Читать книгу: «Лицо и кошка»

Всё имеет свою цену, даже забвение. Особенно забвение.

(Шрот Адамович Кошкин)

– А кота у вас нет?

– Кота нет, – сказал Берлиоз.

– Обязательно заведите кота, – сказал иностранец и добавил с улыбкой: – Вам, несомненно, будет лучше.

(М.А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»)

Пролог

Всё имеет свою цену, даже забвение. Особенно забвение. Мир, который мы считаем единственным и незыблемым, – всего лишь тонкая плёнка плесени на поверхности бесконечного, пульсирующего кошмара. Иногда плёнка рвётся. Иногда что-то просачивается внутрь. Или наружу. Обычно в самый неподходящий момент – например, когда вы только что заварили чай или наконец-то решили разобрать шкаф.

Это не история о герое, спасающем мир. Это история о человеке, который пытался спастись от самого себя, а в итоге обнаружил, что бежать некуда, ибо границы его «я» оказались столь же иллюзорными, как и гарантия на его новые домашние тапочки. Это история о Шроте Адамовиче Кошкине, для которого дверь в никуда оказалась не тупиком, а концом начала.

Его жизнь – клубок серых будней, что катится по ленте Мебиуса. Он, как и многие, старался не замечать странностей: скрипов, доносящихся ниоткуда, теней, ведущих себя неподобающим образом, соседей, чьи голоса обрываются во всепоглощающей тишине. Он затыкал уши клочками ваты из старой плюшевой игрушки, прятал голову в песок рутины, убеждая себя, что одиночество – это всего лишь побочный эффект ночных видений.

Но однажды тишина заговорила. И, как это часто бывает с незваными гостями, её первыми словами были не «привет» или «извините», а нечто среднее между скрипом ржавых качелей и философским трактатом о бренности бытия. Реальность дала трещину, и из неё хлынул мрак, древний и безжалостный. Ему предложили вечность, но не ту, о которой мечтают, а ту от которой бегут. Что-то вроде бессрочной ипотеки, только с более жуткими соседями и полным отсутствием любой воды по утрам.

Сделайте глубокий вдох. Прислушайтесь. Возможно, и в вашей комнате тоже скрипнула дверь. Не оборачивайтесь. Пока не оборачивайтесь. Вдруг это просто сквозняк или кошка. В любом случае, ваш чай на столе остывает. А вечность, как известно, подождёт.

Глава 1: Скрип двери в никуда

Вечер таил в себе злобу, словно нагноившийся палец – старую, глубоко впившуюся занозу. Воздух в комнате загустел, стал сладковатым и тяжёлым, пропахнув остывшим металлом и прахом старых костей. Этот странный букет Шрот Адамович давно списал на вечные коммунальные странности, как списывают появление тараканов на соседей. За стеной гремели и грохотали, с шумом готовясь ко сну, но их голоса то и дело обрывались на полуслове, сменяясь на несколько секунд абсолютной, мертвенной тишиной. Будто кто-то невидимый раз за разом выдёргивал шнур из розетки реальности.

Скоро и этот человеческий муравейник должен затихнуть, обещая Шроту Адамовичу долгожданные тишину и покой. Будучи человеком, привыкшим к окружающей его среде, он заранее затыкал уши ватой, пытаясь обитать где-то за гранью доступного обывателю. Увы, даже сквозь ватные укрепления прорывались звуки-диверсанты. На этот раз его сознания коснулся скрип отворяемой двери – затяжной, мучительный скрип, будто ржавые петли визжали не в его мире, а в каком-то соседнем, параллельном.

Бросив в ту сторону косой, подозрительный взгляд, Шрот Адамович не обнаружил ничего криминального. Дверь пребывала в состоянии покоя. Зато на её неряшливо крашеной поверхности беззастенчиво выделялся силуэт чьей-то тени. Это было не просто тёмное пятно; его края дымились, словно обугленная бумага, а в самой гуще черноты что-то шевелилось – мелкое, плотное, напоминающее копошащийся рой.

«Галлюцинация», – пронеслась в голове первая, липкая и утешительная, мысль.

Что ж, вполне возможно. Жаль, конечно, что черно-белая, а не цветная – но он и цветной не боялся. Кошкин с вызовом щёлкнул выключателем настольной лампы, ожидая разоблачения мистификации. Фокус не удался. Лампа лишь моргнула, и в этот миг тень на двери рванулась вперёд, на мгновение став объёмной, почти осязаемой. Та, что томилась на белом полотне, никуда не делась, зато его собственная, верная тень куда-то запропастилась.

Не веря происходящему – а поверить в такое было решительно невозможно – он перерыл всю комнату в тщетных поисках пропавшей. Вместо неё на стене, где должна была лежать его тень, пальцы нащупали участок леденящего холода и липкой, чуть пульсирующей влаги. Обстановка, сложившаяся в комнате, откровенно занималась угнетением его личности, и Кошкин мысленно соглашался: диктатура – вещь невыносимая, особенно когда диктатором становится твоё собственное отражение, сошедшее со стены.

Осторожно, на цыпочках, словно боясь разбудить спящего младенца, он подкрался к розетке и, прервав торжественное шествие электронов по проводам к лампе накаливания, ринулся прочь. Покинул захваченное непрошеной гостьей помещение в одних, уже не синих от времени, «семейных» трусах. За спиной он уловил тихий, шелестящий смешок, похожий на звук десятков тараканов, ползающих по сухой штукатурке.

Вероятно, решив, что отходить от дома далеко не имеет глубокого смысла, он устроился на лавке под своим окном. Холодное дерево впивалось в тело, но этот холод был земным, привычным, честным – не то, что леденящая липкость, оставленная в комнате. Затем, собравшись с духом, он обратил взор к расколотому треснувшим стеклом полнолунию, и в словах его внезапно зазвучали интонации, подобающие тронной речи.

Лунный свет, застрявший в трещине стекла, был неестественно густым, тягучим, напоминавшим рыбий жир. Поток бурной тирады, вырывавшийся из его глотки вместе с паром от дыхания, внезапно оборвался. Причиной стала незаконная оккупантка его жилплощади, которая манила к себе из окна чёрной конечностью, явно приглашающе. Но это была не рука. Скорее, нечто удлинённое, симбиоз пальцев и трафарета.

«У меня, наверное, не все дома, – проговорил Шрот Адамович поникшим голосом, – я ведь явно противоречу сам себе».

Угрозы, полетевшие в открытую фрамугу, не возымели никакого эффекта. А вот случайное упоминание о жалобе, да ещё и в письменной форме, подействовало странным образом: синяя пижама с белыми горошинами, пустая и плоская, подобная лекалу из картона, выпорхнула из окна и бесшумно шлёпнулась в грязь под окном. Выбирать, как понимаете, более не приходилось.

«Ночная прогулка, чистый воздух… – причитал он, пытаясь самоуспокоиться, отдаляясь от дома. – Вот он, самый полезный моцион для тех, кто внезапно оказался без крова».

Но воздух оказался далёк от обещанной чистоты; его насыщали тяжёлые ароматы прелой земли и медного купороса. Создавалось ощущение, что где-то рядом тайно травили грибок. И ещё – ему померещилось, или так оно и было на самом деле? – за ним пристально следили. Не просто следили – всё пространство вокруг начинало сжиматься, тротуарная плитка под босыми ногами становилась неестественно мягкой, а тени от одиноких фонарей изгибались, нарушая все законы геометрии и перспективы. Опасения вскоре нашли чёрное, безрадостное подтверждение: за ним действительно плелась чужая тень, и уж точно не шутки ради. Он отчётливо слышал за спиной тихое, навязчивое шарканье, точь-в-точь как скрип его собственных, домашних тапочек. Вот только тапок на его ногах не было и в помине.

«Прибегнуть к спасительному бегству или сдаться в плен с распростёртыми объятиями?» – размышлял он вслух, и эти мысли лишь создавали панику, обволакивая мозг липким, первобытным страхом. От звука собственного голоса по коже бежали мурашки – в его интонациях явственно проскальзывал чужой, скрипучий, незнакомый тембр.

После нескольких отчаянных, почти акробатических уловок, Шроту Адамовичу удалось, наконец, прояснить ситуацию: тень была именно его и принадлежала ему на вполне законных, кровных основаниях. Когда он замирал, замирала и она. Набравшись храбрости, он решил заглянуть ей в несуществующее лицо и задать прямой вопрос: «В чём, собственно, дело, сударыня? В чём заключается ваша проблема?»

«О, творец грешников…» – эта идея, неведомо откуда взявшаяся, возбудила не только его мысли, но и все тело целиком, до дрожи в коленях. Мысль была навязчивой, чужеродной, как паразит. – «Тень же обязана смиренно повторять все ужимки моего тела, потому что поступала так всегда. Тупик… о, Боги, мне срочно нужен тупик! Лишь он…, лишь он может помочь… чтобы не сбежала, уж наверняка…»

Он рванул в сторону, в тёмный, не внушающий доверия проулок, который по всем законам логики должен был оказаться тупиком. Так оно и вышло. Тупик заканчивался стеной сплошь покрытой старой, узорчатой плесенью, складывавшейся в изображение, напоминающее искажённый, страдальческий человеческий облик.

Вот тут-то он и возрадовался, начав топтать её босыми ногами, плевать в это подобие лица – с особым цинизмом и отчаянием, посыпая свои действия извращённой словесностью, как солью огурец, щедро приправляя отборной, нецензурной бранью. Но его плевки не долетали до стены, бесследно исчезая в воздухе. Брань же возвращалась к нему эхом, но звучала уже на другом, гортанном и незнакомом языке. Выбившись из сил, он остепенился и взвесил своё положение на воображаемых весах правосудия, где лишь лёгкая пыль вносила ничтожную погрешность. И тогда, с холодной ясностью, он понял: весы качнулись не в его пользу.

Тень не просто стояла перед ним, она медленно и неотвратимо растекалась по стенам тупика. Поглощала кирпич и асфальт, превращая реальность в чёрный, беззвучный вакуум. Холод исходящий от неё пожирал остатки телесного тепла, а в голову, словно тараны, лезли чужие воспоминания – тёмные, полные горечи и безысходного отчаяния.

Так прошло их первое, столь неудачное свидание, из которого он вынес на своих плечах тяжёлую, как свинец, душу и искалеченную, изуродованную любовь. Но любовь эта была направлена не вовне, а внутрь – к самому себе, к той самой части, которая жила теперь отдельно и ненавидела его всей мощью порождённого ею же мрака. Думаете, именно в этом и заключались все его мучения? Увы, вы глубоко ошибаетесь. В этом лишь только зарождалось его новое, бесконечное счастье. Потому что когда тень наконец накрыла его с головой, не стало ни страха, ни боли, ни сомнений. Не было ничего, кроме блаженного, леденящего душу единения с самой сутью собственного ничтожества.

Если углубиться в материалистическую философию, становится ясно и понятно: счастье – наивысшее удовольствие, без которого невозможно стать по-настоящему довольным. Оказывается, всё в мире до смешного просто. Выходит, эта гениальная идея уже заложена в нас до рождения. А жаль-то как, что проживая жизнь, мало кто в неё верил. Он же – поверив, обрёл вечный, безмятежный покой в объятиях собственной, непроглядной тьмы.