Читать книгу: «Цена металла», страница 3

Была ещё одна деталь, которую знали лишь немногие: часть руды не шла на экспорт, а переправлялась на секретные объекты в других африканских странах – под видом “учебных образцов”, для нужд французского оборонного сектора. Это – та самая руда, ради которой Франция готова была потерять репутацию, но не маршрут.

Люк знал обо всём этом. Не с бумаг – с земли.

Он знал имена тех, кого отдавали «на вывоз» за неподчинение. Он слышал, как ночью женщина кричала под забором шахты, умоляя вернуть ей брата. Он лично вел патруль, который нашёл пропавших подростков в подвале бывшей миссии, превращённой в «центр обработки резюме» для охранных компаний. И каждый раз, возвращаясь в кабинет, он ставил подпись. Подпись. Официальный знак одобрения. Символ лояльности. Печать на боли.

Называли это по-разному. «Франкофонное партнёрство». «Стратегическое присутствие». «Гарантия стабильности в регионе». Но правда была проще: Флёр-дю-Солей остался колонией. Только теперь – с Конституцией. На бумаге – государство. В речи президента – независимость. В кабинетах Парижа – «особая зона ответственности». А в реальности – контролируемая экономическая платформа, над которой висел французский зонт, но от которой давно отняли собственное небо.

Люди здесь могли голосовать – но не выбирать. Могли говорить – но не быть услышанными. Могли рождаться – но не мечтать.

И среди всего этого – Люк Огюст Дюпон.

Офицер без флага. Солдат без родины. Человек, поставленный управлять не территорией – а равновесием интересов. Он не был ни палачом, ни спасителем. Он удерживал баланс. Убеждал, что хуже будет без него. Что если уйдёт он – придут другие. Хаос. Резня. Пепел. Он держался за эту мысль. Он повторял её про себя, как молитву. И всё же, каждую ночь, он слышал один и тот же вопрос в тишине перед сном: «Если я больше не верю в эту систему – почему я всё ещё охраняю её?».

Он не знал ответа. Но знал, что в момент, когда ответ будет найден – вся система начнёт рушиться. Потому что она держалась на его тишине. На его выученной лояльности. На его нежелании задавать вопросы вслух.

Кабинет был затянут дымом. Тяжёлым, терпким, впитанным в стены и кожу. Люк сидел за столом, не касаясь ни папок, ни радиостанции, ни холодного кофе, стоявшего слева от пепельницы. Он держал сигарету между пальцами, не докуривая. Просто следил, как тлеет табак, как серый пепел плавно сползает по нему, как воздух становится всё гуще.

Он закрыл глаза.

…Коумба. Стоящий у своего дома, с прямой спиной, с голосом, в котором было больше чести, чем в любом мундире.

…Мари. С её тёплыми руками и тем, как она говорила «сынок», без нужды делать паузу.

…Жоэль. Молодой, горячий, упрямый. Готовый умереть за то, что считает правдой. Возможно, глупо. Но честно.

…Серафина. Тонкие пальцы, корзинка в руках, взгляд – не в глаза, а глубже. В него самого.

Они не были героями. Они были – людьми. Настоящими. И они верили. В него. В человека, который приехал на джипе, с винтовкой и чужим флагом. И всё же, они оставили ему место за столом.

Он вдохнул глубже. Дым резанул ноздри.

Перед глазами встал другой образ. Тот, который возвращался реже – но больнее.

…Операция в Сахеле. 1978-й. Легион. Выжженная деревня. Спутанные тела у колодца. Девочка лет девяти с половиной лица – или тем, что от него осталось. Приказ был чёткий: «зачистить всё». Командир говорил: «если останется хоть один свидетель – завтра здесь будет ещё один лагерь». Люк тогда стоял на перекрёстке: либо идти с ними, либо идти против. Люк выбрал – остаться. Не стрелял. Но и не остановил. Просто смотрел, как горит хижина, и как французский офицер записывает цифры на планшете, будто считает не людей, а ящики с провизией.

Он тогда думал: это нужно. Это – война. Это – порядок. Теперь он знал: это была ложь. Ложь, которой прикрывают гниль. Дюпон выдохнул и встал. Сигарета догорела, пепел упал на коврик.

Он подошёл к окну. За стеклом – Вилль-Роше. Пыльный, уставший, затаившийся. Город, живущий на руде, боли и алкоголе. Город, в котором можно было убивать ночью и здороваться днём. Город, который держался только потому, что он – Люк Огюст Дюпон – ещё верил, что должен его держать.

Он вспомнил Орлова. Того, кем тот был – и кем стал. Его глаза, когда он вытащил его с плахи, на которую сам его должен был отправить. Тогда он просто думал: спасаю хорошего бойца. Сейчас – понимал. Спасал человека. Потому что в этом аду они были единственные, кто ещё мог отличить человека от инструмента.

Шахтёры.

Он вспомнил, как однажды утром пошёл на рудник без охраны. Просто посмотреть. На их лица, их руки, на то, как они молчат, когда падают под землю. Один из них, пожилой банда по имени Франсуа, сказал ему:

– Вы, месье Люк, не как они. У вас в глазах – сомнение. А сомнение – значит, вы ещё живой.

Тогда он усмехнулся. А теперь понял. Живой – это не значит дышать. Это значит не верить до конца во всё, что тебе приказывают.

Вернулся к столу. Положил руку на папку с приказами. С тем самым «удержать любой ценой». Его пальцы сжались. Линия костяшек побелела. Он видел перед собой не бумаги – лица. Мертвых и живых. Людей, которым он должен. Не Франции. Не Парижу. Не корпорациям с их пустыми эмблемами.

Он должен народу Флёр-дю-Солей. Потому что они не ждали, но всё же поверили. В эту ночь он сделал выбор. Без пафоса. Без речей. Без барабанов совести. Просто сказал себе – как солдат: «Я не буду охранять мёртвые шахты и чужой страх. Буду защищать живых. И если Франция захочет наказать меня за это – пусть приходит сама.»

Дюпон сел. Взял ручку. Открыл канал связи со штабом.

– Готовность? – спросил он, и в голосе не было больше сомнений.

– Штаб на линии, капитан, – отозвался Орлов. – Всё ждут. Список целей, допуски, порядок маршрутов. Приказы?

Люк выдохнул.

– Да.

Он говорил спокойно. Чётко. Без пауз. Как человек, знающий, что каждое его слово – уже не протокол, а решение. И каждое решение – удар в систему, которую он сам годами удерживал на плаву.

– Первое. Ограничить доступ к шахтам. Только по пропускам, подтверждённым лично. Убрать сторонние охранные компании. Только наши. Только проверенные.

– Принято.

– Второе. Приостановить поставки руды до стабилизации. Всем подрядчикам отправить письма с формулировкой «временное приостановление деятельности в связи с угрозой объектам и персоналу».

– Это сорвёт экспорт. Париж не будет доволен.

– Париж не в зоне прямой видимости, – отрезал Дюпон. – Пусть недоволен. Пусть приедет и скажет мне это в лицо.

– Есть.

– Третье. Начать эвакуацию мирных из деревень рядом с узлами. Кого уговорим – хорошо. Остальных – убедить. У нас есть автобусы. Используйте всех, включая священников и санитаров. Люди должны уйти из-под линии огня.

– Это гуманитарная операция?

– Это последняя совесть, которой мы ещё обладаем.

На том конце была пауза. Потом – только «Понял, капитан».

Он откинулся в кресле. Потянулся к ещё одному кофе. Остыл. Ничего. Он привык пить холодное. Главное – не забыть вкус.

Ветер за окном поднялся. С улицы донеслось пение – кто-то из местных женщин напевал что-то на санго. Слова не были понятны, но в голосе было тепло. Настоящее. Живое.

Улыбнулся. Впервые за долгое время – по-настоящему. Теперь он знал, что делает.

Люк понимал, что будет предателем для одних и героем для других. Знал, что его ждет война. Не только на улицах – но и в каждой голове, где ещё жива привычка к подчинению.

Но это уже не имело значения.

Жребий брошен.

Жара выжимала пот, страх – слабость. Пыль шуршала под берцами, листья резали кожу, будто мелкие лезвия. Отряд двигался быстро, без шума – как звери, привыкшие не оставлять следов. За спинами – рюкзаки, ножи, АК южноафриканского производства, у некоторых – G3 и модифицированные FN FAL. Лица – обожжённые, загрубевшие, чужие.

Они не говорили вслух. Только жесты, сигналы, короткие команды. Дисциплина, как у старой штурмовой группы времён индокитайских войн. Эти люди были резервом ада.

В голове колонны шёл командир – Бартелеми Сека, известный в Европе как Баррет Майкл Секстон. Бывший офицер SAS, изгнанный за «эксцессы при подавлении» в Северной Ирландии. Потом – Родезия, ЮАР, Намибия. Потом – вне закона, но не вне рынка.

– Темп держим, – сказал он, не оборачиваясь. Голос – хриплый, прокуренный, сухой. – Через час – точка захода. Без костров. Без звуков. Это ещё не чистка.

Рядом с ним шёл Хайнц – его заместитель, бывший разведчик ВДВ ЮАР. На лице – следы ожога, на шее – перевёрнутый крест, татуированный, блеклый. Он пел себе под нос – медленно, как молитву: “We never die… we just reload…”

– Думаешь, найдём что-то в деревне? – спросил он, сплюнув жевательный табак.

– Они хотят страх. Мы дадим им ужас, – отозвался Сека. – Страх – лучше бумаги.

– Намечен кто?

– Вся деревня. Без имён. Без разницы. Главное – сигнал. После этого – пусть думают, кто следующий.

Сека вытащил сигарету, зажёг, вдыхая коротко. Он не носил каску. Только старый песочный платок на лбу и очки. Видел всё – и ничего не выражал.

– Эти чёрные… – Хайнц усмехнулся. – Им дашь немного оружия – уже маршируют как генералы. А потом бегут, как дети. Ни чести. Ни структуры.

– Чёрные – не люди, – сказал Сека, как констатацию. – Люди умирают за дело. Они – за иллюзию.

Он не говорил это с ненавистью. В его голове мир делился не на добро и зло, а на тех, кто стреляет, и тех, кто кричит.

Позади колонны послышался хохот.

– Шестнадцать, – крикнул кто-то. – Шестнадцать, мать вашу!

– Брехня, – ответил другой. – Тебя после пятой бабы уже в лазарет несут.

– У этой был нож в руке, прикинь. Шестнадцать – и последняя сама просила. Три дня воняла, но какая была тварь…

Хохот усилился. Даже те, кто обычно молчал, хмыкнули. Это был их способ не сойти с ума – или наоборот, сойти, но так, чтобы не замечать. Сека не обернулся. Он слышал. Он знал. И он не запрещал. Потому что понимал: их страх для него – топливо, их безумие – инструмент.

Сека остановился. Поднял руку – и вся колонна замерла. Он присел, положив ладонь на землю, посмотрел вперёд: за деревьями едва виднелись крыши из жести, дымок, и вон там, среди высокой травы – следы босых ног, сбегающих с тропы.

– Они знают, – произнёс он. – Уже слышали.

– Что, начнём сейчас? – Хайнц проверил патроны. – Или дожидаемся приказа?

Сека вытащил маленькую фотографию из кармана – обрывок, вырезанный из газеты. Французский дипломат, улыбающийся рядом с Мбуту. Ниже – печать. Ему не нужно было читать. Он знал: это старый порядок. Сжал бумагу и бросил её в пыль.

– Мы – не армия, – произнёс он негромко. – Армии строят, маршируют, сдаются. Мы – хаос.

– И никто нас не остановит?

– Только те, кто забудет, что белые – предатели, а чёрные – не люди.

Он не верил в идеологию. Только в последствия. Страх – самая чистая валюта в мире. Его нельзя подделать. Его нельзя скрыть. И они шли, чтобы платить этим страхом. Вперёд – к деревне, у которой не было имени. Где жили дети, старики, женщины. Где никогда не слышали о Секе. Пока.

Командир наемников поправил ремень и посмотрел на небо. Там не было ни одного облака. Только палящее солнце и пыль, вставшая стеной над тропой.

– Помни, – сказал он, не оборачиваясь к Хайнцу, – мы здесь не просто так.

– Я всегда помню, – хмыкнул тот. – Нам платят. Генерал – фигура. Мы – вес.

– Генерал Н’Диайе хочет порядок, – произнёс Сека с усмешкой. – А Лондон – хочет ресурсы. Мы здесь, чтобы создать нужную атмосферу. Атмосферу страха. Не правды. Не законности. Страха.

– То есть дипломатия?

– Дипломатия мачете, – отрезал Сека.

Он знал: формально их отряд «Головорезы» числился в документах как «экспедиционная группа поддержки», выданная по тайному соглашению между частными структурами Великобритании и будущим «правительством национального спасения». Контракт был безымянным. Деньги – через третьи страны. Ответственности – ноль.

Они должны были дестабилизировать, зачищать, ломать волю. И, когда деревни будут гореть, когда люди будут бежать, когда по радио скажут «оставайтесь дома» – останется только один голос, которому будут верить: голос силы.

Сека не верил ни в кого. Ни в Британию. Ни в Н’Диайе. Он верил в то, как автомат работает в темноте. В то, как страх замирает в глазах жертвы. В то, как быстро можно сломать нацию, если делать это не флагом – а пеплом.

ГЛАВА 3

Сен-Флёр встречал утро медленно, зная цену времени. Первые лучи солнца пробивались сквозь пыльные витражи старого храма Святого Габриэля, в котором отец Антонио Гатти проводил свою службу. Камень под ногами был ещё прохладным, воздух – неподвижным, наполненным благовониями, углём и запахом бумаги.

Город был особенным. Не потому, что здесь был кафедральный собор – один из немногих, уцелевших со времён французской миссии. И не потому, что тут находился монастырь Кила-Мой, где христиане и последователи древнего культа Цветка Солнца учились молиться рядом. А потому, что именно здесь ещё сохранялась тишина, которую отец Гатти называл «дыханием между мирами».

Он сидел в боковом нефе, перебирая чётки. За стенами храма слышался шёпот – не молитв, а разговоров. Люди начали собираться раньше обычного. Женщины с детьми, старики, юноши с отрешёнными взглядами. Гатти чувствовал: что-то уже сдвинулось. И это было не политическое – это было глубже. В тоне. В лицах. В темпе шагов.

Он встал, прошёл по ряду скамей, провёл ладонью по деревянной спинке. Каждая царапина – напоминание. Здесь сидели те, кто приходил со страхом. Те, кто уходил с надеждой. Он знал многих по именам. По историям.

– Падре, – раздался голос за спиной.

Это был Исаак, помощник отца Гатти. Молодой катехизатор, сын местного учителя, выпускник семинарии в Сенегале. Высокий, с мягким лицом и быстрым умом.

– Я слушаю, – сказал Антонио.

– Пришло сообщение из столицы. Наша миссия закрыта. Формально – «на период восстановления порядка». Фактически – выдворены. Один из братьев избит, трое находятся под домашним арестом.

Гатти сжал пальцы.

– Кто дал приказ?

– Военное командование. С подписью генерала Н’Диайе. Но… – Исаак замялся.

– Говори.

– Есть более странное. Мы получили слухи… подтверждённые, – он достал записку, сложенную вчетверо, – о том, что часть солдат генерала участвует в… ритуалах. Прямо в деревнях. С факелами, танцами, жертвоприношениями животных. Иногда – с человеческими жертвами.

Отец Гатти взял бумагу. Прочёл. Перечитал. Отложил.

– Это не ритуалы. Это демонстрация. Когда власть приходит без мантии – она надевает маску.

Он вспомнил, как в далеком прошлом – ещё в одной другой стране, в другой форме – видел, как военные «благословляли» себя проклятиями, вырезанными на коже. Тогда он думал, что это – край. А теперь понимал: нигде нет дна.

– Президент делал то же самое, – тихо сказал Исаак. – Только с другими словами. Он строил культ из себя. Они – из предков.

– И тот, и другой – строили на страхе. Просто Мбуту требовал, чтобы его боялись в костюме. А эти – в пепле.

Он медленно прошёлся вдоль стен. Прикоснулся к камню, к кресту.

В свете, падающем с купола, частицы пыли казались звёздами. Гатти стоял на амвоне, смотрел в пустые скамьи и думал о том, сколько лиц он больше не увидит. Некоторые уехали. Некоторые – исчезли. Некоторые – уже мертвы. Но их голоса всё ещё звучали в стенах.

– Падре, – снова заговорил Исаак. – Нам нужно что-то делать. Люди собираются. Говорят, что, если миссия в столице закрыта – значит, и здесь мы под угрозой. Некоторые уже начали уходить. Сегодня утром женщина из северного района увела троих сирот – боится, что солдаты придут ночью.

– Они правы, – сказал Гатти. – Мы не можем их удерживать. Но можем подготовить.

– Вы хотите эвакуацию?

– Я хочу сохранить жизнь. Остальное – Бог устроит.

Он знал, что говорить такие слова – значит признать поражение. Также знал: если будет стоять до конца, то погибнут те, кто и не должен был быть в этой войне.

– Свяжись с миссией в Ла-Креюз. У них есть автобусы. Попроси направить три, максимум – четыре. Пусть приходят в ночь. Без маркировки.

– А если не дадут?

– Скажи, что я беру ответственность. Что я дам показания. Что я глава Миссии, и мне можно верить хотя бы сейчас.

Исаак кивнул. Но в его глазах уже была боль. Потому что он тоже понимал: мы не бежим – мы уходим, чтобы выжить.

В тот день отец Гатти прошёл по улицам Сен-Флёра трижды. От собора до дома сирот. От дома – к школе. От школы – обратно в храм. Он говорил с женщинами. С учителями. С молодыми священниками. Не давал обещаний. Только руки. Только глаза.

И всем святой отец говорил:

– Если услышите барабаны ночью – не открывайте дверь. Уходите к реке. Там будет свет. Следуйте за светом. Он не был уверен, будет ли свет. Но знал, что иногда вера начинается именно с этих слов.

Ночь опускалась над Сен-Флёром тихо, как занавес после последнего акта трагедии. Свет в соборе был тусклым, керосиновым. Электричество отключили ещё утром. Некоторые говорили – авария. Но Гатти знал: это первый признак штурма. Без света легче контролировать страх.

Он стоял в алтаре. На коленях. Перед ним – не крест, не образ. Только свеча. И чётки.

Отец молился не за победу. Не за возвращение порядка, а за то, чтобы в этой тьме ещё остались те, кто не потерял образ человека.

«Господи, не отвергни нас за слова, сказанные не вовремя.

Не накажи за то, что не смогли спасти.

Сохрани сердца тех, кто непричастен.

И, если должен кто-то погибнуть – пусть погибну я.»

Сзади вошёл Исаак.

– Автобусы будут. Три. После полуночи. Один водитель – брат Фредерик. Остальные – местные. Люди молчат, но готовы.

– Хорошо, – сказал Гатти. – Отправим женщин и детей. Стариков. А потом – по ситуации.

– А вы?

– Я останусь. Если надо – задержу их. Хотя бы на полчаса. Этого хватит.

Исаак ничего не сказал. Только сел рядом. Молча. Так они сидели. Два человека – один с крестом, другой с радиостанцией. За их спинами – стены старого собора. Перед ними – пустой зал. А снаружи – шорохи. Тишина, в которой уже звучали далёкие барабаны.

Гатти знал, что приказ уже отдан. Они шли. Но и он – был готов.

Комната, в которой находился главный передатчик, некогда служила кладовой. Сейчас здесь пахло металлом, маслом и влажной тканью. На стенах – полки с медикаментами, коробками гуманитарной помощи, рациями в полиэтиленовых чехлах. В углу, прикрытый брезентом, стоял серый спутниковый терминал, собранный из нескольких разных моделей.

Над ним – распятие.

Доктор Луис Кордова, худощавый испанец с медленным голосом и руками хирурга, проверял соединение. Он был одним из немногих, кто знал: Гатти – не просто священник. Он знал коды. Он знал, кому и что говорить.

– Канал откроется через тридцать секунд, – сказал он, не оборачиваясь.

Отец Гатти стоял рядом. В руках – старый блокнот. Он не пользовался компьютером. Писал от руки. Потом читал вслух. Его голос не дрожал. Только взгляд был чуть глубже обычного.

– Начинай запись, – тихо произнёс он. – Пометка: ВОЗДУХ ДУШНО. Глазами священника. Адресат: Эванс. Канал 3-12-B.

Терминал пискнул. Связь установлена.

Отец Гатти начал говорить. Ровно. С паузами.

«Это отец Антонио Гатти, Сен-Флёр, Флёр-дю-Солей. Если вы это слышите – значит, канал ещё жив. Я жив. Пока. Передаю срочную сводку о положении в регионе. Переворот свершился. Президент Мбуту – вероятно, мёртв или удерживается. Генерал Арман Н’Диайе провозгласил военное правительство. Армия разделена. Начались массовые казни офицеров и сторонников прежнего режима.»

Он сделал паузу. Закрыл глаза. Продолжил.

«Миссия в столице закрыта. Наши священники депортированы или блокированы. Трое под арестом. Один – пропал. Дипломатические каналы не работают. Франция, вероятно, ведёт переговоры с генералом. Местные источники сообщают о применении ритуальной практики при военных действиях: в частности, публичные жертвоприношения, сожжения, насильственное “очищение” деревень. Сочетание религиозного экстремизма и этнической мобилизации. Это опаснее, чем идеология. Это – культ.»

Кордова не прерывал. Он только вытирал лоб.

Гатти открыл блокнот. На следующей странице – короткий список.

– Продолжу, – сказал он.

«Я подтверждаю наличие в регионе профессиональных наёмников, неафриканского происхождения. Предположительно – британская ЧВК. Связь с Секой, известным по Родезии и ЮАР, почти доказана. Местное население боится, но пока не организовано.

В Сен-Флёре люди собираются у миссии. Более ста человек. Женщины, дети, больные. Мы готовим эвакуацию. Три автобуса. Сегодня в ночь.

Если их не пропустят – я останусь.

Не как агент. Как священник.»

Его голос стал ниже. Не тише – глубже. Как будто он говорил уже не в микрофон, а в саму тьму, разверзшуюся над страной.

«Я передаю это не как аналитик. Не как координатор. Я передаю это как свидетель.

Страна разрушается. Не потому, что пришёл другой диктатор. А потому, что мы – Запад – позволяем этому повторяться. Снова. И снова. Под другими именами, с новыми лозунгами. Но с теми же жертвами.»

Он замолчал. Закрыл блокнот. На мгновение прикрыл глаза.

– Передай это. Без редактуры. Полным файлом, – сказал он Кордове.

– И подпись? – спросил тот.

– Да.

Он вновь заговорил в микрофон:

«С уважением, Отец Антонио Гатти. Сен-Флёр, Флёр-дю-Солей. Последняя точка тишины. Пока ещё не сожжённая.»

Запись остановилась. Канал отключился.

Вечером того же дня Гатти сидел у окна. В руках – кружка с водой. За стеклом – деревья. Небо. Шум детей во дворе. Он смотрел туда, как в надежду.

Знал: ответа может не быть. Знал: никто может не прийти.

Но он передал.

А значит, ещё можно верить.

Улицы Сен-Флёра наполнялись людьми с первыми отблесками солнца. У собора Святого Габриэля, под арками, отбрасывающими длинные тени на пыльные плиты, выстроилась молчаливая колонна: женщины с детьми, старики, двое на носилках. Небольшой автобус с выбитым стеклом стоял у ступеней – остаток гуманитарного конвоя. Второй подходил с южной стороны. Шофёры курили молча, переглядываясь с тревогой.

Отец Гатти, в чёрной сутане, с кожаной сумкой через плечо, спокойно давал указания. Он не кричал. Он просто смотрел – и его слушались.

– Падре, – подошёл Исаак. – Северные кварталы беспокойны. Солдаты проверяют документы, есть случаи избиений.

– Будем выдвигаться раньше, – тихо сказал Гатти. – Не ждём третьего автобуса. Кто останется – укроется в подвалах. Передай всем: «Не сопротивляться, но не склоняться».

Он не успел закончить. Из-за поворота вывернулся грузовик, за ним – броневик. Они двигались медленно, уверенно. Колёса грохотали по булыжнику, и шум машин был сильнее, чем шепот толпы. Люди отпрянули. Некоторые встали, закрывая детей.

Из машин вышли военные – десяток человек, в песочной униформе, с повязками новой армии. Впереди – майор Бамаду Кемба, мужчина лет сорока, с прямой спиной, острым подбородком и аккуратной бородкой. Он держался жёстко, без ярости. Но за его глазами читалась вера. Вера в порядок, в силу. И – в необходимость.

– Отец Гатти? – спросил он, подходя ближе.

– Да. Чем могу помочь?

– Приказ штаба. Вы должны немедленно выехать в Мон-Дьё. В сопровождении. Вас ожидает генерал.

– Я не могу покинуть этих людей, – спокойно ответил Гатти. – Я священник. Они нуждаются во мне. Здесь.

– Это не обсуждается. Вы подозреваетесь в организации нелегальной эвакуации. Ваше присутствие способствует панике. Миссия лишена лицензии. Вы – гражданин Ватикана. Вам будет обеспечен безопасный проезд.

Гатти молчал.

– Вы понимаете, что отказываетесь от приказа командования?

– Я понимаю, что не могу бросить этих людей.

– Вы не оставляете мне выбора, – отрезал Кемба. – В течение часа в городе будет введён комендантский час. Все религиозные собрания запрещены. Любые попытки эвакуации – преступление. Нарушения – будут караться. Публично. Без суда.

– Это ваша вера? – спросил Гатти. – Или чья-то ярость?

Кемба на секунду напрягся. Потом повернулся:

– Порядок важнее веры, падре.

Он сделал жест – и солдаты рассыпались по периметру. Началась операция.

К вечеру Сен-Флёр стал другим городом.

Плакаты с ликом генерала появились на центральной площади. Старые портреты президента Мбуту – сорваны, сожжены прямо на глазах прохожих. По улицам ходили патрули – солдаты в свежей униформе, с плетками и списками. У школ выставлены посты. У ворот больницы – двойной кордон.

– Все на улицах после девятнадцати – задерживаются, – приказал Кемба. – Пропуск только у работников стратегических объектов и персонала миссий. Все остальные – по домам. Оповестить громкоговорителями. Нарушителей – порка на центральной площади. Мужчины – двадцать ударов. Женщины – пятнадцать. Подростки – обратно домой, с меткой.

– Меткой? – переспросил Исаак, стоявший рядом с Гатти, у решётки собора.

– Краска на лбу. Чтобы знали. Один раз простили – второго раза не будет.

Солдаты работали быстро. В южных кварталах уже задерживали подростков. У одного нашли карманную библию – отобрали, бросили в пыль. Старик, торговавший свечами у миссии, попытался спорить – получил удар прикладом в живот. Девочку, шедшую к храму с матерью, развернули, вырвали корзинку из рук. Все это – без лишнего крика. Только тихий, равномерный ужас.

– Это война против тени, – произнёс Гатти. – А они стреляют в лампу.

– Люди не выйдут ночью, – сказал Исаак. – Но они начнут шептаться. И тогда…

– Тогда и начнётся бунт.

На следующий день на окраине Сен-Флёра произошла стычка. Местный сапожник, которого арестовали за отказ закрыть мастерскую, был избит до потери сознания. Его племянник, юноша лет семнадцати, попытался ударить солдата. В ответ по району прошёл облавный рейд. Шестеро задержанных. Один убит. Двое – пропали. На стене миссии ночью появилась надпись, выцарапанная углём: "Если Бог молчит – значит, Он ждёт нас."

Кемба пришёл в собор на закате. Без охраны. В руках – список. Он подошёл к Гатти, стоявшему у свечей.

– Это люди, которых мы заберём сегодня ночью, – сказал он. – По подозрению в подстрекательстве.

Гатти взглянул в список. Там были девять фамилий. Все – его прихожане. Все – те, кто вчера молчал. Просто молчал.

– Вы хотите выгнать дьявола – и стреляете в зеркало, – произнёс священник.

– Я делаю то, что должен, – сказал майор. – Здесь будет порядок.

– Здесь будет пепел, – ответил Гатти.

На третий день с начала зачистки в Сен-Флёре случилось невозможное – кто-то ударил солдата на центральной площади. Не подросток. Не отчаявшийся. Слепой старик. Из квартала кожевенников. Он шёл, опираясь на палку, когда двое солдат преградили путь. Один толкнул. Второй – смеясь – сбил шляпу. Старик поднял палку – и ударил.

Их было много. Старик – один.

Но в этот момент что-то в городе оборвалось. Крик поднялся сразу. Люди высыпали на улицу. Не с оружием. С камнями и проклятиями. Патруль отступил, вызвав подкрепление. Началась потасовка. Несколько женщин задержаны. Один солдат порезан. Один – ранен. Ранен – камнем, но это был первый солдат, чья кровь упала на мостовую Сен-Флёра.

Это было началом.

Отец Гатти молился у окна. Весь день он разрывался между верой и обязанностью. Он уже не организовывал – он сдерживал.

– Мы не можем уйти, – говорил он Исааку. – Если мы уйдём – здесь останется только страх.

– Если мы останемся – они нас убьют, – отвечал тот.

– Возможно. Но если даже после нас будет тишина – значит, кто-то услышал.

В тот вечер он сел за старую машинку. Писал медленно. Одну страницу. Без копии.

"Дорогой Эванс. Всё выходит из-под контроля. Здесь больше не хватает слов. Только шагов. Только взглядов. Только пепла. Я сделаю всё, чтобы удержать город до утра. Если сможете – помогите не мне. Помогите им."

Сен-Флёр горел. Не весь – кусками. Кварталами. То вспыхивал рынок, то школа. Крики не стихали ни на минуту. Дым висел между домами, как старая одежда, не давая дышать. Улицы были завалены телами, мусором, осколками. Невозможно было понять – где кончилась вера, и началась ярость.

Армия генерала Н’Диайе вошла в город утром, чтобы навести порядок. К вечеру – на улицах уже шла гражданская война. Солдаты стреляли в окна. Люди бросали в них бутылки, камни, иногда – молчание. Порой этого было достаточно, чтобы начался расстрел.

Собор Святого Габриэля стал последним оплотом. К его стенам стекались те, кто бежал не за оружием, а за словом. Женщины с младенцами. Подростки, потерявшие родителей. Больные.

Некоторые приносили ведра с водой. Кто-то – аптечки. Двое шахтёров установили баррикаду из сломанных лавок и мешков с песком.

Отец Гатти стоял на пороге собора. Не с оружием – с крестом. Он говорил негромко. Просто смотрел – и люди видели: пока он стоит, они ещё не сломлены.

– Падре, – сказал Исаак, подбегая. – Патруль пробует прорваться с востока. Идут столкновения. Местные встали с палками, но у армии – автоматы.

– У нас нет автоматов, – ответил Гатти. – Значит, у нас есть только одно – быть вместе.

– Этого может не хватить.

– Но если мы разбежимся – этого точно не будет.

Он повернулся к толпе.

– Здесь не война. Здесь – жизнь. За порогом – кто хочет жить, а не убивать. Кто готов стоять – не ради власти, а ради завтра. Пусть услышат нас. Без рёва. Без стали.

К вечеру у собора стояло около трёхсот человек. Кто-то изнутри принёс иконы. Кто-то – старый флаг миссии. Они не кричали – ждали.

И в тот момент, когда начали падать первые снаряды – не по собору, а по улицам вдалеке – появился Кемба.

Он вышел из грузовика. Один. В военной форме, запылённой, но выглаженной. Он не выглядел злым. Он выглядел уставшим и опасным.

Подошёл к Гатти, и взгляды их пересеклись – как холод и огонь.

– Я просил вас уехать, – сказал он.

– А я просил вас остаться человеком, – ответил Гатти.

– Люди гибнут.

– Потому что в них стреляют.

Кемба вздохнул.

– У меня есть приказ. Если собор не сдается до полуночи – по нему будет нанесён артиллерийский удар. Точечный. Без разлёта. Раз – и всё. Быстро. Мы сделаем это. С благословения генерала.

– Вы хотите убить город в его сердце?

– Я хочу закончить это.

– Тогда начните с себя. Начните с себя, – повторил Гатти. – Если вы верите, что война решает правду – убейте себя первым. Докажите, что это честно. Что страх – это добродетель.

Кемба молчал. Его пальцы дрожали – едва заметно. Он не был монстром. Он был винтом. Приказом, ходячим параграфом. Но здесь, перед стенами собора, он не видел врага. Он видел… лицо.

– Здесь дети, – продолжил Гатти. – Беременные женщины. Слепые. И, возможно, выжившие, которые уже лишились всего.

– Если я не сделаю этого, я потеряю контроль, – глухо сказал майор. – У меня подчинённые. У меня приказ. У меня смерть на пятках.

– Тогда умрите вместе с ними, – прозвучало откуда-то из толпы. Это был шахтёр – один из тех, кто вытащил жену из-под завалов накануне. – Но не стреляйте в нас издалека. Приходите – и смотрите в глаза.