Читать книгу: «Сочинения. Том 10», страница 6

Александр Строганов

Шрифт:

Есть только ослепительно красивый мужчина в костюме железнодорожника.

Знали бы Вы, досточтимый Стилист, как я нелеп в нем.

Вот теперь я сниму его и лягу в постель.

Спокойной ночи.

Как я мог променять все это, все эти свои умозаключения…

Завтра будет очень трудный день.

Вот, кажется, глаза таки закрываются.

Спокойной ночи.

Назад пути нет.

Прощайте!

Прощайте навсегда!

Ухожу на войну!

Надо бы переживать, а я радостно волнуюсь!

Если бы все железнодорожники волновались, поезда не следовали бы по расписанию.

Интересно, а падал ли в своих мыслях Женечка Хрустальный?

Нет, думаю, что нет!

А. Может быть, это и сгубило его?

Надобно будет подумать над этим, если вернусь.

Если вернусь тем же.

Но, так не бывает!

За все нужно платить!

Готов платить!

В путешествии этом главное – не отвлекаться.

Буду прокручивать в голове сюжеты с фотокарточек.

Если что-нибудь забуду, подсмотрю.

Для этого взял их с собой.

Письмо теперь запечатаю и брошу, чтобы потом не передумать!

Чтобы Вы непременно получили его и полюбовались бы мною в этом костюме, в ночное время, при мягком искусственном свете.

Обратите внимание на бланки.

Отрываю от сердца.

Никак не могу сделать первого шага!

Все, заклеиваю конверт.

Прощайте!

Прощайте!!!

Падший ангел.

Прощайте!

Письмо одиннадцатое

Досточтимый Стилист!

Теперь, когда все позади, сидя нагишом посреди комнаты (ноги в тазу, наполненным горячей водой, что еще не имеет отношения к самоубийству, самоубийство предполагает держание в тазу рук), приступаю к описанию того, что же за метаморфоза произошла со мной.

Того, что Вы в Вашем, а в недалеком будущем, «нашем» мире называем лишением девственности или, строго научно, дефлорацией мужчины!

Итак, это случилось.

Нам с Вами уже никогда не стать иными!

Метаморфоза, да еще какая!

Это случилось, брат!

Буду привыкать называть Вас так, как в детстве, помните?

Тем более после ночного моего путешествия, мы стали чуточку ближе.

Я надеюсь.

Хотя, может быть, может быть, с Вами ничего подобного и не происходило, и все Ваши прегрешения – есть плод моей больной фантазии?

Вы же знаете, если путник и выздоравливает, фантазии его все равно остаются больными.

Навсегда.

Ну что же это я все вокруг, да около?

Приступаю к описанию.

Мне не терпится составить его.

Я думаю, что Вам, досточтимый Стилист, понятно мое нетерпение.

Плита с горячим чайником находится рядом, стоит только протянуть руку. Что я, периодически и делаю, так что о самоубийстве пока речь не идет.

К тому же это – не мой способ.

Это слишком очевидный, грубый, что ли, способ.

И сомнений на тот предмет самоубийство это или смерть ни у кого не возникнет, вы знаете, кого я имею в виду.

Впрочем, мысли имеют первостепенное значение.

Но в мыслях-то я собираюсь уйти из жизни не потому, что пребываю в уныние или опустил руки, что и является, собственно, самоубийством.

Не потому, что жизнелюбие во мне растворилось, точно сахар в стакане чаю, что и является, собственно, самоубийством.

Напротив, я полон жизни, я переполнен ею. Во мне так много ее, что я, безо всякого ущерба для себя, готов часть ее отдать во благо и во спасение, что и намерен сделать, что бы, вылечившись самому, вылечить еще и вас.

И это будет понято.

Это не может не быть понятым.

Так что я спокоен, улыбаюсь.

Подлил еще горячей воды.

Приступаю к описанию.

Тем более что времени у меня остается все меньше и меньше.

Надеюсь, что уже сегодня мне будет сообщено решение.

Однако приступаю к описанию.

Мне не терпится составить его.

Было бы странно, если бы такое событие прошло бы для меня незамеченным.

Хотя известны и такие случаи.

Иммануил Кант, например, по свидетельству очевидцев, с одним из них мне посчастливилось дружить некоторое время, Иммануил Кант сказал о театре соития – Масса ненужных телодвижений.

Между прочим, эта фраза пришла мне на память в один момент, и, надо сказать, очень помогла.

Чего уж там говорить, философия – богиня. Прислушивайся к ней, и ты будешь совершать много более осторожные поступки, а, следовательно, иметь меньше неприятностей и болезней.

Когда встретимся, напомните мне, чтобы мы поговорили об этом.

Это важно.

После переодеваний, размышлений и прочих репетиций, я, все же вышел на черную улицу, и пуговицы моего мундира, кроме, конечно, звезд, были единственными источниками освещения.

Три часа, семнадцать минут, двадцать четыре секунды.

Луны, по какой то неведомой мне причине, той ночью не было.

Впрочем, вполне вероятно, что ее закономерно не было.

Вполне вероятно, что это был знак чистого эксперимента.

Согласитесь, это был чистый эксперимент.

Я шел на смерть.

Но Вы же понимаете, что вследствие хода моих мыслей последнего времени, смерть, принятая извне, нисколько не страшила меня. Мало того, она, сама того не зная, облегчила бы выполнение мною самой важной задачи.

Но вот парадокс – оказывается, человек, вполне подготовленный к смерти, в тот момент, когда выходит из дома и попадает в угольную эту реалию неизбежного, все равно испытывает предательский холодок.

По ходу позвоночника, сверху вниз, и, следом, моментально, в руках.

Интереснейший орган, этот позвоночник.

Вроде бы и не умный, весь ум, как вы знаете, содержится в голове, а все чувствует. И сообщает рукам.

А может быть руки и позвоночник не связаны?

Тогда и руки обладают высокой степени интуицией.

Быть может, весь наш организм обладает высокой степени интуицией и представляет собой ничто иное, как космическую антенну?

Итак, в освещении пуговиц и звезд, я иду.

Стараюсь идти тихо, чтобы не потревожить спящих тут и там собак и лисиц.

Чтобы не было скучно, вглядываюсь в силуэты пирамидальных тополей и пальм.

Удивляюсь про себя гигантским папоротникам и секвойям.

Только в этот час можно увидеть их.

Днем их, как Вы знаете, не встретишь в средней полосе России.

Пахнет арбузами и авокадо.

И, почему-то, кумысом.

Наверное, восточный мальчик где-нибудь рядом.

В этот час и в двадцати трех километрах – это «рядом».

Иду.

Размышляю.

Холодок.

Еще недавно цели и задачи моих путешествий были много возвышеннее.

А разве чистый эксперимент – не возвышенно?

Так успокаиваю себя. Но, одновременно с этим, ловлю себя на мысли, что, пожалуй, такого трепета во время следования я не испытывал еще ни разу в жизни.

Падаю.

Вот, теперь бы восстановить в памяти что-нибудь из сюжетов фотокарточек, но они не идут в голову, да и для просмотра – слишком слабое освещение.

Почему-то из головы не выходит Ваша ленинградка.

Почему-то мне кажется, что не такая уж она и старая?

Может быть, она родит Вам (нам) ребеночка?

Не выходит из головы Ваша ленинградка.

У нее нет зеленого пальто?

Нет.

Не выходит из головы.

И голуби.

Летите голуби, летите…

Почему-то, с недавних пор, голубей не стало.

Ворон много, а голубей не стало.

Летите голуби, летите…

Кто-то высказал гадкое предположение, что их съели коллекционеры бутылок.

Гадкое предположение.

Летите голуби, летите…

Мне-то кажется, что они, просто, прячутся от нас.

Вы же знаете, как они умеют прятаться.

Так и будут прятаться, пока мы, наконец, не определимся, кто мы, откуда, и куда идем.

И вот тогда, стоило мне подумать об этом, стоило мне вернуться к основе основ, я и услышал ее крик.

Юлькин крик.

Я уже был в непосредственной близости от ее дома.

Она звала меня.

Мысли в моей голове понеслись со скоростью молнии.

Холодок в позвоночнике и руках пропал.

Напротив, мне сделалось жарко.

Пот.

Она звала меня.

Я побежал.

Желтое большое окно ее надвигалось на меня с неумолимостью судьбы.

Дно.

Близость дна.

Дно, оказывается, имеет интенсивно желтый цвет.

Около самого окна, как будто чья-то рука остановила меня.

Крики на время прекратились.

Мне удалось собраться с мыслями.

И вот я уже вновь крадусь.

Это явный признак того, что я собрался с мыслями.

– Не могла она звать меня – крутилось в голове – откуда ей знать о моих намерениях, разве что кто-то сообщил ей? В таком случае, кто же это мог быть? Вы? Но Вы еще не могли получить моего последнего письма, кто же, кто?

И вдруг ответ прозвучал во мне как выстрел.

Ну, конечно же!

Это мог быть только один человек, убиенный Женечка!

Женечка Хрустальный!

Прости, прости меня Женечка!

Ну, конечно же, он не мог не наблюдать за всем происходящим, ведь он был влюблен. Не так как я, а по-настоящему!

Что мне было делать?

Хороший человек, тот человек, кем я был еще совсем недавно, разумеется, тотчас развернулся бы и, с не меньшей скоростью, чем, нежели бежал сюда, отправился бы домой.

Но нельзя сбросить со счетов метаморфозы!

Превращения таки состоялись!

И мой костюм железнодорожника никогда не сидел на мне столь роскошно, как теперь.

Между прочим, здесь то, в этом самом мундире и зарыта собака.

Так хорошо костюм может подходить только дурному человеку. И я на данный момент есть ничто иное, как дурной человек.

Но у меня остается мало времени.

У меня почти что, совсем не остается времени.

Это даже не оправдание.

Теперь я не желаю оправдываться.

Это данность.

У меня мало времени!

Летите голуби, летите…

Падаю.

И в этот самый момент она вновь закричала.

Сомнениям моим был положен конец.

Прости меня, Женечка Хрустальный!

Простите меня, благородный Стилист!

Вот теперь я войду в Эти Комнаты.

Я помню как Вы увещевали меня в детстве – Никогда не входи в Эти Комнаты.

Тогда имелись в виду Комнаты родителей! Но суть то была той же – запрет!

Запрет!

Я не должен был преодолеть запретный порог!

И доктора говорили мне то же!

Не смей!

Нельзя!

Никогда не входи в Эти Комнаты!

Так вот, теперь я войду в них!

И вот что я буду говорить.

Текст был создан в течение нескольких секунд.

Привожу его дословно.

Вот я и пришел. Вот я и пришел, как не было обещано, но все это витало в воздухе, все это было очевидным, все это не есть следствие диалога, но есть следствие много большего, того, что между мужчиной и женщиной, между любым мужчиной и любой жениной возникает наподобие гипноза, когда можно и не верить в гипноз, но нельзя не допустить, что неверие это как раз и есть следствие гипноза, окутавшего всех нас, и, в том числе, а в настоящее время, так и в первую очередь именно вас и именно меня, что и явилось, разумеется, и непременно, результатом того, что довольно скоро, не тратя времени на особенные размышления и приготовления, я перед вами и теперь вы можете отказываться от того, что звали меня, можете смеяться надо мной, можете ударить меня или даже убить меня, но вот уж я здесь, прошу любить и жаловать, прошу любить, ибо плотская любовь нисколько не разрушит вас, а меня так сделает совсем другим человеком, человеком, над которым, быть может, вам в последствии и не захочется смеяться, совсем не захочется смеяться, при этом вы можете закрыть глаза, чтобы не видеть меня, если я вам сколько-нибудь, или вовсе неприятен.

Знаю, что последнее, по поводу закрывания глаз, было лишним.

Перебор.

Но, уж, что создано, то создано.

Никакие силы на тот момент не смогли бы заставить изменить хоть что-то в этом тексте.

Я проговорил текст, про себя, дважды.

А когда я проговорил текст, про себя, дважды, и заглянул в окно…

Я заглянул в окно, и вот что предстало предо мной!

Вот даже и теперь, когда все позади, когда я уже дома и грею ноги, и все позади, и все уже состоялось, даже и теперь, когда я вспоминаю этот момент, мне делается не по себе.

Вот я вам уже рассказывал про озноб, про позвоночник и руки, а потом докладывал вам о повышенном потоотделении в критический момент, когда же я заглянул в окно, я провалился в длинную пустоту.

Да, да, именно так, в длинную, бесконечную пустоту.

К сожалению, мне ни разу не приходилось падать в колодец, но, отчего-то у меня существует полная уверенность в том, что падение в колодец и те ощущения, что испытал я при виде желтого этого окна – суть, одно и то же.

Итак, я заглянул в окно.

Как Вы помните, в это время Юлька как раз закричала.

Нет, она закричала перед тем, как я принялся составлять текст.

Точнее, я его и не составлял. Он в полном объеме пронесся в моей голове сразу же. Как будто, к этому времени он уже давно был составлен. Мне оставалось его запомнить и произнести, когда потребуется. Так что, составление текста заняло совсем немного времени. Но вот повторение его, а повторял я его, как вы помните два раза, полушепотом, стараясь придать словам выражение и осмысленность, заняло несколько больше времени.

Так что, к тому времени, когда я заглянул в окно, она уже откричала.

Да, она уже откричала и отдыхала после своего крика.

Но не это главное.

Конечно же, главное заключается совсем в другом.

А что же главное?

Колодец?

Падение в колодец?

Оказывается, человек может падать в колодец, будучи очень далеко от него?!

Я так думаю, досточтимый Стилист, человек может смоделировать любые ощущения, не выходя из своей комнаты даже.

Я так думаю, если бы я не был патологически ленив, а лень – одна из черт моего недавнего заболевания, мне вовсе не потребовалось бы совершать путешествия, для того чтобы спасать мир, или постигать что-то новое для себя.

Мало того, я прихожу к заключению, что я мог бы даже и не вынимать ног из таза.

Мне бы оставалось только подливать в него иногда горячую воду, чтобы это не напоминало самоубийство.

Потому что такая задача и не ставится в настоящий момент.

Одним словом, она была не одна.

А это означало, что у меня появилась проблема.

Проблема в виде соперника.

Такой вариант я не рассматривал.

Я не был готов к этому совершенно.

По-моему, на тот момент, от неожиданности я даже забыл текст своего обращения к ней.

Мало того, досточтимый Стилист, и войди я в Эти Комнаты, я был лишен возможности вступить с ними в диалог.

Они занимались тем, что представлено на фотокарточках.

Тем.

В той последовательности.

Искусно.

Думается, что я не ошибся, когда предположил, что Юлька – одна из актрис.

Я достал снимки и, благо, освещение позволило мне сделать это, проверил еще раз.

На ее лице было начертано блаженство.

Его я еще не видел.

Он находился ко мне спиной.

Почему она кричала?

Зачем она звала меня?

На помощь?

Но на лице ее было начертано блаженство?!

И вот здесь он повернулся, мой соперник.

Не то, что он увидел что-то необычное в окне, нет, он повернулся просто так, может быть, у него затекли ноги, или затекли руки, или вступило в шею, Вы же отлично понимаете, что все это, кроме всего прочего, еще и тяжелый физический труд, он повернулся.

Он повернулся.

Он повернулся, и я отчетливо увидел его лицо.

Это был… я!

Можете вы теперь представить себе мое следующее состояние?

А не было уже никакого состояния.

Все тело мое стало ватным.

Это был я.

Я опередил себя.

Пока я копался с составлением, а потом и двоекратным повторением текста, я уже успел все разрешить самым наилучшим образом.

Я уже был дефлорирован.

Я уже был не на дне, но на высоте положения.

Я уже добился своего, и чувствовал себя, судя по всему, совсем неплохо.

Я улыбался мне, не видя меня.

Может быть, я и видел меня, но был уверен, что это, всего лишь, отражение в зеркале, только почему-то в костюме железнодорожника.

Я закрыл глаза.

Я спрятал фотографии в карман, сцепил пальцы обеих рук крепко-крепко, как велят делать гипнотизеры, перед тем как отправить Вас, скажем, собирать грибы или на рыбалку, я набрал полную грудь воздуха, и, и вошел в меня там.

И мне это удалось.

Я услышал запах ее пота и ее духов.

Я испытал то, что, наверное, испытывают актеры, то, ради чего все это затевается и устраивается.

Это напомнило мне смех.

Да, смех, который, наподобие извержения вулкана, накапливается, накапливается, но не вырывается наружу магмой, а разливается внутри, каждой клеточке по капельке.

Я знал, что как честный человек, и как чистый экспериментатор, после того, что произошло, я не должен был сразу же уходить, да еще и бегом.

Но слабость, на меня вдруг навалилась необыкновенная слабость.

Истома.

Слабость.

Истома или слабость, не знаю.

Если бы я не помчался, быстрее ветра, тотчас же, домой, я бы мог умереть там, подле окна.

Это так.

Я уверен, что это так.

Может быть, так и нужно было сделать, ведь это – то самое решение, которого я жду.

Но я растерял все правильные мысли.

Все получилось так неожиданно.

Я думал только лишь о том, как опущу ноги в таз с горячей водой.

Я даже о письме Вам, дорогой Стилист, не думал в тот момент.

Каюсь.

Грешен.

И я бежал.

Я бросил себя с Юлькой и бежал.

В какой-то мере, теперь мне думается, что это все равно, есть ничто иное, как шаг в главном направлении.

Тем более что мне не было еще сообщено решение.

В таких вопросах нельзя спешить.

Ни в коем случае.

Видеть двойника, к чему это?

Я знаю, а Вы?

Ваш обновленный я.

Письмо двенадцатое

Итак, мне сообщен метод перехода.

Это называется метод перехода.

Никакого насилия над собой.

Лечь, непременно на правый бок, таким образом, чтобы лицо было обращено к стенке, и сказать себе – Все кончено.

Все кончено, досточтимый Стилист.

Способ верный.

Проверен многократно.

Только для избранных.

Избраны те, кто хлопочет о братьях своих, и хлопочет от чистого сердца.

Одно плохо, что нет сна.

Все же без ненавистных мне «горошков» уснуть не представляется никакой возможности.

А ожидание перехода лучше всего переносится во сне.

Но как прекрасен метод, согласитесь, прекрасен и совсем не лишено вкуса!

Лечь, непременно на правый бок, таким образом, чтобы лицо было обращено к стенке, и сказать себе – Все кончено!

Чувствую себя одухотворенным.

Совершаю первые открытия.

Диван.

Выясняется, что обивка его покрыта в точности такими же мелкими серебристыми цветочками, что и стены больницы.

Надо бы научиться называть ее сумасшедшим домом, как делают люди не побывавшие там.

А вот интересно, в новом своем качестве, смогу ли я забыть о том, что был когда-то сумасшедшим?

Воду пью.

Пить хочется больше чем прежде.

Наверное, перед переходом люди понимают, что самая великая для них ценность – это вода.

Это объяснимо.

Все мы вышли из воды.

Стараюсь думать только о нашей скорой встрече, но, иногда мне мешает это делать Юлька.

Она является в желтом свечении и смотрит на меня, улыбаясь.

У нее хорошая улыбка. Искренняя.

Наверное, я полюбил ее.

Наверное, я мог бы быть хорошим семьянином.

Я бы не стал изменять ей.

Я мог бы к ужину, каждый вечер надевать костюм железнодорожника. Думается, что это вносило бы в наши отношения элемент праздника.

Но что об этом говорить, когда впереди такие события!

Когда же я думаю о Вас, я пытаюсь, для начала, вспомнить Ваш запах. Ведь запах каждого человека неповторим и памятен.

Пока с этим у меня ничего не получается.

А мне еще надобно, не вставая с дивана и не открывая журнала, умудриться прочесть Вашу последнюю новеллу.

Но, сначала, нужно почувствовать запах.

Попробую начать считать цветы, быть может, удастся уснуть.

Скоро увидимся.

Ваш брат.

Письмо тринадцатое

Интересно, сколько же прошло времени, дорогой Стилист?

Не потеряли ли Вы терпения ждать меня?

Думается, что я уже на грани перехода.

От Вас исходит запах табака.

Вы курите дешевую «Приму». Я угадал?

Прочитал Ваше «Путешествие». Ничего не понял. Мысли путаются, трудно сосредоточиться. Осталось ощущение любви или жалости, или того и другого вперемешку.

Не знаю.

Слишком много новых имен.

Не понял ничего.

Не понял ничего, но запомнил наизусть.

Могу начать с любого места.

Но ничего не понимаю.

Мысли путаются.

Жажда пропала.

Совсем не пью.

И не поднимаюсь с дивана.

Вот теперь, чтобы написать письмо, поднялся первый раз. Очень боюсь, что Вы не дождетесь меня. Почему-то мне кажется, что вы уезжаете на белом поезде. Сверкающий такой, очень быстрый, просто молниеносный ослепительно белый поезд.

При этом испытываю легкость и покой.

Сейчас бы я уже не отправился к Юльке.

Сейчас это ребячество кажется мне просто шалостью.

Письмо четырнадцатое

Юлька беременна!

Она еще не знает об этом!

Что делать?

Переход состоялся.

Сверху я на диване представляю собой довольно жалкое зрелище.

Мне кажется, что я очень похудел за последнее время.

Какое это имеет значение? Никакого.

Просто, так забавно видеть себя со стороны.

Письмо пятнадцатое

Видел, видел тебя, братишка!

Так смешно видеть тебя за приготовлением завтрака. Столько лет, а ты так и не научился готовить яичницу, чтобы она не пригорала?

Не слышал ли ты моего дыхания? Я был так близко к тебе!

Но вот беда, кажется, я окончательно потерял зрение и слух.

Я почувствовал это сегодня утром.

У тебя на кухне течет кран. Ты уже много лет пытаешься починить его. Вернее, думаешь, как бы это лучше сделать.

Так вот, звук капель здесь усиливается, как будто в пещере.

Я не думал о тебе в последние дни. Не хотел тревожить.

Я обратил внимание на то, что ты слышишь мои мысли, только тебе кажется, что они – твои собственные.

Ты даже стал меньше пить.

Но, с некоторых по, когда мои мысли стали вместе со слухом и зрением как бы растворяться, я решил не думать о тебе. Потому что это могло бы привести тебя к болезни. А мне бы этого так не хотелось.

Сейчас я пишу, практически, вслепую.

Ты почувствуешь это по моему почерку.

Так вот, звук капель здесь усиливается, как будто в пещере.

И когда я не стал думать о тебе, равномерный этот звук успокаивал меня.

Как весточка.

Как напоминание о том, что жизнь продолжается.

Но звук делался все тише.

Твой силуэт таял.

Сегодня утром я, кажется, потерял последнюю нить.

Неужели я ошибся?

Я так любил

Путешествие моего поколения

Я уже выплакал свой город.

Мои птицы не возвращаются с юга.

Один из моих друзей уже убил.

Свою жену.

Другой побывал в монастыре.

Я так и не научился заваривать чай, но с удовольствием наблюдаю за работой грузчиков. Наверное, потому что в их движении заложена уверенность. Ее не хватало нашему поколению.

Наши неслухи умели не слышать, но слышали все.

Оттого и неуверенность.

Оттого и шалили наши неслухи.

Плакали наши отличники, отведав сладостей.

Плакали наши двоечники, отведав правоты.

Бедная девочка берегла свою девственность, била влет ухажеров, дожила до тридцатилетия и не смогла больше читать.

Когда-то оттают ее окна?

Это наше поколение придумало моду на щетину, вернее, моду никто не придумывал, просто любили простывать, чтобы не ходить на занятия.

А в ресторанах дрались не по злобе. Больше для шума, хотя поутру голова кружилась.

Но кружилась голова оттого, что апрель, или оттого, что нет сладу с собой, и опять надо врать, но врать не по злобе.

И все не по злобе, а в ресторанах дрались.

Собачников ненавидели.

Урга с петлей – для наших монгольских братьев, нам бы листопад, да целоваться.

А собаки сторожили нашу глупость и не прятались.

Умели смеяться, нет, не смеяться, ржать до колик, до испуга старших. Не оттого, что знали что-то, а оттого, что не были обременены предвидением, нюха на ловчих не было, как и у собак наших.

Я уже выплакал свой город. Мне поздно в Париж.

Еще одно потерянное поколение.

Нас почти не видно, то есть никаких опознавательных сигналов, знаков, будто ушел человек с торжества, не попрощавшись.

Правда, перчатки оставил.

Обнаружат – вспомнят. Но другой носить не станет. В них снеговика лепили.

Было обожание воды, не как теперь, поутру, а у реки, где спички слепнут.

Было обожание незнакомцев.

Летающих тарелок было значительно меньше.

Смерти случались, но мы твердо знали, что смерти нет.

Газоны вытаптывались, но мы твердо знали, что цветы произрастают совсем в других местах.

Маленький Принц так загостился, бедняга, что розам перестали обрезать шипы и стебли. Не с его ли исчезновения началось путешествие моего поколения?

Нет. Все началось с наступления опрятности.

Опрятность существовала до нас, но она была в порядке вещей и не ластилась. А тут, вдруг, носки стали источать невероятный аромат, и ножи появились на столе.

Самое интересное, что влюбленность стала обрастать телом.

Разбитые носы стали требовать нашатыря, а дожди – зонтов.

Появились искусственные елки и крохотные игрушки к ним, и Надежда невообразимым случаем забеременела, и Новый Год перекочевал в роддом, и ребенок умер, и каждый пошел к себе домой, и мне первый раз в жизни дали денег в долг.

Я уже выплакал свой город, когда вдруг вернулась наша зима.

Отправляясь в путешествие, наше поколение вело себя расточительно и странно. Расточительность эта и странность заключалась в том, что мы уже не держали друг друга за руки. По всем приметам, однажды мы должны были стать паломниками, а стали странниками.

Я опишу первые впечатления этого путешествия.

Утром я слышу запах пота и духов.

Мне не хочется вставать.

Я чувствую остроту своего зрения до трещины в потолке и ненавижу стук часов. Стук часов не собьет меня с толка, равно как и чудесный день за окном.

Мне не хочется вставать.

Спать мне тоже не хочется.

О, как однообразна фортепьянная музыка брошенных книжных полок. Я настраиваю себя на бесцеремонность предстоящего дня, повторяя вслух какую-нибудь фразу, доводя ее до бессмысленности. Эта игра способна поднять мертвого.

Недопитая банка пива, выцветшее изображение многоликого сержанта Пеппера и трофейный кожаный плащ на вырост – все, что осталось от клуба знаменитых капитанов. Скудная экипировка.

От детства до Большой Любви кварталов пять.

Я несу на себе запах трамвая и бурое пятно на белой сорочке.

У меня выбиты передние зубы.

Попутные разговоры погружают меня в удивительный и неповторимый мир насекомых. Быть может когда-нибудь у меня вырастут крылья, но теперь они будут ломкими и прозрачными.

Впрочем, все это оглушение и неприглядный вид не мешает мне заходить в остро пахнущие кошками дома, где прекрасные женщины много курят и совсем не готовят. Храни, Господи их нетерпеливых покинутых мужей.

Лишь послушанием дурака можно оправдать многочасовое изучение узоров на плешивых коврах в их домах. Послушанием дурака и предчувствием Большой Любви.

Боязнь анатомки предана анафеме, и сама анатомия выходит из театра на улицу, хлопнув дверью так, что рассыпаются колбы и кружки, источая аромат приближающейся весны. В этой науке каждый за себя, и появляется все больше тем, которые не обсуждаются.

Вся интрига может заключаться в исследовании потаенных уголков чужой плоти.

На смену живым рисункам приходят мертвые фотографии. На них – глаза анабиоза, и можно бесконечно размышлять над тем, где находится вторая нога, и что за божественный вкус у шампанского в таких вычурных бутылках.

Любопытство, однако, уже теряло свою первозданность. Любопытство рассыпалось на множество неопределенных чувств от озноба тревоги до сладости недосказанности.

Днем метод исключения вступал в непристойную свою правоту. Бутафорские, при дневном освещении, головы, животы и занозы обучали умению не жалеть.

Днем, праздно слоняясь по задыхающемуся кораблю, я неожиданно встречаю некоторых из потерявшихся своих спутников. Подобные встречи все чаще носят характер неожиданности. Мы встречаемся, главным образом, для того, чтобы продемонстрировать друг другу слабость мимической мускулатуры наших взрослых физиономий.

Истории, звучащие при подобных встречах, становятся все более жесткими и неуютными.

Покуда утром я углублялся во фразеологию, разгоняя лень, Юраська познавал мерзости жизни в тюрьме. Некогда обожаемые им «блатные» песни показали ему свой оскал, и на пару дней ему совсем расхотелось жить.

Теперь я знаю, как просто, так вот путешествуя, забрести в ловушку, полную зловещей пустоты.

Вы, конечно, догадались, что под задыхающимся кораблем я подразумеваю свой простуженный город. Нужно заметить, сей тихоходный корабль не особенно располагает к бегству от действительности, как поверхностные наблюдатели расценивают путешествие моего поколения. Он слишком обжит и слишком провинциален. Он захламлен. Чтобы охарактеризовать его, вы можете перебрать любые пришедшие на ум предметы. Все это – мой город. Я любил его, растрепу, и люблю до сих пор.

И не все в миноре.

Кроме тюрем существуют храмы.

И там, и там голуби степенны.

А по вторникам в кинотеатре показывали ленты безумцев.

После таких просмотров во рту держится металлический привкус гениальности.

Вечером, на какое-то время, я обретаю уверенность в правильности выбранного маршрута.

Задолго до того, как погрузиться в темноту, комнаты заполняются особенными звуками, совсем не похожими на связную беседу, а оттого объемными и важными. Вращаясь и пританцовывая, эти звуки, еще не музыка, но уже не речь, ткут молитву, языческую молитву моего поколения, обращенную ко мне будущему. И я знаю наперед, что все будет хорошо, если только я не поддамся искушению записывать их.

Искушение это столь велико, что я, так и не рискнув записать, все же стараюсь запомнить их. Для совершения такого греха я зажмуриваю глаза и поднимаюсь на носки, чтобы оказаться поближе к их хороводу.

Я знаю, что эту тайну носит в себе каждый из нас, и тайна эта столь огромна, что нам трудно видеться, дабы сохранить обет молчания.

Молчанки эти нестерпимы, ведь мы, в сущности, очень молоды.

Я бегу от тетрадки со стихами, беспокойного суррогата этого чуда, и нахожу прозрачного и ранимого Пашку, и мы собираем всю нашу мелочь, и покупаем красное вино. Кутеж не забавляет нас, он забавляется нами, то перенося наши легкие тела к океану мелодий, не прирученных, а оттого солоноватых, то закрывая нам глаза холодными ладошками наших будущих детей.

Можно не беспокоиться. После кутежа звуки не возвращаются, а это значит, что удастся уснуть.

Ни нашей немоты, ни беспредельной стойкости нашей никогда не смогут понять ставшие с годами родными соглядатаи и статисты.

Наши поступки очень логичны и нерешительны.

Вечером, ко всем прочим выкрутасам, я делаюсь еще и курильщиком. Хорошо, когда куришь, рассматривать улицу внизу и гадать на окнах дома напротив. День грядущий непременно принесет удачу, если сумеешь угадать, какое именно окно погаснет первым. Перехитрить эти огоньки невозможно. Я пробовал.

Бездействие не паутина, скорее сосредоточенность. Эта сосредоточенность позволяет большим людям проходить мимо, что немаловажно для путешествия.

Никогда мы не смогли бы добраться до экватора, если бы не наше бездействие.

Редкие наши спутники заболевали в пути, принимаясь совершать так называемые поступки. Тем не менее, это случалось. Тогда их лица покрывал очень тонкий слой лака, и поры мертвели, и волосы принимались расти с такой скоростью, что им то и дело приходилось посещать парикмахерские.

Первые признаки разрушения корабля заключались в том, что формы его стали приобретать некоторую округлость. Не гнилостные запахи, то там, то здесь все чаще появляющиеся на палубе, а округлость эта настораживала и звучала предостережением. Шорохи истомы, до недавнего времени острые и предсказуемые, возникали все реже и морозы исчезли. Все это можно было бы списать на близость экватора, но стала пропадать и жажда. Морщинки образовались в уголках рта у наших милых дам.

Бесплатный фрагмент закончился.