с цепи сорвался. Хотя, конечно, так им, гадам, и надо, и родители все поймут, и учителя, и вообще – геройство, подвиг, конечно – кто бы мог подумать, еще вчера и все такое; но кошки скребут на душе, ох, скребут. Или это был сон? Уже второй за утро? Хотя, какое утро – время явно вечернее, тяжеловатое, будто уставшее. И потом – не мог же он сутки проспать! – не такой уж он и слабак. Как оказывается – это ж надо! троих здоровяков уделал! Так что. марш-марш, подъем-вперед, нечего хныкать и рефлексировать!

Женька уже хотел было подняться, но тут дверь в комнату распахнулась, и он моментально закрыл глаза, притворился спящим. И тут же почувствовал досаду – зачем, от кого притворяться, прятаться? Видимо, вошедший думал так же, потому что, довольно бесцеремонно уселся на край кровати, взял руку, нащупал пульс.

– Да ладно тебе! всю программу мне культурную срываешь!

Тот самый голос! Того незнакомца! Который отбил его у Львовича! Женька немедленно открыл глаза. Перед ним сидел парень лет двадцати пяти, в красной футболке с английской надписью, в джинсах. Короткая стрижка, округлое приятное лицо, серые глаза – неожиданно захотелось подружиться с ним, подружится по-настоящему, крепко и надолго, как в книжках. Впрочем… Ага! размечтался! Чего только не придет в больную голову – у него, наверно, сотрясение мозга. Причем, врожденное и пожизненное – что это он, с чего это о себе возомнил! Он – «рыжий» в «черном» муравейнике, гадкий утенок и белая ворона, – вот такой вот энтомологиско-орнитологический гибрид и парадокс, ходячий эталон неудачия и неблагополучия. А с сегодняшнего дня еще и – экстремист, и садист, дискредитирует светлое имя юного строителя, – на ближайшей линейке будет, как минимум, четвертован. Или распят – прямо на флагштоке, на перекладине из Львовичского спиннинга, – вот тебе и мермелон-ретиарий, вот тебе и рыбку половили, ха-ха! И вообще, с этого дня на судьбе его можно ставить жирный крест, с этого дня судьба его известна и определена – письмо в школу, отметка в характеристике, постановка на учет в детской комнате милиции. Ну, и дальше – вниз, по накатанное-нисходящей – стандартная кривая дорожка отступника-неудачника, все как под копирку, с метафорической перспективой «сдохнуть под забором»; черт! родителей, бабушку жалко! Впрочем, надо отдать должное – соблюдаются все принципы гуманности и последовательности-постепенности, вот и парня этого ему подкинули – виде утешения и демпфера, очевидно.

Бесплатно
200 ₽

Начислим

+6

Покупайте книги и получайте бонусы в Литрес, Читай-городе и Буквоеде.

Участвовать в бонусной программе
Возрастное ограничение:
18+
Дата выхода на Литрес:
09 ноября 2017
Объем:
480 стр. 1 иллюстрация
ISBN:
9785448591112
Правообладатель:
Издательские решения
Формат скачивания:
Черновик, доступен аудиоформат
Средний рейтинг 5 на основе 18 оценок
Черновик
Средний рейтинг 4,6 на основе 15 оценок
Черновик
Средний рейтинг 4,9 на основе 190 оценок
Аудио
Средний рейтинг 4,1 на основе 1008 оценок
Текст, доступен аудиоформат
Средний рейтинг 4,7 на основе 951 оценок
Текст, доступен аудиоформат
Средний рейтинг 4,6 на основе 43 оценок
Аудио
Средний рейтинг 4,6 на основе 114 оценок
Текст
Средний рейтинг 4,9 на основе 299 оценок
Аудио
Средний рейтинг 3,3 на основе 15 оценок
Аудио
Средний рейтинг 4,8 на основе 719 оценок
Текст
Средний рейтинг 0 на основе 0 оценок
По подписке
Текст
Средний рейтинг 0 на основе 0 оценок
По подписке