Читать книгу: «Сочинения. Том 10», страница 3

И яйцо не разбилось!

Вот что послужило для меня окончательным сигналом.

Вот когда я окончательно понял, что не зря столкнулся в дверях с Захаром Иосифовичем, и не зря шел за ним, и не зря оказался в двух шагах от лифта, первой ступени в создаваемом колесе мировоззрения.

Движения моих рук, открывающих сперва одни двери, затем другие, были на удивление слаженными, будто всю предыдущую жизнь я только и делал, что возносился на лифте.

И вот я уже в кабине, и в руках у меня яйцо, и нити беспокойства от того яйца.

И в тонком детском плаче, и в целом хоре мужских и женских стенаний.

Замкнутое пространство лифта наполнилось страданием.

До головной боли всматривался я в яйцо, пытаясь вычленить ту, единственную нить, что привела бы меня к точке первопричины боли.

И было это трудно.

Не скрою, досточтимый Стилист, на мгновение, я испытал желание бросить яйцо и бежать. Но, случись подобное, все, все пошло бы насмарку, и я не смог бы довести до логического завершения свой неповторимый опыт.

Мало помалу я успокоился и, наконец, услышал.

Услышал грубый мужской крик, крик, полный отчаяния и безысходности.

Остальной шум стал стихать и сошел на нет.

Я мог приступать к путешествию.

Естественно, я нажал самую верхнюю кнопку. Естественно это потому, что путешествие представлялось мне непременно долгим.

Изначально не было ничего кроме голоса. Вернее было. Ощущение пустоты, пустыни.

«Египет! Вот он – Египет!» пронеслось в моей голове.

Губы мои пересохли и потрескались. Наверное, это явилось результатом перегрузки.

Постепенно пустыня стала оживать.

Возникали узоры, неведомые дотоле. Я не смогу даже описать их. Единственное, чем можно их охарактеризовать, подвижность и некая размытость. Они как бы ускользали от меня, хотя я и не стремился их удержать. Узоры не были красивыми и не имели запаха. Я чувствовал, что каждый в отдельности и все вместе, узоры эти несли какую- то информацию, стремились рассказать что- то, но я не владел их языком, и они были мне непонятны.

Затем появились огни, множество разноцветных огней. Огни искрились наподобие бенгальских, и глаза мои не сразу привыкли к их свечению. Так что изображение пространства вокруг проступало медленно, как проявляющаяся фотографическая пластинка.

То, что предстало, по истечении нескольких минут, моему взору, поразило меня.

Я увидел множество детских лиц. Это были лица девочек лет пяти. Удивительным было то, что девочки эти были похожи как близняшки. Все они были белокурыми и светлоглазыми. В лицах близняшек проживало умиротворение.

Не ангелы ли это? – подумалось мне. Тут же я отказался от своей несвоевременной мысли, потому что присутствие ангелов обозначало бы мою смерть, а мне предстояло выполнить более важную задачу. Я должен был облегчить не свое страдание, но страдание другого, незнакомого мне мужчины.

Крик оставался тем же. То же наполнение, тот же тембр.

Яйцо, однако, нагрелось и стало жечь руки.

Исчезли огни и детские головки.

Вновь появилась пустыня. На этот раз не было никаких узоров. Пустыня была окрашена в красноватые тона.

Я увидел темную точку.

Точка стала увеличиваться и превратилась в фигурку. Сначала совсем крохотную, затем все больше и больше. Вскоре я смог узнать, чья фигурка предстала передо мной. Это был Захар Иосифович Платочкин.

Он ел суп, суп или бульон, наклоняясь над чашкой и, как мне показалось, с некоторой торопливостью.

Куда, досточтимый Стилист, так спешат русские люди? Не раз эта мысль посещала мою голову. И зачем они стремятся обмануть время? Часы, дни, празднества. Не в этом ли причина провала?

Впрочем, вернемся к моему путешествию. Не долго наблюдал я за трапезой Захара Иосифовича. Он растворился, как растворяется марганцовка в воде.

И вновь пустыня.

Что же, быть может, Захару Иосифовичу голодно живется? Это несправедливо.

Опять отвлекся.

Простите.

Какие-то огромные, изжелта одноцветные люди, бьющие палками друг друга, были представлены мне.

Да так близко!

Казалось, я слышал их дыхание. Но только дыхание. Не было стонов, или звука ударов, или звука падения тел.

И эти люди походили друг на друга как близнецы.

А один из них стоял поодаль и, отвернувшись от меня, справлял малую нужду. Его палка лежала рядом и, что любопытно, был он совершенно безмятежен.

Облегчившись, он поднял палку и вернулся к нелепой этой бойне.

Я очень боялся, что случайно они могут задеть меня, и я оброню яйцо.

Я сжал его изо всех сил и чуть не закричал от боли. Яйцо было совсем горячим.

Я понял, что уже совсем близок к конечной точке своего вознесения.

Миновав эту медленную беззвучную драку, я оказался в коридоре. Коридор этот напоминал мой собственный. И двери располагались таким же образом.

В конце коридора у окна я различил силуэт.

Вот здесь, досточтимый Стилист, Вам, с непривычки, может показаться, что я бесповоротно безумен.

Однако же мне необходимо до конца досказать Вам свою историю.

Я различил силуэт… адмирала Макарова, мужественно погибшего во время русско-японской кампании 1905 года.

Я не мог не узнать его.

Предательство.

Предательство, вот ответ! – крутилось у меня в голове.

Тотчас же я направился к нему. Мне хотелось утешить его или просто положить голову ему на плечо? Не знаю, знаю лишь, что это был порыв.

Я устремился к нему, однако по мере приближения, образ его удалялся от меня, а мужской крик усиливался.

Через некоторое время крик этот стал столь громким, что я безошибочно определил – он раздавался из-за двери справа от меня.

Я открыл дверь, вошел в остро пахнущую кислым комнату.

Крик исчез.

Возникла полная тишина.

На нечистых простынях, одетый в верхнюю одежду лежал Захар Иосифович. Он лежал с открытыми глазами, силясь уснуть. Лежал молча.

Я подошел, положил руку на его веки и закрыл их.

Платочкин тотчас же уснул.

Я положил подле него яйцо и вышел из комнаты.

Вот и все.

Теперь мучает меня вопрос. Не адмирал ли Макаров был истинным источником крика?

Не ему ли все же я должен был помочь?

Быть может, вся Российская история повернулась бы вспять?

Не смог, не сумел.

Ведь это был лифт, всего лишь лифт, начало колеса мировоззрения.

Однако опыт мой состоялся.

Начало положено.

И я нисколько не жалею, что смог поддержать Захара Иосифовича. Он тоже важен.

Наверное, не менее важен, чем адмирал Макаров или Вы, досточтимый Стилист.

Не так ли?

На руках моих и по сей день ожоги.

Брат.

Письмо пятое

Несравненный Стилист!

Кажется, что в переписке нашей, все более напоминающей мне единый организм, то есть замкнутое пространство, существующее в гармонии, обладающее дыханием, способное передвигаться и мечтать, не хватает одного очень важного звена. Звеном этим является тема, которую мы стараемся избегать оба, что Вы, что я. Вы избегаете ее с тем, чтобы не причинить мне боль, я же, чтобы не причинить боли Вам. Эта тема – психиатрическая больница.

Сегодня я набрался смелости представить Вам ее. Мне думается, что от этого каждому из нас станет легче.

Не стану описывать жизнь в Палатах, дабы не повергать Вас в уныние. Впрочем, уныние Ваше могло бы возникнуть лишь оттого, что сей мир, довольно привычный для меня, для Вас, Несравненный Стилист, что-нибудь кошмарное, несовместимое с нормами человеческого существования.

Все дело во взгляде на предмет.

Итак, разговор пойдет не о Палатах, но об обычном приеме, где мне приходится, как Вы знаете, бывать довольно часто.

Это – та же психиатрическая больница, но образы, энергетические путники, источающие крайне независимое яркое свечение, сменяют здесь друг друга значительно чаще, и складывается впечатление, что суета сия воспроизводится с ускорением.

Движение энергетических путников не происходит по прямой. Это непременно кривые и причиной тому взаимное их притяжение.

При столкновении свечения со свечением возникают уникальные смешанные тона, способные повергнуть в смятение любого, даже весьма значительного художника, вообразившего, что он точно знаком со всем богатством палитры.

Сам коридор амбулатории узкий и темный.

Стены покрыты обоями с болезненными серебристо-серыми крохотными цветочками.

Когда идешь по коридору, складывается впечатление, что он бесконечен.

По этому поводу на память мне приходят рассказы очевидцев, побывавших по ту сторону жизни. Они говорят о тоннеле, по которому проносятся их души. Думаю, что коридор психиатрической лечебницы – некая модель того тоннеля.

Вообще все здесь, каждая деталь, имеет значение. И не в том дело, что мастеровые, подбиравшие обои, или задумывавшие столь узкий и протяженный проход, не обладали достаточным вкусом, но некто свыше распоряжался их мыслями и руками. Иначе не могло быть.

Пройдет время, обои придут в негодность, их поменяют, но расцветка останется прежней. Цветочки проступят.

И не станут крупнее, это я знаю наверняка.

Вероятно, кроме визуального ряда, значение имеет и нечто, скажем, более математическое.

Поясню.

Среди нас есть один бежевый путник, который устроен, пожалуй, посложнее остальных.

Он считает цветы.

При этом счет его, в отличие от обычного, ведется не в одностороннем порядке.

Считает он, предположим, вертикально, сначала в одну сторону, затем в обратную, горизонтально – тем же способом. И так каждый раз.

Я знаю, что он создает некую новую формулу. Это очевидно всем.

Ведь мы то все привыкли думать и жить в одну сторону, двигаясь только в одном направлении, от «а» к «я», от малых чисел к большим, от рождения к смерти.

Жаль, что он никого не допускает к беседе. Но при таком, согласитесь, несравненный Стилист, напряженном труде, любое вмешательство может сильно навредить, нарушить ритм, перепутать все, и многолетний труд, а я наблюдаю его уже много лет, окажется напрасным.

Никто не делает попыток мешать ему, сознавая высокое предназначение исследования, хотя я знаю, у него хватает завистников и недоброжелателей.

У Вас может сложиться впечатление, что я умышленно первым представил Вам гениального путника, чтобы доказать, что вот, мол, среди путников сплошь выдающиеся личности, и один из них, бесспорно, Ваш покорный слуга.

Нет, конечно же, нет.

Среди путников есть и психически больные люди. Они примитивно устроены от рождения, похожи, как члены одной несчастной семьи.

Их свечение совсем слабенькое.

Нам искренне жаль их, и мы стараемся их поддерживать. Делимся пищей, кто приносит с собой, или деньгами, или вышедшей из носки одеждой. Надо сказать, что психически больные путники крайне бедны.

Еще беднее нас.

Главным образом они больны так же и физически. Редко кто из них доживает до глубокой старости. Так что со временем они сменяют друг друга в коридоре, но сходство их, повторюсь, поразительно. И без того многодетная семья их не вымирает, но прибавляется.

Думаю, что главным их предназначением является способность несколько разряжать атмосферу, столь интенсивно пропитанную энергией ярких путников. Вот ведь какая уготована им судьба!

Как же не пожалеть их?

С тем, чтобы описание мое было более наглядным, приобрело соответствующий объем, составлю репортаж об одном моем посещении приема, предположим, последнем.

В любое время года трудно добраться до требуемого корпуса, весной же особенно.

Много грязи.

Лужи глубокие.

Идти трудно.

Кстати сказать, и это имеет значение. Пока следуешь по замысловатому пути, обходя наиболее опасные места, можешь сосредоточиться, собраться с мыслями, вспомнить главное перед грядущей беседой.

Я уже не говорю о том, что грязь, пропитанная духом фармации, весьма полезна и, когда самочувствие относительно покойно, можно и вовсе оздоровиться, просто побродив по двору. Многократно проверял я этот феномен на себе. Тревога, как правило, сопутствующая моим приготовлениям к путешествию в домашности, совершенно улетучивалась, стоило мне потоптаться вот так перед приемом.

В этот день я был несколько расстроен наблюдением падучей.

Очень высокий худощавый мальчик лет пятнадцати, что шел поодаль и беседовал с собою о своем, неожиданно громко вскрикнул и, вскинув руки, плашмя упал прямо в грязь. Судорог не было.

Я поспешил ему на помощь, совсем позабыв об осторожности.

Мне было страшно.

Что, если бы он захлебнулся?

Из путников во дворе не было никого кроме нас.

Уже у самой цели я потерял равновесие и упал рядом.

Голова моя оказалась у самой его головы. Я успел обратить внимание на то, что его нос и рот его – в безопасности.

Он лежал, повернув голову набок и даже приподняв ее в напряжении над грязью. Я успел так же обратить внимание на мраморную бледность его истощенного лица с неправдоподобно тонкими чертами.

Неприятно смотрелись на мертвенном фоне коричневые капли грязи.

«Успел» говорю я оттого, что в следующую секунду его рука крепко ухватила меня за волосы. Пошевелиться не было никакой возможности. Было невыносимо больно.

Так неподвижно лежали мы добрых пять минут.

Нелепым, несравненный Стилист, показалось бы Вам со стороны это зрелище. Не так ли?

После того, как припадок прекратился, путник красного свечения, а эпилептики, с оттенками, от алого до багряного, отличаются именно красным свечением, отпустив мои волосы, поразительно легко вскочил на ноги. Глаза его были наполнены слезами. Отчего-то он испытывал необыкновенную вину, будто то, что произошло с ним вовсе не болезнь, а проступок, грех.

То и дело извиняясь передо мной, он пустился наутек прочь от больницы. Я звал его, дабы остановить, утешить, но об этом не могло быть и речи. Вскоре он исчез из моего поля зрения.

Какая чудовищная болезнь!

Но вот о чем думаю я. Судьбоносный ток, проходящий через этого бледного молодого человека, поражает ничто иное, как зону совестливости.

Много ли Вы видели, несравненный Стилист, в наше время среди так называемых здоровых юношей людей совестливых?

Наверное, в виду безмятежности эта зона в них атрофируется.

Отсюда все беды и побои.

Мне думается, что каждый человек, хотя бы один раз в жизни, должен испытать эпилептический припадок.

Лучше, когда бы их было несколько. И возникали бы они как раз в тот самый момент, когда бы человек достигал чего-нибудь. Совершеннолетия, власти, денег, или, не удивляйтесь, семейного благополучия.

Ведь семейное благополучие – это всегда твое собственное благополучие за счет другого.

А кажется, будто бы оно и твоих рук дело, кажется будто бы и ты так хорош, что вот оно, как манна небесная, спустилось к тебе, сошло.

Представляется, что и другому, на чьей любви все выстроено, так же хорошо, как и тебе.

И вот уже не за горами соблазн немного расслабиться, и сказать или, того хуже, сделать какую-нибудь гадость.

Потому что, думается, в благополучии этом всякая гадость растворится и следа не оставит.

Это я рассуждаю на основании того, что знаком со многими благополучными семьями, некоторых членов коих даже и хоронить приходилось.

Не без того.

Припадок.

Вот что было им нужно в тот момент, когда они переставали слышать ток под молочной кожицей своих жен.

Вот что могло отодвинуть смерть любого из них на год, а, может статься, и на несколько лет.

При научном подходе сроки могут быть скорректированы.

Припадок.

Или два. Один за другим.

Дурного ведь от этого ничего не было бы?

Одежду можно постирать, а душу?

Да, об одежде. Ведь я был основательно испачкан и всклокочен. Будущее пребывание на приеме не вызывало у меня страха. И пациенты, и доктора – люди с пониманием. Здесь не задают лишних вопросов. Если и поинтересуются, единственно из любопытства. Тревожился же я о своем возвращении домой.

По состоянию сердца и по внутренней беседе я чувствовал, что на этот раз в Палаты не попаду, а, значит, долгий путь домой был неизбежен.

Надобно заметить, вновь наитие меня не подвело.

По дороге домой я был задержан милицией и доставлен таки в отделение для пьющих водку. Выручил меня мой мандат сумасшедшего.

В этом сокрыта несправедливость. Ведь далеко не каждый наш гражданин может заполучить такой мандат.

А почему?

Чем он хуже сумасшедшего, даже если и пьет водку?

И разве среди пьющих водку не может, случайно, оказаться сумасшедших?

В отделении, у представителей власти, пользуясь случаем, я пытался получить ответ на интересующие меня вопросы, но, вместо разъяснений, выслушал много бранных слов в свой адрес, с чем, по прошествии времени, вполне согласен.

Власть – другое измерение. Она существует по другим законам. У нее совсем другой язык и летоисчисление. И даже вопросы мои или Ваши, досточтимый Стилист, не могут быть ею поняты, чего уж говорить об ответах.

И не в том дело, что власть непременно дурна.

Нет, она хороша.

Очень может быть.

Да нет же, так оно и есть, видели бы вы их располагающие к чаепитию с печатными пряниками открытые их лица!

Но, приходилось ли Вам когда-либо говорить с поляком?

Да, да, именно с поляком.

При том что вы бы говорили на русском. А он – на своем родном, польском языке?

Если приходилось, вы не можете не заметить, что языки наши, вроде бы схожи. Угадываются многие слова. Но в точности понять, о чем идет речь не всегда представляется возможным.

Тогда на помощь приходит мимика, улыбки.

В моем случае, в отделении для пьющих водку, такой палочкой выручалочкой явились бранные слова.

Бранные слова – это мимика нашего Вавилона.

Неподалеку от больницы находится река, и я мог бы постирать верхнюю одежду, все одно, я был совершенно мокрым.

Но я не стал делать этого.

При стирке думается хуже, а размышления так и клокотали в моей безбровой голове.

Часто ловлю себя на мысли, что бываю неопрятным.

Врачи считают, что это – одна из примет заболевания, но я думаю. Что мое заболевание много прекраснее, чем запачканные брюки.

Отвлекся.

Вернемся в больницу.

Первая же встреча здесь исправила мне настроение.

Еще издали я увидел своего знакомого главного врача. Это – бывший главный врач санатория, которого, по причине схожести с одноименным речным животным (тот же высокий с залысинами философский лоб, тот же глубокомысленный взгляд, те же протяжные усы), все называют Сомиком. Аналогия с его фамилией Сомов поверхностна.

Не видят дальше собственного носа.

Теперь Сомик оставил свою должность, хотя напрасно. Энергии у этого путника хватило бы на добрый десяток психически больных.

От него исходит небесно голубое свечение.

Вкратце расскажу Вам, несравненный Стилист, его историю.

Это – необычный главный врач.

Он создал санаторий для трупов.

Некротарий.

Весьма благородное и редкое начинание.

И вправду, если существует великое множество санаторно-курортных учреждений для здравствующих, отчего никто и никогда не позаботится об умерших?

То самое невольное недопонимание власть имущих не позволило этой идее получить должного развития. А сколько лестниц пришлось пройти небесно-голубому путнику?!

Представьте себе, находились люди, что открыто смеялись ему в лицо! При том, смеялись те, что десятилетиями не бывали на могилах своих близких.

А по проекту Сомика, умершие благодаря некротарию могли бы получить широко известные, а, в придачу, и особые, редкие процедуры. Электрофизиопроцедуры, массаж, стрижка ногтей, укладка причесок, бритье, восковой макияж и многое, многое другое. Ведь и кожа покойных требует ухода, а может быть даже более тщательного.

Вероятнее всего кому-то казалось, что подобное предприятие может оказаться невыгодным с материальной точки зрения?

Какая недальновидность!

Им невдомек, что мертвые, или без пяти минут мертвые, теперь и есть – самые богатые люди! А таких, не понаслышке знающих, что такое смерть и всем сердцем любящих ее, в наше время очень много.

Сомик так настойчиво отдавался воплощению своих идей, теряя и путая в работе день и ночь, что потерял семью, достаток, печень.

Все – тщетно.

Конечно, на определенном этапе и нервная система не выдержала.

Он угодил в Палаты.

Даже после интенсивного лечения, с использованием санитаров и оков, нервную систему восстановить не удалось. Он вынужден был сдаться и оставить свой высокий пост.

Правда, он говорит, что нашел себе замену среди молодых, но я что-то неохотно в это верю.

Поколение лучших времен вряд ли знает, где, обыкновенно пребывают самые достойные.

Мне кажется, что замены ему все же нет.

Впредь я умышленно постараюсь опускать имена близких мне путников. Они ничего не дадут Вам, несравненный Стилист. Ведь не станете же Вы с ними знакомиться?

Ваш мир – это Ваш мир, мой мир – это мое, уж простите великодушно.

Ну вот, дружественного мне Сомика, не успели мы и переброситься парой замечаний о былом и грядущем, пригласили в кабинет. И я остался один.

Напротив меня на лавочке своей очереди ждала семейная пара.

Муж и жена.

Вы, как стилист можете сделать мне замечание – зачем подчеркнуто «муж и жена», если и так очевидно, что семейная пара.

Но разве вам не встречались совсем другого свойства семейные пары? Например, муж и его тень, или жена и ее новое платье?

Впрочем, Вы то уж никогда не сделали бы мне подобного замечания.

Простите, великодушно.

Почему-то эти муж и жена постоянно дерутся. Они не делят ничего. Им нечего делить. Но дерутся всегда. Я знаю. Дерутся как дети в определенном возрасте. При том, им и в голову не приходит, что это может быть смертельно.

И в этот день у нее на лице цвел изумительный по красоте синяк.

Я давно коллекционирую синяки. Можно сказать, с детства. Такого синяка я не встречал никогда. В нем было что-то от прогулки по осеннему лесу, туманного Альбиона. Грустный, задумчивый синяк. Синяк цвета угасающей любви.

Но почему, почему они всегда дерутся?

Отчего они бьют друг друга?

Это – неразрешимая для меня загадка.

Я же отлично вижу, как трогательно он держит ее за локоток, когда они преодолевают двор!

Быть может ссоры – неотъемлемая часть бытия?

Благие намерения, ну вот хотя бы как у вышеописанного небесно голубого путника – неотъемлемая часть бытия и ссоры, также неотъемлемая его часть?

В этом равновесие, проиллюстрированное в нашем случае синяком и локотком, локотком и синяком?

Но позвольте, зачем же надобно подобное равновесие?

Ведь в случае абсолютного равновесия зло непременно поглотит добро, а добро, соответственно – зло?

Добавленный в мед деготь испортит мед, а подаренный после побоев пряник родит улыбку.

Но мед будет продан и съеден, а улыбка будет забыта.

Запомнятся дурной привкус и побои.

Получается бессмыслица.

Загадка, несравненный Стилист!

Уж как было бы хорошо, если бы Вы попытались разрешить ее!

Перехожу к Ростовщику.

Иногда мне кажется, что я – единственный, кто во всей больнице знает, что он – не путник.

От него совсем не исходит свечение.

Я долго размышлял, почему так, и, наконец, мне была поведана его история.

В недалеком прошлом он очень и очень преуспевал, в расхожем и опасном значении этого слова. Одним словом, у него было много денег.

Его сгубили вещества забвения.

Вещества забвения всегда находятся подле денег.

Уж не деньги ли генерируют их?

А, может быть, наоборот?

Так или иначе, он обратил на них внимание, затеялся с ними играть.

И, разумеется, стал пустым.

Полость же, а пустота, вне всякого сомнения, является полостью, требует сна. Сон – единственное, что, расселяясь в пустоте, не источает запаха скорого убийства.

Пустые люди, в большинстве своем, не знают этого, но чувствуют.

Вот он и ходит сюда, чтобы пополнить запасы своих сонных таблеток. Он не может жить без них.

И умереть без них не может.

Впрочем, мысли о смерти не посещают его. Отсюда – отсутствие свечения.

От периода бодрствования у него осталось только тяжелое кольцо из цыганского золота на мизинце.

Разве он не болен – спросите Вы меня, Стилист – когда вся его жизнь сон или жажда сна?

Болен.

Конечно же, болен.

Но болезнь его смог бы утолить только священник, когда бы в одном из сновидений, Бог явился ему.

А Ростовщик не помнит снов. Ростовщики и бывшие ростовщики боятся снов, потому и носят на пальцах тяжелые кольца, а на шеях – тяжелые цепи.

И принимают его всегда недолго.

И нас он брезгливо стесняется.

И уходит тихо, оставляя после себя тягостную тишину.

Путники замолкают, когда видят его.

Они знают – это злой человек.

Вот он ушел, и мне захотелось спать.

Кто-то из нас теперь, по пришествии домой, обнаружит у себя в кармане деньги. Небольшие, но деньги. Прежде их не было.

Хорошо, если «осчастливленный» сообразит здесь же выбросить их, как сделал я однажды в подобной ситуации.

А если нет?

Кто знает, чем обернется для него подобная неосторожность?

Есть среди путников доверчивые люди, которые вступают с ним в беседу.

Это грозит им бедой.

Скорее бы уже Ростовщик стал путником.

Со временем это может произойти.

Если, конечно, прежде сон не будет прерван чем-нибудь неприятным, например, тем же убийством.

А вот – сказочно любопытная путница.

У нее огромная, как в сказке, голова, крупные черты лица. При этом тело хрупкое и миниатюрное.

Я слышу, что она все время думает о кошках, но мысли ее так глубоко, и я не могу разобрать, что именно она думает о них. Я не различаю, плохо или хорошо ей в связи с кошками.

Что сделали ей кошки, или что она сделала им? Однако то, что она думает только о кошках – очевидно.

Естественно, коль скоро она так глубоко прячет свои мысли, внешнего контакта с ней не может быть. Она молчит и на приеме. Выражение лица у нее нейтральное, нет скорби, нет радости, полное безразличие.

Свечение ярко желтое. Крайне редкое свечение. Она непредсказуема, а значит когда-нибудь какая-нибудь диковина непременно случится.

Есть у меня смутное предчувствие, это так, не наверное, что она сможет материализовать свои мысли.

Я не удивлюсь, если вдруг в коридоре появится кошка.

Вот если это произойдет, все вопросы отпадут сами по себе.

А может быть после этого она сможет заговорить и представить нам какую-нибудь удивительную историю об Египте. Ну, конечно же об Египте, раз уж здесь замешана кошка.

Вот тогда Майор, наверное, скажет свое слово.

Майор здесь же.

Он молчит.

Он всегда молчит, этот Майор.

Если бы Вы, несравненный Стилист, увидели этого красивого человека с длинными, ниспадающими на плечи седыми волосами, Вам непременно захотелось бы познакомиться с ним покороче.

Он служил в Египте, только об этом никто не знал.

Скорее всего, и он сам не сразу узнал об этом.

Представляю себе его удивление, когда однажды, песчаная дымка рассеялась, и ему явились пирамиды.

Или же лик сфинкса.

Нос к носу.

Но ему, после ранения в голову, было велено, чтобы он забыл о незабываемом.

Они очень успокоились, когда он сделал вид, что совсем потерял память.

На деле же Майор помнил все.

Все до мельчайших подробностей.

Только оттого, что ему всегда приходилось делать вид, память его обострилась, и сфинкс заговорил.

В один прекрасный момент всем разрешили все вспомнить. Многие, надо сказать, сдуру, воспользовались этим.

Но, для Майора это уже не имело никакого значения.

Египет полюбил его, и не смог отпустить.

Египет, вслед за ним явился в Россию.

И у Майора открылся необыкновенный дар. Он стал кладоискателем.

Сфинкс, наверное, желая таким необычным способом сделать другу приятное, стал указывать ему местоположение всевозможных сокровищ.

Множество изделий из золота и платины ему удалось найти прямо неподалеку от больницы.

И каждый раз, когда Майор идет на прием, у него в руках большая хозяйственная сумка. По дороге он набивает ее сокровищами.

Но его золото всегда будет принадлежать только ему.

Однажды неслучайный человек обнаружил содержимое сумки Майора. Неслучайный человек знал о драгоценностях все, или почти все.

Неслучайный человек взял в руки один из огромных слитков и… долго смеялся.

Человеку слиток явился обыкновенный камень.

Египет смеялся так, что у путников, присутствовавших при этой сцене в больничном коридоре, еще долго стоял звон в ушах.

Конечно, Майор мог бы и не следовать указаниям сфинкса, но его тянет к кладам.

Оттого, что он презирает, как и положено путнику, золото, каждый день он пьет вино.

Он предпочитает розовые вина.

Они кажутся ему наиболее отвратительными на вкус, а он хотел бы ненавидеть вино так же, как он ненавидит золото.

Пока это ему не удается.

У Майора розовое свечение.

Я уверен, что у него изредка случаются припадки падучей.

Он несметно богат, этот майор.

Плохо то, что он совсем одинок и это богатство ему совсем не нужно.

Да мы, несравненный Стилист, все одиноки.

А Вы, разве Вы не одиноки, несравненный Стилист?

Бедный, бедный майор.

Он всегда молчит.

Всегда.

Но однажды, я уверен, он скажет свое слово.

И мы поймем, что Египет с нами.

И в обыкновенном учебнике истории для пятого класса мы можем узнать все о своем будущем

Вот и мой черед.

Подошла моя очередь.

Пальто мое недостаточно еще просохло, и грязь не была видна так, как проступила позже, к моменту моего попадания в отделение для пьющих водку. Так что у доктора моего вопросов по поводу неопрятного вида путника не возникло. Да будь я и в грязнущих этих пятнах, повторюсь, здесь, на приеме, подобных вопросов не задают.

Что рассказал я своему доктору?

Так, ничего особенного.

Тех откровенностей, подробностей, что существуют в нашей с Вами, несравненный Стилист, переписке не прозвучало, так как доктор мой знает все об этом и так.

То же самое я прекрасно знаю все, что происходит в его жизни. Экран белого халата столь условен, что служит лишь неким символом, наподобие дирижерской палочки, что указывает, этот вот – путник, этот вот – врач, а тот – дирижер.

Вообще, раз уж речь зашла о докторах, скажу Вам, хлеб у них трудный.

Вот я вперед рассказывал Вам о траекториях свечения, но я исключил из своего рассказа докторов.

Может ли свечение не коснуться их? Они работают с путниками каждый день. В кабинетах их остается след от каждого посетителя. Окна их кабинетов зарешечены. А значит, выхода флюидам нет.

Флюиды остаются там. Они накапливаются, приобретают необыкновенную силу и посещают собственно души докторов.

Им кажется, что этого не происходит, вернее, в большинстве своем, они делают вид, что не замечают этого.

Но это не так.

Мы очень схожи с докторами.

И доктора становятся путниками.

Только происходит это с ними вне стен больницы. Там, где они уже не могут защитить себя манипуляциями, заклинаниями, строгостью.

Вне больницы они производят впечатление странных людей. И привычки у них странные.

Они, как бы, и не мы, и не те, с кем им приходится общаться в повседневной жизни.

Они часто наживают врагов, разводятся, пьют.

Мне кажется, что если бы моим соседом по дому был психиатр, рано или поздно мы стали бы жить вместе.

Как и предполагалось, в Палаты я не был отправлен. Я получил свой укол, а это – на целый месяц.

Все обошлось.

У меня было неплохое настроение, только вот мальчик эпилептик не выходил из головы.

Ну, как? Я вас ничем не расстроил, не поразил?

Теперь Вы имеете представление о моих делах.