Как жить и властвовать

© Игнатенко А.А., наследники, текст, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Александр Александрович Игнатенко (1947–2021) – выдающийся советский и российский исламовед, специалист но истории средневековой и современной арабской мусульманской философско-политической мысли. Открыл современному миру жанр средневековых арабо-мусульманеких «поучений владыкам».

Доктор философских наук, профессор.

Автор книг, среди которых: «Ибн-Хальдун». «Халифы без халифата», «Ислам на пороге XXI века» (в соавторстве), «В поисках счастьям», «Зеркало ислама», «Ислам и политика», «Зенит исламской мысли».

Сооснователь и первый президент (2004–2021) Института религии и политики (ИРП) в Москве.

Введение

Книга, обошедшаяся в девять центнеров золота

Главе одного государства стало известно, что руководитель соседней державы располагает бесценной информацией, способной повлиять на судьбы двух стран и народов. Для добычи сведений он направляет в столицу другой страны опытного шпиона, хорошо владеющего языком тамошних жителей и знающего их обычаи. Его снабжают громадными финансовыми средствами. Шпион отправляется за границу, где, выдавая себя за путешественника-исследователя, внедряется в круг влиятельных людей. Он рассчитывает, что они могли бы способствовать выполнению возложенного на него задания. Среди них он вербует агента – руководителя финансовой службы. Благодаря этому высокопоставленному чиновнику он получает доступ к искомым сведениям. С риском для собственной жизни местный агент доставляет требуемые источники информации, которые иностранец в спешке и при большом нервном напряжении копирует и переводит в течение нескольких дней. Тем временем через связника ему передаётся приказ возвращаться на родину. Иностранный шпион, хотя и имеет возможность заполучить новые сведения, вынужден прервать свою миссию в чужой столице. По возвращении глава государства награждает его за отличное выполнение задания.

Именно эти события происходили примерно полторы тысячи лет назад. Знаменитый персидский царь Ануширван (531–579)^[1] прознал, что в Индии есть некая книга, настолько высоко ценимая тамошним царём, что она находится в сокровищнице, охраняется пуще зеницы ока и никому не выдаётся, кроме самого властелина. Считалась та книга «основой всех знаний и началом всех наук, путеводителем к благу, ключом к слову и делу, коими достигается счастье в жизни будущей, и средством спасения от её ужасов, уроком для царей и руководством к управлению державой» [1]^[2].

Задание во что бы то ни стало добыть эту книгу было поручено придворному лекарю Бурзое, который знал как пехлевийский, на котором тогда говорили персы, так и хинди. В его распоряжение была предоставлена баснословная сумма – «двадцать мешков денег, и в каждом мешке было десять тысяч динаров». Простейший перерасчёт показывает, что речь идёт о девятистах килограммах золота. «Прибыв в Индию, Бурзое посещал и площадь у ворот царского дворца, и рынки, где собирается простонародье. Он расспрашивал о приближённых царя и прочих вельможах, о философах и учёных, обращался к именитым мужам со словами привета и посещал их дома, всюду говоря, что он чужестранец, прибывший в Индию, чтобы научиться всевозможным наукам и искусствам, нуждающийся в покровительстве, помощи и руководстве». Так он познакомился с неким человеком, который по счастливой случайности оказался царским казначеем. Между Бурзое и Адое (так звали казначея) возникла симпатия, и индиец согласился помочь персу. Тайком он вынес из сокровищницы эту книгу, а Бурзое стал денно и нощно работать над её переводом и комментариями. Он готов был скопировать и другие книги, но от Ануширвана поступило послание с приказом возвращаться. Он доставил книгу ко двору персидского царя. Когда Ануширван предложил лекарю Бурзое выбрать для себя любую награду, какую он захочет, тот попросил, чтобы книга была предварена историей его деяний и рассказом о том, как он добыл это сочинение в стране индийцев. «Если царь выполнит мою просьбу, – сказал он, – то вознесёт меня и весь мой род на вершину чести, о нас на веки веков останется добрая слава и обо мне будут помнить всюду, где прочтут эту книгу». Так и произошло.

Пора сказать, что же это была за книга. Её название – «Калила и Димна». Представляет она собой собрание притч о людях и разумных животных, а также афоризмов, назидательных изречений, пословиц и поговорок. Рассказанная выше история не поддаётся точной проверке, но она соответствует действительности в основных чертах. Царь Ануширван – историческое лицо. И была в Индии книга – сокровищница житейской и политической мудрости под названием «Панчатантра». Трудно сказать, действительно ли посланец Ануширвана истратил, чтобы её добыть, примерно тонну золота. Но то, что это сообщение никогда не подвергалось сомнению в средневековых источниках, свидетельствует по меньшей мере о той высочайшей оценке, которую имела эта книга у всех, кто её знал.

Пехлевийский текст книги, тот, который составил лекарь Бурзое, не сохранился. «Калила и Димна» приобрела мировую известность в переложении на арабский язык, осуществлённом Ибн-аль-Мукаффой (VIII век). Пожалуй, мало осталось языков, на которые бы не переводилась эта книга.

Существовал и старинный русский перевод под названием «Стефанит и Ихнилат» – такие имена получили два шакала, главные герои книги. Есть и хороший современный перевод на русский язык. Если не читали, обязательно это сделайте!

Трактаты для одного читателя, ставшие средневековыми бестселлерами

«Калила и Димна» является родоначальницей арабских «княжьих зерцал» – книг, предназначавшихся для правителей и содержащих правила житейской мудрости и политического искусства^[3]. Трудно переоценить значимость произведений этого жанра для средневековой арабо-исламской культуры. Такие имена, как Ибн-аль-Мукаффа, Джахиз, аль-Газали, аль-Маварди, Ибн-аль-Хатиб, Ибн-Арабшах – цвет литературы, поэзии, философии, права, истории. О том месте, которое отводилось некоторым произведениям этого жанра в воспитании высшего сословия, свидетельствует факт, приведённый средневековым автором аль-Мубаррадом в его «Книге Добродетельного». Знаменитый аббасидский халиф аль-Мамун (813–833) приказал воспитателю своего сына Васика, чтобы тот учил будущего наследника престола трём книгам – Корану, «Завету Ардашира», «Калиле и Димне» [2], подняв тем самым два «зерцала» до уровня Священного Писания мусульман. «Книга политики» псевдо-Аристотеля, притом что аутентичная «Политика» этого великого философа осталась средневековым арабам неизвестна, была едва ли не самой популярной книгой всего арабо-исламского Средневековья и оставалась таковой и в Европе (в переводах с арабского) вплоть до конца XIV века.

Каждое произведение было посвящено конкретному правителю: «Трактат о приближённых» Ибн-аль-Мукаффы был адресован аббасидскому халифу аль-Мансуру (754–775), «Завет» Тахира Ибн-аль-Хусайна – Абдаллаху Ибн-Тахиру, третьему из династии Тахиридов, правившему в Хорасане (828–844), «Поучение владыкам» аль-Газали – сельджукскому султану Мухаммаду, сыну Малик-шаха (1104–1117), «Светильник владык» ат-Тартуши – фатимидскому визирю аль-Мамуну. Известный литератор ас-Саалиби посвятил одному из хорезмшахов – Мамунидов Гурганджа Абу-ль-Аббасу Мамуну II (1009–1017) «зерцало» – «Владыческую книгу». Его министру Абу-Абдаллаху аль-Хамдуни была адресована им книга – «зерцало» «Подарок визирям». «Жемчужина на пути» Абу-Хамму адресовалась абдельвадидскому султану Абу-Ташфину II (1389–1393). Книга «Аль-Фахри» и названа даже по имени того, кому её посвятил Ибн-ат-Тиктаки, – мосульского правителя Фахр-ад-Дина. «Проторённый путь в политике владык» Ибн-Насра предназначался для знаменитого Саладина (Салах-ад-Дина, 1168–1193), победителя крестоносцев, а «Афоризмы мудрецов в назидание халифам и владыкам» – его потомку аль-Малику ан-Насиру II (1237–1260), правившему в Сирии.

Нередко книги эти существовали первоначально в единственном экземпляре, хранились в халифских или султанских сокровищницах. Например, анонимная книга «Канон политики и правило предводительства», адресованная музаффаридскому правителю Южного Ирана Джаляль-ад-Дину Шах-Шудже (1364–1384), тщательно охранялась и имела специально скрытый под краской знак – личную печать правителя, которая становилась видна, если краску смыть. (Исследователи обнаружили оттиск печати в инфракрасном излучении.) Призыв аль-Муради хранить его «Книгу указания» так, как хранят злато-серебро, можно было бы рассматривать как поэтический оборот [3]. Но Ибн-аль-Хаддад, автор «Бесценной драгоценности, или Политики предводителя» сообщает в предисловии как о чём-то совершенно естественном, что он после завершения своего сочинения обязательно сдаст его в государственную сокровищницу, где она и будет храниться «наравне с жемчугами и златом» [4].

Можно вообразить, какое наказание ожидало бы того, кто посмел покуситься на «зерцало», адресованное конкретному властелину и хранящееся в его сокровищнице. Это сейчас некоторые из приведённых выше имён, если не все, мало что говорят. Но их носители обладали реальной и очень большой властью в своих государствах: сначала в могущественном Арабском халифате, потом в самостоятельных государствах, на которые распался халифат, – княжествах-эмиратах. О том влиянии, которым обладал, например, фатимидский визирь аль-Мамун (не путать с аббасидским халифом аль-Мамуном), может косвенно свидетельствовать то официальное имя, которое он носил, и я не могу удержаться, чтобы его здесь не привести. Его звали Наивеликолепнейший, Надёжный, Корона Халифата, Гордость Всего Живого, Основа Религии, Драгоценность Повелителя Правоверных.

Но ценнейшее содержание этих книг заставляло смельчаков преодолевать преграды и завладевать этими сочинениями. Некоторые из «зерцал» расходились во многих экземплярах, переписываясь от руки. Но ещё больше оставалось в сокровищницах, и только в последние годы эти книги стали публиковаться. А некоторые остаются неопубликованными до сих пор – не в сокровищницах, а в библиотеках Парижа, Лондона, Ватикана, других городов, куда они перекочевали в результате купли-продажи или как-то еще. Эти источники, включая и часть неопубликованных, использованы для написания книги, которую Читатель держит в руках.

Почему же эти трактаты так охранялись и пользовались такой популярностью? Да именно потому, что они содержали ценнейшие советы о том, как жить и властвовать, были своего рода инструкциями о том, как достичь успеха, стать счастливым, прожить жизнь со смыслом.

Не сегодня появились сочинения о том, как оказывать влияние на людей и завоевывать друзей, как вести дела и одолевать врагов. «Княжьи зерцала» составляли часть широко распространённой в средневековом арабо-исламском мире жизненаучительной литературы – так называемогоа́даба. Адаб означает «правила», и эти правила могли касаться всего того, что и составляет содержание человеческой жизни – от любви до войны, от правописания до властвования. Их отличие от современных книг подобного рода – выверенность многовековым опытом. Вот образец адабного наставления.

Это – трактат первого арабо-исламского философа Юсуфа Ибн-Исхака аль-Кинди (IX век) «Как уберечься от печалей». Отмечу кстати, что высокий интеллектуальный ранг автора свидетельствует: к составлению жизненаучительных трактатов обращались мощнейшие личности, которым было что сказать о жизни.

Как избавиться от печалей

Советам предпослано введение, из которого следует, что приятные и неприятные вещи являются таковыми не по своей природе, а в силу нашей привычки, возникающей от частого повторения действий или состояний. Разбойник считает приятной разбойную жизнь, хотя она сопряжена с множеством опасностей. Человеку испорченному кажется приятным то, что отвергают другие. Азартный игрок, попусту тратя время, готов проиграть всё своё состояние. А кто-то превыше всего ставит чувственное наслаждение.

Если любое отношение к вещам есть результат привычки, то можно приучить себя к вещам достохвальным. Начинать нужно с простого и подыматься постепенно ко всё более сложному и трудному в исполнении. Водителем человека в этом деле должен быть разум.

Что касается конкретных рекомендаций, то они следующие. Во-первых, всякая печаль не возникает без того, чтобы не быть следствием чьего-то действия – либо нашего, либо чужого. Если это действие зависит от нас, то мы ничего не должны делать такого, что могло бы нас опечалить. Ведь хотеть сделать то, что тебя опечалит, – это значит хотеть того, чего не хочешь, а так может вести себя только безумный. Что касается чужих действий, приносящих печали, то мы либо в состоянии уберечься от них, либо нет. В первом случае мы должны сделать всё, чтобы помешать тем людям, которые желают нам зла. Если же мы ничего не можем сделать, то прежде всего мы не должны печалиться заранее: ведь что-то и без нашего противодействия может помешать осуществлению действия, которое может нас огорчить. Огорчаться заранее бессмысленно, так как в этом случае причиной нашего огорчения стали бы мы сами. Если уж чьё-то действие, ввергающее нас в печаль, совершилось, то тогда нужно прибегнуть к приёмам, которые сделают печаль наименее продолжительной. Для этого, во-вторых, – и это следующий совет – необходимо вспомнить те огорчения, которые были у нас когда-то и после которых мы утешились, а также печали и огорчения других. Окажется, что все они в конечном счёте предаются забвению.

В-третьих, нужно помнить о том, что у всех есть потери и утраты и нет человека, которого бы вовсе обошла беда. А ведь все люди радуются и веселятся. Так происходит потому, что печаль есть состояние человека, а не что-то постоянно присущее его природе. Горюет человек, у которого украли какую-то вещь. Но не печалится тот, у кого этой вещи вообще не было.

В-четвёртых, человек, который хочет прожить жизнь без бед, уподобляется тому, кто вовсе не хотел бы жить. Ведь беды и невзгоды неотделимы от жизни. Жить с ними или не жить вовсе – так стоит вопрос. Третьего не дано. Желать же это «третье» – значит умножать страдания, так как это желание неосуществимо и, следовательно, неразумно.

В-пятых, мы не должны упускать из виду, что на вещи, попавшие нам в руки, все люди имеют право в той же степени, что и мы. И если у кого-то есть нечто большее, чем то, чем владеем мы, то с этим нужно примириться, не отравляя себя завистью. Только нам и никому более принадлежит неделимое богатство нашей души.

В-шестых, наша доля в «совместном прибытке» – в той части всеобщего богатства, которой мы владеем, – дана нам в долг Великим Заимодавцем – «Творцом прибытка». И он может в любой момент изъять эту долю и передать её другому. Если бы не происходило вечного движения, перераспределения богатства, этого «совместного прибытка» между людьми, то и нам ничего бы не досталось. И если, упуская что-то из рук, приходится возвращать свою долю во всеобщее и постоянно перераспределяющееся богатство, то не стоит печалиться и грустить. Да и то сказать: возвращаем мы мелочи, а сохраняем великий дар – душу.

В-седьмых, если уж печалиться, то печаль должна быть абсолютной – полной и вечной. Но мы уже установили, что печалиться не стоит вообще. Здесь противоречие, которое должно разрешаться в пользу второго требования. Для того же, чтобы вообще не знать печалей, нужно ничего не иметь, не стремиться к прибытку. Все поистине необходимое будет человеку дано: даже кит не остаётся без пропитания, а ему вон сколько нужно… Человек же стремится к обладанию многими ненужными вещами, которые ему только в тягость и мешают жить.

В-восьмых, мы должны разобраться в истинном значении вещей и всего происходящего и ненавидеть действительно дурное, а не ненавидеть таковым не являющееся. Уж, казалось бы, что может быть хуже смерти. Но она неотъемлема от жизни человека – разумного и смертного живого существа. И если представить, что он может выбирать между тем, чтобы быть, каков он есть, и не быть вообще, то выбрать нужно более предпочтительное – быть, существовать. К тому же в смерти есть и то положительное, что, умерев, человек покидает юдоль скорби и попадает в интеллигибельный мир, где нет ни бед, ни страданий.

В-девятых, утрачивая что-то, мы должны вспоминать о том вещественном и духовном богатстве, которое у нас ещё остаётся. Это послужит утешением в беде.

Наконец, в-десятых, всякая утрата – благо, так как она уменьшает количество ждущих нас потерь, утрат и огорчений [5].

«Зерцала» концентрировались на тех советах, которые могли понадобиться либо человеку, который стремится обрести власть, либо правителю, который ею уже обладал, но мог нуждаться в её сохранении и правильном использовании. Попутно рассматривались многие вопросы адаба.

Аргументы и факты

Способы доведения до читателя идей, содержащихся в «зерцалах», могут показаться нам непривычными. Поэтому необходим краткий обзор их внутренней логики, обоснования истинности многочисленных правил и рекомендаций, придания им убедительности. «Княжьи зерцала» редко напоминали серьёзные научные трактаты. Сочинители-жизненаучители прекрасно понимали проблему формы, которая способна передать определённое содержание. Во введении к «Правилам дольней жизни и религии» аль-Маварди пишет, что «сердца́ находят отдохновение в разнообразии искусств, но скукой наполняются от повторения одного и того же» [6]. Этим он объясняет использование в «зерцалах» «точности законоведов и тонкости литераторов, притч мудрецов-философов и назиданий красноустов, речений стихотворцев».

В предисловии к «Приятному плоду для халифов» Ибн-Арабшах сетует, что люди не прислушиваются к тем назиданиям, с которыми обращаются к ним мудрецы, если их не заинтересует форма проповеди. Поэтому мудрецы (на то они и мудрецы!) стали вкладывать свои слова в «уста диких зверей, обитающих на горах и в лесах, неприручённых животных и скотов, разных птиц, морских китов и других водных обитателей». Тут-то, по мысли Ибн-Арабшаха, и срабатывает механизм привлечения читателя. Ведь животным не присущи ни мудрость, ни воспитанность, ни догадливость, ни проницательность, ни речь. А если они проявляют все эти свойства, то читающий человек удивляется и, задерживаясь на словах бессловесных тварей, воспринимает поучение. Иной и задумается: если уж звери ведут себя таким достойным образом, то человеку тем более пристало так поступать [7].

И, конечно же, авторы «княжьих зерцал» были правы, когда считали, вслед за одним из средневековых арабских теоретиков стихосложения, что разум бывает очарован «одобряемыми странностями» и «великолепными диковинками, которые сочтут необычными». К подобного рода «странностям» вполне могут быть отнесены и сыплющие афоризмами животные и птицы из «Калилы и Димны», «Тигра и Лиса», «Льва и Шакала» – из всех тех произведений, которые предвосхитили «Басни» Лафонтена. К возбуждающим интерес «странностям» и «диковинкам» я бы отнёс и парадоксальные афоризмы типа: «Незначительное значительно: огонь, болезнь, враждебность», т. е. любое количество перечисленных вещей опасно, ибо может умножиться и привести к печальному концу. Или ещё: «Люди более похожи на своё время, чем на своих отцов».

Важное место в «зерцалах» занимают притчи и во многом родственные им исторические и псевдоисторические анекдоты. Притча, как и играющий ту же роль вымышленный рассказ об исторической личности, чудесна тем, что, оперируя с виду обычными и случайными фактами, становится воплощением идеи, упорядочивающей мир или вскрывающей его сущность.

Авторы «княжьих зерцал» (или их читатели?), кажется, не могли обойтись без авторитетов. Прежде всего, это авторитеты, естественно, исламские: Коран (как считалось, зафиксированное Божье Слово), Сунна (корпус высказываний пророка Мухаммада и преданий о его действиях и поступках), высказывания и деяния сподвижников Пророка, среди которых особенно выделялись Праведные халифы (VII век), при которых, как полагают мусульмане, исполнялись заветы истинного ислама, а также толкования Корана.

Для многих авторов авторитетными представлялись (и очень часто не без оснований) и последующие правители Мира ислама. Некоторые из них так или иначе знакомы читателю. Это Харун (Гарун) ар-Рашид (вспомним «Тысячу и одну ночь»!), аль-Мамун (ему посвятил специальный раздел своих «Арабесок» Николай Васильевич Гоголь). Иные знакомы меньше, а то и вовсе известны только специалистам. Пусть это не обескураживает читателя. Наша цель состоит не в том, чтобы дать исторический обзор политической системы арабо-исламского Средневековья. Необходимые минимальные разъяснения я буду давать по ходу изложения. А если кто-то заинтересуется какой-то деталью, выходящей за рамки нашей темы – правила житейской мудрости и политического искусства, он может обратиться к справочникам, многочисленным трудам по истории ислама и арабов. Исламоведение и арабистика развиты у нас в стране очень хорошо – на мировом уровне, а часто и выше. С появлением интернета массу фактологического материала можно найти там.

Авторитеты, к которым обращались авторы «зерцал», никоим образом не исчерпываются приведённым выше списком. Их очень привлекало персидское наследие. И если «Завет Ардашира» трудно признать произведением Сасанидского царя Ардашира I (227–241), то показательны исключительная популярность этого сочинения на протяжении всего Средневековья, тот пиетет, с которым авторы «зерцал» относились к этому «неверному» персу, наконец, обилие наверняка апокрифических высказываний, ему приписывавшихся. В несколько меньшей степени это относится ко всем Сасанидам – притом, что с Ардаширом I как авторитетом конкурировал в «зерцалах» Хосров I Ануширван (531–579), бывший в произведениях данного жанра воплощением справедливости. Персидские мотивы в «зерцалах» выражали реальные заимствования из политического опыта Древнего Ирана.

По степени авторитетности в произведениях жанра с предыдущими двумя группами соперничали корифеи древнегреческого и эллинистического наследия. Гомер и Платон, Сократ и Аристотель, Солон и Фемистий – эти и многие, многие другие подобные имена присутствуют в качестве непререкаемых авторитетов в произведениях жанра «зерцал».

Важную роль в становлении жанра «зерцал» сыграло иудео-христианское наследие. Оно представлено на страницах этих трактатов «Израилиадами» (Аль-Исраилийят) – так назывались назидательные повествования, притчи, философские сентенции, морализаторские поучения, которые связывались с именами еврейско-арабского праотца Ибрахима (Авраама) и проповедника истинного единобожия Мусы (Моисея), знаменитого своим умом Суляймана (Соломона) и его доблестного родителя Давуда (Давида), а также Иисуса и его товарищей-апостолов. «Израилиады» демонстрируют несомненную зависимость от Аггады – иудейского собрания изустно передававшихся легенд, размышлений, иносказательных толкований текста Библии (мидрашей). Христианские сюжеты, часто неортодоксальные и неканонические, также составили часть «Израилиад», а затем оставили свой след в «княжьих зерцалах».

И иудеи, и христиане жили на Аравийском полуострове во время возникновения ислама, как, впрочем, и после – на территории всего Мира ислама. Хорошо были известны рассказы из их Священных книг, предания, которые часто теряли свой чисто религиозный смысл, приобретали аравийский колорит, наполнялись местными реалиями, становились общеизвестными историко-эпическими сюжетами или жизненаучительными наставлениями. Немалая их часть и вошла, таким образом, в «зерцала».

Несомненны индийские истоки многих идей, встречающихся в «зерцалах». Достаточно напомнить здесь, что «Калила и Димна» – переложение «Панчатантры». «Индийским мудрецам» приписывались афористические высказывания, об «индийских царях» рассказывались занимательные и поучительные притчи.

Сосуществование на одной странице цитаты из Корана, исторического или (значительно чаще) псевдоисторического предания о каком-нибудь персидском царе, например Сасаниде Шапуре II, афоризма, приписываемого, скажем, Платону, – особая примета «зерцал», отличающая их, пожалуй, от любого другого жанра средневековой словесности (положим, теологических или законоведческих сочинений). Но это – о жанре в целом. Существовали же произведения, которые вполне обходились без авторитета Корана и Сунны. Это, например, «Тайна тайн» псевдо-Аристотеля, «Греческие заветы» Ибн-ад-Дая, подавляющее большинство произведений Ибн-аль-Мукаффы, тяготевшего к персидскому наследию. Как были и такие, в которых к греческому или эллинистическому наследию авторы совершенно не обращались (например, «Сокровище владык» Ибн-аль-Джавзи). Иные темы (к примеру, бренность власти) не могли обойтись без «Израилиад» (вспомним автора библейской Книги Екклесиаста – «царя в Иерусалиме»).

Культурный контекст эпохи во многом определялся терпимостью, открытостью внешним влияниям. И выбор авторитета не был заранее задан жёстко и однозначно. Любая идея могла обосновываться едва ли не любым авторитетом. Приведу два примера. Так, аль-Маварди авторитетом Пророка, приписав его Мухаммаду, подкрепил афоризм: «Создал Бог сей мир для меча и пера. И возвысил перо над мечом» [8]. Не менее влиятельный законовед аль-Газали автором афоризма, обосновывающего главенство в обществе науки и учёных, указал… Александра Македонского [9]. Ещё более показателен разброс авторитетов, которыми обосновывается истинность другого афоризма: «Следите за делами подданных, удовлетворяйте нужды свободных, оберегайтесь от недовольства злых. Ведь благородный восстаёт, когда голоден, а подлый – когда сыт». Среди авторов этого завета в разных «зерцалах» фигурируют Платон [10], Ардашир [11], Ануширван [12], Праведный халиф Али Ибн-Аби-Талиб [13], Ибн-аль-Мукаффа [14].

Но возможность обосновать всякое положение обращением к любому авторитету выводит проблему авторитета за круг реальных, сущностных обоснований истинности, правильности, обязательности той или иной идеи в «зерцалах».

Реальным авторитетом оказывается сама истинность того или иного положения – истинность, понимаемая как соответствие действительности, как разумность, как практическая полезность. Если подойти к проблеме с иной стороны, то придется констатировать, что авторитетами, реальными или выдуманными, нельзя было бы обосновать неистинное положение. Ну, например, приписать великому полководцу Александру Македонскому рекомендацию вступать в бой в такой ситуации, чтобы солнце светило твоим воинам в глаза да ещё ветром несло пыль навстречу. Со ссылкой на него приводится совет противоположного содержания.

И всё-таки авторитет играл свою роль. Он либо устанавливал, либо подтверждал традицию – всё ту же истинность, но понимаемую на этот раз как проверенность длительным и успешным применением в политической практике. С другой стороны, парадоксальным образом обращение – с основанием и без оного – к авторитету, равно как и наделение даром речи (авторской) невинных и идеологически безответственных зверей, – всё это давало достаточно большой простор для того, чтобы вести напряжённый самостоятельный поиск в области практической политики, выступать с новыми или непривычными идеями. Я сам, быть может, не рискнул бы выступить с некоторыми мыслями, которые читатель встретит на страницах этой книги. Но ссылка на авторитетный источник облегчает дело…

Поэтому ошибётся тот, кто представит себе «зерцала» в виде унифицированных и повторяющихся формул. Стремление дать рекомендации в части безостановочно меняющихся жизненных обстоятельств и разных политических целей приводило к тому, что в этих трактатах постоянно ощущалось биение живой мысли – спорящей сама с собой из-за стремления выразить многоцветье мира, переливчатость его красок. Нечасто встретишь на страницах «зерцал» унылую однозначность: мол, поступай всегда таким-то образом и никак не иначе. На одной странице – «Утро вечера мудренее», на другой – «Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня». Эти и подобные максимы соотносятся – иногда в одном произведении, чаще в разных – не как взаимно противопоставленные и отрицающие одна другую, а как взаимодополняющие, комплементарные одна относительно другой. Диалогичность приводимых в «зерцалах» притч, историй, легенд, рассказов, целых повестей («Калила и Димна», «Тигр и Лис», «Лев и Шакал») – не что иное, как отражение внутренней противоречивости и неоднозначности мира. И признание читателем-учеником правильности той или иной идеи зависит от того, с кем мы себя идентифицируем – с сильным Львом или хитрым Шакалом, с услужливым придворным или с отважным военачальником. Да ещё не забыть, что наши ролевые установки меняются в этом беспрестанно обновляющемся мире. Поэтому альтернативность и взаимодополнительность рекомендаций, приводимых в «зерцалах», – великое благо для научающегося жить и властвовать. Настойчиво и неустанно мыслить, полагать себе достойные цели и, наконец, действовать, избрав подходящий образ действия, – этому в первую очередь учили и учат «княжьи зерцала».

Особо нужно выделить такие способы обоснования истинности, как использование формально-языковых средств. Обращалось большое внимание на однокоренные или близкие по звучанию слова. И затем эти формально-языковые связи проецировались на окружающую действительность, организовывая и упорядочивая её, задавая определённое миросозерцание. Например, мало какой автор мог удержаться от того, чтобы не сообщить, что слово «визирь» (министр) происходит от слова визр (тяжесть, бремя). Следовательно – сколько таких «следовательно» встречается не там, где надо! – министр есть тот, кто призван нести на себе основное бремя властвования, сняв его с властелина. Если слово сийя́са обозначает не только «политика», но и, исходно, «уход за скотом», то, следовательно, политик есть пастырь. Ну а подданные – понятно кто.

Здесь же отмечу, что для «зерцал» было характерно широкое использование «речений стихотворцев». Создаётся впечатление, что заимствованные или сочинённые поэтические строки обладали для средневекового автора, вкрапляющего их в прозаический текст, самостоятельной и абсолютной доказательной ценностью. Почему? Авторитетность того или иного поэта играла здесь, конечно, свою роль. Но особая убедительность стиха заключалась, возможно, в том, что он своими ритмами и рифмами организовывал действительность, вычленял из неё какой-то аспект и в лапидарном, афористичном виде отдавал в распоряжение человека. Беспорядочному и неуравновешенному миру навязывалась устойчивость стиха (каждая строка в арабской поэзии состоит из двух равновесных полустиший – бейтов). Тем же задачам служил и садж – рифмованная проза^[4].