Жизнь волшебника

конкретное место заранее обговорить. Ведь это так легко! Уж если они трое суток планировали тут

без него своё путешествие, то вряд ли могли отказаться от него лишь потому, что оно, видите ли,

кому-то не нравится. От хорошо и прочно намеченного отказаться трудно.

Странно: какое значительное действие может произвести лишь одна какая-то мысль или

догадка! Минуту назад на душе было спокойное озеро с кувшинками, как на ковре у Матвеевых над

кроватью, а теперь сердце горячее самовара и лицо набрякшее, как переспелый помидор. За это

мгновение солнце не моргнуло, ветер не дёрнулся, гром ни разу не оступился. Всё действие

совершилось лишь в замкнутом пространстве собственной головы из-за одной ниточки-мысли. И

ниточка ниоткуда не прилетела – вроде взял и сам себя в макушку клюнул. Какой же он глупец! Как

легко его можно надуть! Почему он не смог предвидеть такого простого их финта?! Вот она,

разгадка мгновенного умиротворения Нины: с диким отчаянием валяться на полу и вдруг

проясниться за какую-то минуту, согласившись совсем с другим вариантом! Да ведь она успела всё

перетасовать в своей голове уже в тот момент! Это до него, как до валенка, дошло только сейчас…

И всё – внутренний раскалённый самовар не остудить, он кипит уже сам по себе. Роман не

находит себе места. Догадка не кажется даже каким-то приблизительным подозрением – она ясней

самого достоверного убеждения. Да они просто дураки, если сами не догадались сделать так! Если

не догадаются – он сам над ними смеяться станет…

На другой день Роман едет с ребятишками к Матвеевым за молоком: Федька аккуратно

упакован в коляску мотоцикла, счастливая Машка елозит на скользком, уже до блеска металла

зачищенном баке впереди. Катерина, обрадовавшись детям, угощает Машку шоколадной мазучей

конфеткой «Белочка». Мотя-Мотя с улыбкой на горбоносом лице неумело и от того, очень

сосредоточенно разворачивает Федьку на кровати.

– Что-то невесёлый ты сегодня, – замечает Катерина Роману.

– Да…а, так, ничего, – отмахнувшись, говорит он, но тут же и не выдерживает, – сомнения

появились: не подалась ли она всё-таки со Штефаном?

Катерина опускается на табуретку около стола и с полминуты сидит, задумавшись.

– Я вообще-то хотела промолчать, да чего уж теперь, – вздохнув, говорит она. – У Валентины

Афанасьевны, с которой я сейчас на складе работаю, дочка из города приехала. Ездила она с

девчонками куда-то поступать и видела их вместе на вокзале…

Роман распрямляется, вздохнув, набирает полную грудь тяжёлого воздуха – вот так-то! Теперь и

последних сомнений нет.

– Да уж… – упавшим голосом произносит он. – Обвели меня, как пацана.

– Да не переживай ты, – говорит Катерина, хотя саму-то её ещё вчера от этой новости просто

трясло, – может просто встретились да разъехались…

– Да какой там разъехались! Стоило встречаться, чтобы тут же разъехаться.

– Ну венгр! – подсаживаясь к столу и тихо опуская кулак на столешницу, произносит Мотя-Мотя.

– Жаль, что теперь он уже не вернётся.

– Да и она лучше бы уже не возвращалась, – добавляет Роман.

– Ну, а ей-то куда деваться? – замечает Катерина и заглядывает в спальную, где на кровати с

десятком матрасов лежит Федька, дрыгая ножками.

Как раз над этой-то кроватью и висит ковёр с изображением озера и кувшинок. И Федьке, видно,

очень интересно рассматривать яркие краски.

– Не напрудил бы, – замечает Роман.

418

– А, ничего, – отвечает Катерина, с укором взглянув на Матвея, – не всё же табачищем в доме

пахнуть.

– А кстати, – продолжает Матвей, – откуда он тут вообще взялся? Это моя ошибка. Я как-то не

догадался с ним как следует с глазу на глаз перетолковать. Так только, у магазина один раз

столкнулся. За ним же ничего не тянется, он даже нигде официально не зацеплен. Его бы даже

искать никто не стал.

– Ну-ка! – кричит Катерина. – Ты мне эти разговоры прекрати!

– Да ладно, Кэтрин, это я так, шучу, – смеётся Мотя-Мотя или по тюремному прозвищу Фашист.

– Если бы всерьёз, так стал бы я об этом трепаться… Поздно уже об этом. Надо было ему всё

сразу получше растолковать, чтобы вёл себя как следует. Видно мягко я ему всё объяснил.

Вернувшись с детьми на подстанцию, Роман ходит по комнате из угла в угол. Дети, конечно, ни

в чём не виноваты, но возиться с ними так же самозабвенно и прочувствованно сегодня не

получается. Сделав всё, что необходимо для них, он пытается отвлечься чтением. Да какое тут

чтение!? Всякие чужие книжные страсти кажутся мелкими уже лишь потому, что они чужие. В них

не унесёшься, оторвавшись от своего, которого сейчас столько, что переживай – не хочу. Больше

всего давит ощущение униженности. Об него просто вытирают ноги. А он при этом весь такой

плюшевый и мягкий.

…В унылом подавленном состоянии проходит длинная мучительная неделя. Хорошенько изучив

привычки детей и убедившись в их крепком спокойном сне, Роман понимает, что может оставлять

их одних и на боольшее время. Дети, просыпаясь без него хоть днём, хоть ночью, не пугаются.

Машка ночью сама даже в темноте ходит на горшок, а проснувшись днём, спокойно принимается

за какие-нибудь свои дела. Самое же страшное, что может случиться с Федькой, так это то, что он

просто поорёт немного или наделает под себя.

Если, наконец, хоть с кем-то не поговорить обо всём этом, то можно запросто, как парнику с

навозом, перегореть изнутри. Лучше всего поговорить, конечно, с Тоней. И как раз в конце этой

нервной тяжёлой недели они как по заказу сталкиваются на улице, когда Роман прибегает в

магазин за хлебом.

– Я не обижаюсь, что ты не приходишь, – говорит Тоня, – как ты уйдёшь от детей…

– Я могу, но ненадолго. Вот если б ты пришла ко мне вечером. А обратно я бы тебя отвёз…

– Хорошо, – соглашается она, ласково глядя на него. – Я так соскучилась. Приду сегодня, как

стемнеет.

Кармен приходит в половине одиннадцатого. Дети уже спят. Звук её шагов на крыльце,

услышанный в полной, специально оберегаемой тишине, как пружиной подбрасывают Романа с

дивана. Конечно, это она, потому что Мангыр даже не тявкнул. И сердце, встрепенувшееся

впервые за последние трудные дни, взмывает куда-то в лёгкий верх. Только свидание выходит

грустным. Наболевшее трудно одолеть. И даже близость, о которой оба уже просто мечтают,

похожа на краткое забытьё – нырнули в неё с головой на какие-то мгновения и вернулись на тот же

унылый, грустный берег.

Поздно ночью Роман везёт Тоню домой. Тарахтит медленный мотоцикл, выбирая себе путь

пятном света слабой жёлтой фары. Тоня чувствует себя усталой и разбитой.

– Завтра, а точнее уже сегодня, ты, конечно, не придёшь – говорит Роман, когда они

останавливаются недалеко от её дома.

– Уже сегодня? – удивляется Кармен. – И верно, уже сегодня. Нет, сегодня я хочу отоспаться.

Теперь я понимаю, как трудно было тебе ходить ко мне. А ты тогда ещё и на стрижке выматывался.

Я приду как-нибудь после…

Удивительно, но почему-то она говорит «после». Ни «послезавтра», ни «через два дня», а вот

так расплывчато, неопределённо и оттого будто неохотно.

На всякий случай, поджидая её на третий день (быть может, сегодня и есть это «после»), Роман

сидит на крыльце, глядя на дорогу, еле видимую в густеющей темноте. Дети уложены, хотя,

наверное, ещё не спят, а лежат и лупают глазёнками. А состояние хоть волком вой. Душа-дура

обстоятельств не понимает. Ей не нравится быть одной, её тянет к другой душе. Наверное, это

свойство слабых душ. Сильная душа и в одиночестве не заскулит. Значит, его душа незрелая и

хилая. Она, как некая внутренняя беззвучная сирена вопит так, что другой душе надо быть просто

железной, чтобы не услышать и не прийти. И Тоня, наверное, уже идёт. Надо выйти ей навстречу и,

встретив, сказать: «Я знал, что ты идёшь». Конечно же, она удивится: «Как ты мог знать?» И тогда

он скажет ей такую красивую фразу: «Да потому, что души, видимо, и вправду слышат друг друга».

Небо усеяно звёздами, его синяя немота лишь едва заметно отличается от силуэта сажевой

черноты далёких сопок. И писк редких комариков внезапно приближающихся то к одному, то к

другому уху, похож на какие-то живые сигналы этого вечного, свежего и бесконечного пространства.

Но Тони на этом космическом грандиозном пути нет. Вот уже её дом. А окна квартиры погашены.

Где она может быть в такое время? Может быть, к своим пошла? Что ж, можно пройтись и по улице

до них.

419

Окна в доме её родителей тепло освещены, но на них плотные оранжевые шторы. Постоять

подождать, что ли? Да глупо как-то… Если она выйдет, то усмехнётся: ходишь, ищешь меня по

всем селу…

А кстати, в соседнем доме живёт Рита. Вот тебе и случай зайти к ней и уточнить подозрения

насчёт уехавших. В любом случае, она знает куда больше, чем он.

Роман стучит в двери сеней. Рита, одетая в яркий домашний халат с какими-то

поблёскивающими бурятскими узорами, встречает его вдруг радостно, как родного.

– Я уж и сама собиралась сходить к тебе, – сообщает она, ещё более удивляя, – хотела кое о

чём порасспросить.

Её главный вопрос: когда точно уехал Штефан? Известие, что уехал он на день позже, чем

говорил, заставляет маленькую Риту заплакать с какой-то маленькой скукоженной горечью.

Выходит, в то время, когда она с грустью представляла, как он пылит на автобусе по дороге и его

чувства уже обостряются расстоянием и разлукой, он на самом-то деле спокойно посиживал у них

на горке. И, наверное, как обычно, смотрел на село и щёлкал семечки. В этот последний, можно

сказать, как подарок выпавший день, он даже не подумал её навестить. А это меняет всё

принципиально. С последнего их вечера, когда он был так ласков с ней, так горячо обещал

вернуться, она жила в другом мире. А его подлая ласка была, оказывается, лишь для того, чтобы

выманить из неё его собственные деньги. Как же коварно она обманута!

– И что же он говорил обо мне? – почти безразлично спрашивает Рита, как бы желая услышать

какой-то окончательный приговор.

– В последние дни он вообще ничего не говорил, – обманывает Роман, понимая, что мнение

Штефана о ней лучше не передавать. – Не упоминал, да и всё. Видимо, в себе держал.

Но для Риты плохо и это.

– Как ты думаешь, он приедет?

– Говорил, что приедет, но если честно, то, по-моему, нет. .

– Эх, – горько произносит Рита, – испортили вы мне всё… Я уж думала, что хоть в этот-то раз я,

наконец, устрою свою личную жизнь.

– Кто это «вы»?

– Ты и эта твоя Нина.

– Как это понять?

– Вы всегда настраивали его против меня. Штефан часто твердил: «Роман то сказал, Роман так

сказал, Роман перестанет меня уважать, если я буду продолжать встречаться с тобой».

– Ну, про это уважение он уже сам придумал. Какое мне дело до вас? А Нина здесь при чём?

– А то ты не знаешь при чём… – ядовито прищурившись, усмехается Рита.

– И что я должен знать?

– Ой, не делай ты этот наивный вид, не надо…

– Да чего знать-то?! – уже заводясь, спрашивает Роман.

– А не знаешь, так, значит, тебе и знать не следует.

– Нет уж, давай-ка выкладывай теперь!

– Ой, ну как будто ты ничего не знаешь об их отношениях? Сам же всё позволял. Штефан даже

удивлялся. Ты им даже в кино вместе ходить разрешал. А я ведь его так люблю. Тогда, дура, даже

к вам туда припёрлась. Стыдно сознаться, по окнам ходила, заглядывала. Зато что я там увидела…

Рита качает головой и словно забывается в горькой паузе.

– И что же ты увидела?! – кричит Роман.

– Ой, ну какой же ты наивный, – с той же ядовитой насмешкой говорит она. – Что, что? Что

бывает, когда мужчина и женщина остаются вдвоём?

– Что-о?! Что ты видела, говори! – требует Роман не своим голосом, отяжелев на стуле.

В голове шумит мгновенно закипевшая кровь, словно это не кровь, а газировка, лицо

наливается густым жаром. Внутри же холод, сжимающий грудь и уходящий в одну точку, к сердцу. В

эту же точку уходит и мучительно исчезает сама его кровь, оттекая с кончиков пальцев.

– Ну, что я видела? – произносит Рита, кажется, даже наслаждаясь его оторопелым видом. –

Ладно, расскажу. Сначала я увидела, что Штефан лежит на диване, читает книгу. Мопассана, по-

моему, на обложке большими буквами было написано. Или нет?

– Да чёрт с ним, с Мопассаном! Дальше что?!

– Потом к нему подошла Нина. Откуда она подошла, я не поняла: то ли от стола, то ли от двери.

Я ещё испугалась, что она меня заметит, отстранилась вот так от окна. Сначала, когда я только

увидела тень, то решила, что это ты – чего это ей-то делать там, где он лежит? А она подошла,

наклонилась над ним, обняла и стала целовать. У меня даже мухи перед глазами замелькали. А он

как лежал, так даже и не шелохнулся: ему как будто неловко было. Просто забросил руки за голову

и лежал: мол, если надо, то ладно уж – лижи. Нет, со мной-то он таким мешком не был. Она

целовала его сама. Ох, как во мне всё закипело! Я одинокая, а у неё свой мужик есть. Но она,

сучка, всё равно навязывается! Так-то я тогда, возможно, и не стала бы стучать – стыдно же, что

420

подглядывала. А тут не вытерпела… Меня аж трясло всю. Мне даже с жизнью расстаться

хотелось…

Рассказ Риты короткий, но оглушительный, как пистон. Она уже молчит, а Роман не замечает

этого – сидит, будто не чувствуя и себя самого. Теперь этот рассказ записан в его голове, как на

магнитофонную ленту, а лента запущена по кругу. Хорошо бы как-нибудь всему этому не поверить.

Уцепиться за что-нибудь, разорвать эту плёнку или как-то так всё перевернуть, чтобы всё было –

было совсем не таким. Только зачем ей это придумывать?

– Если ты всё это видела, если всё это правда, – пригоревшим голосом произносит он, – то

почему не разбудила меня?

– Да кто вас разберёт, как вы там живёте? Может, у вас так принято. Ты вон тоже свободно с

Тоней на мотоцикле ездишь. Я думала, ты о них знаешь. Меня саму так это не особенно и удивило.

Обозлило – это да, но не удивило.

– Что значит, «не удивило»?!

– Скажешь, опять ничего не знаешь? Да мне об этом сам Штефан рассказывал.

– О чём ещё, чёрт возьми?!

– О том, что Нина любит его. Она сама призналась в этом. Она, видно, так ему уже перед

глазами примелькалась, что он бывало и меня «Ниной» называл. И про кино рассказывал, как она

там к нему на колени села: в клубе пять человек народу было. Рассказывал, как она к нему ночью в

будку приходила. Два или три раза там была.

Стоп, стоп, стоп! Как это в будку? Да когда же это? Когда он спал что ли?! Ну а когда же ещё?

Ведь он даже не знает, когда она ложится. Когда он засыпает, она обычно сидит за столом, за

книгами, готовится к сессии. Вот вместо этой подготовки она его и навещала… Роману кажется, что

души у него уже нет. Она просто истлела, оставив после себя пустое, дымное место.

– Одно он сказал точно, – продолжает Рита, – и я почему-то в этом ему верю. Да я и сама по его

реакции там, на диване, убедилась. Близости между ними не было. Штефан говорил, что после

того, как он перебрался к вам, она постоянно приходила к нему на диван. Однажды он уже спал, и

вдруг чувствует, что рядом с ним кто-то лежит, обнимает его, целует. Ну, он всё-таки мужик, тоже

спросонья начал её ласкать, да потом одумался: что же, мол, я делаю – Роман мой друг, а я в его

доме.

Роман вскакивает и не столько ходит, сколько топчется по маленькой кухоньке.

– Ой, да не переживай ты так, – говорит Рита. – Аж белый весь. Зря я тебе всё это рассказываю.

Хочешь воды попить?

– Никогда ещё я не был в таком глупом положении, – тяжело и медленно признаётся Роман,

понимая, что вот как раз перед ней-то ему не хотелось бы в этом признаваться. – Никто никогда не

видел меня таким, каким ты сейчас видишь меня. Я, конечно, и сам не святой, но лучше меня не

обманывать… Я должен знать всё. Выходит, она любит его…

– Наверное. Он говорил, что ему достаточно сказать ей одно слово, чтобы она уехала за ним

хоть на край света.

– На край света… Что ж, вот и уехала…

– Я ещё удивилась тогда: а как же дети? А Штефан говорит, она думает их поделить: одного

ребенка – себе, другого – мужу… А почему ты сказал «уехала»? Куда она уехала?

– А разве ты не знаешь? Я отпустил её через день, как уехал Штефан, к её тётке в Казань.

Теперь уже Рита смотрит на него оторопело. И видя её реакцию, Роман ещё раз удивляется

тому, какой же он глупый, доверчивый дурак.

– Какой же ты дурак! – усмехаясь, подтверждает это и Рита. – К тётке в Казань! Всё, теперь-то

ты уж точно полностью загубил мою жизнь. Конечно же, он не вернётся. И что у них там будет –

мне уже всё равно. Теперь сам страдай.

– Слушай, а ты точно видела всё это в окно?

– Точней некуда…

– А ведь у нас с ней такие открытые отношения, – бормочет Роман, – я перед ней наизнанку

выворачиваюсь, всё рассказываю.

– Такой большой и такой наивный, – горько усмехается Рита. – Ну какая женщина рассказывает

всё? Хотя бы и меня взять. Да того, что не нужно, я никогда не скажу, хотя как будто и выложу всё.

Возвращаясь домой, Роман чувствует, как у него кружится голова, как его даже покачивает

слегка. Такие новости не хотят укладываться в голове. Увидев силуэт дома и подстанции на фоне

звёздного неба, Роман вспоминает, что он уходил, чтобы встретить Тоню. Теперь уже не надо

никого. Душа, захлебнувшаяся горечью, уже не стонет и никого не зовёт.

Дома всё спокойно. Ребятишки спят – надо лишь поправить им одеяльца. Роман ложится на

диван, но какой тут сон! Вот здесь-то Штефан и лежал. Вот в такой позе он и сам не раз видел его

здесь. А Смугляна, получается, подошла вот отсюда… Роман вскакивает и буквально бегает по

комнате в темноте. Сердце надломленно стонет от перегрузки, как крыша навеса в Выберино,

придавленная большим снегом. А что, если для собственного успокоения допустить, ввести в

норму мысль, что Нина – это женщина, которая может свободно принадлежать любому, кого она

421

захочет? А ещё представить, будто всё это она рассказала ему сама. Ведь тогда, согласно своей

«Мерцаловской морали», он должен всё понять и принять. Ну и как? А никак. «Мерцаловская

мораль» не предполагает лжи. Так что это предложение не проходит, смирение не наступает:

Смугляна продолжает оставаться лишь его. Ведь она же для него святая, эталон. Был бы сам

святым, так к чему тогда эталон? Это же потрясающе – вот живёт себе грешник, считая себя таким

подонком, что дальше уже некуда, а без веры в святое не может. Это что же, выходит, и сам дьявол

ориентируется на святое?

Однако что делать дальше? Как жить? А если вообразить жизнь и вовсе без какой-либо жены?

И без Нины, и без Тони, и без всех возможных постоянных женщин? Есть ли в этом что-то

привлекательное? Конечно! Он будет жить один, совершенно независимо, будто сам себе хозяин

всегда и во всём. Уедет в город, снимет там небольшую квартиру, и всё. Что его держит здесь?

Родителей нет, друг никогда уже сюда не приедет. А уж в городе-то он заживёт! Куда проще жить,

не имея постоянных женщин и не ожидая их верности. Если самому не требовать верности, то

тогда уже ничто не страшно. Измена временной женщины или женщины, от которой не ждёшь

верности, – не измена.

Он снова ложится, но сна нет как нет. Сердце не сбрасывает своих бешеных, каких-то уже

просто разношенных оборотов. Как же не стыдно ей обманывать его? Ведь он-то честен, он

стремится быть максимально открытым. Посмотреть бы ей сейчас в глаза. Роман вскакивает,

включает свет, отыскивает её фотографии, впивается взглядом. Так красива она всё же или нет?

Нет, не красива! А почему он сколько с ней живёт, столько и спрашивает себя об этом? Да потому

что этот вопрос не только о внешности. Красива или не красива – это значит правдива или не

правдива, свята или не свята, его или не его. И сейчас всё проясняется как никогда – ей достаются

все определения с приставкой «не». И сомнений в этом – никаких! Как можно было раньше не

видеть этого?! Если же говорить о её внешности, то вся её привлекательность всегда заменялась

обычным кокетством. А для мужиков это тот же клей. Так что как была она девяткой крестей так ей

и осталась. Выше не поднялась…

Заснуть не удаётся всю ночь. Всё какие-то мысли, чёрт бы их побрал! Утром первым хныкает

Федька, разбудив и сестрёнку. Не хочется, а надо начинать с ними весь обязательный утренний

ритуал.

Целый день Роман нервничает и даже кричит на детей. Их плач сегодня не трогает. Странно,

что ещё совсем недавно счастье казалось прочным, как железобетонный мост. А на самом-то деле

оно как воздух, как радуга. Почему-то прочное как самое хрупкое рассыпается быстрее всего. Как

это возможно, чтобы в его святой жене оказалось столько притворства и лжи? Как жить с ней

дальше? Как верить ей? Однажды на берегу Штефан утверждал, что нет такой женщины, которая

не смогла бы изменять. И тогда он, как об обратном примере, рассказал о своей жене. Что ж,

неплохой урок преподал ему венгр, как будто и сам не желая того. Как, наверное, неловко и стыдно

было Штефану выигрывать у него это их не заключённое пари. Вот так пример! Костяк жизни

скреплён узлами примеров и если эти узлы разрушаются, то разваливается вся жизнь, все её

устои. Тем более, что это не первый её обман. Был аборт, который она долго скрывала… (Зачем он

тогда вернул её, зачем пожалел?). Были письма от паренька из армии, когда они уже были вместе.

Разве не обманывала она тогда этого солдатика? В ней постоянно затаена вторая низкая натура,

внезапно обнажающаяся то в одном, то в другом месте. Ложь, которую она создаёт, похожа на

трясинное болото, на котором качается их жизнь. Какая уж тут святость…

– Да, Серёга, теперь я понимаю тебя, – вслух говорит Роман фотографии друга, стоящей на

книжной полке, не глядя туда, а просто зная, что она там. – Вот из-за такой же паскуды и ты

пострадал. Но меня этим не возьмешь! Я не из того теста.

В обед Машка опрокидывает на себя тарелку с супом – хорошо ещё, что суп уже остыл. Роман

вздыхает и молча стаскивает с неё всё облитое.

– А что, ведь наша мамка – дрянь? – вдруг неожиданно для себя говорит он дочке, завязывая

поясок на переодетом чистом платьишке.

Говорит, словно загадывая, что же она скажет: да или нет? Машка ведь всё равно не знает

смысла этого слова.

– Длянь, – вдруг соглашается дочка.

Роман пристыженно спохватывается, прижимает её к себе.

– Нет, нет, нельзя так говорить. Она же твоя мама.

– Моя мама – длянь? – переспрашивает дочка, радостно улыбаясь и, видимо, находя в этом

слове что-то забавное, особенно с тем мягким искажением, как это выходит у неё.

– Нет, нет, забудь, что я сказал. И никогда так не говори.

Во всех деталях вспоминая последние дни перед отъездом Нины, он и сейчас не находит в её

поведении чего-либо необычного или настораживающего. Такой уж он слепец! Но какая

притворщица она! Он так лгать не умеет. Конечно, он мучит её, но мучит больше правдой, чем

ложью. А если лжёт, то потом просто болеет от этого, изводя себя десятками оправдательных

доводов. Нине же обмануть как вздохнуть. Уж в чём-чём, а в этом-то женщина совершенней.

422

Рациональный мужчина пытается быть последовательным хотя бы перед самим собой, а женщине

с её эмоциями последовательность ни к чему. Женщине обманывать проще, можно даже сказать,

естественней, органичней. Вот почему Зинка, укравшая книгу, легко клянётся матерью, а Нина

легко соглашается на поездку к тётке в Казань, думая при этом о другом маршруте. Подлость на то

и подлость, чтобы не знать границ, не признавать друзей, жён, мужей – никого. Она

непредсказуема, как болезнь и всепроникающа, как старость. А главные носители подлости и

неискренности – женщины. Вот что печально…

…С самого тёмного утра в пространство вокруг дома был влит густой туман, который теперь

тает и светлеет. Накормив детей, Роман бесцельно бродит по ограде – квадрату – штакетником

огороженной степи, чтобы хоть как-то развеять боль, однако сердце тянет всё так же, если не

сильнее. И никакое время его, оказывается, не лечит. Комнатные тряпочные тапочки уже хлюпают

от росы, лицо окропляют мелкие капельки тумана. В стороне села туман, оседая клоками, остаётся

и в низинах, и на вершинах сопок. Но сегодня этой красоты будто и нет. В доме кричит Федька –

надо возвращаться к нему. «Кажется, призадержался я здесь, – холодно и отрешённо от своей

родины и от всей своей сегодняшней жизни с женой и детьми думает Роман, оглянувшись на

крыльце, – не достаточно ли и того, что я здесь прожил?» Но эта мысль какая-то как бы случайная,

почти не его, пришедшая неизвестно откуда.

Войдя в дом, он механически берёт на руки плачущего Федьку и ходит, баюкая его. Сам не

замечая того, на ходу выдаёт Машке сразу весь ящик с её игрушками. А потом продолжает ходить

с сынишкой, баюкая и баюкая его, уже давно заснувшего.

Днем, улучив момент, он едет в село и покупает бутылку сухого вина – водки в магазине нет.

Конечно же, это не выход, но выпить немного не помешает, чтобы прожечься изнутри, чтобы хоть

как-то затупить мысли, режущие, как по живому. Когда из магазина проезжает мимо Матвеевых,

тётка Катерина, как раз вышедшая за ограду, машет рукой. Видя, что он подворачивает к ним,

Катерина возвращается на веранду и приносит телеграмму. Телеграмма от Смугляны (да и от кого

ещё ей быть?): «всё нормально целую детей нина».

Так, значит, это называется «всё нормально»? А на штемпеле что? Казань… Как это Казань?! Он

что же, всё придумал? Хотя телеграмму можно дать и проездом с вокзала. В эти дни они как раз

должны Казань проезжать. А ещё, если вдуматься, почему не просто «целую», а «целую детей»?

Да потому что не смеет она включить в круг целуемых и его, находясь рядом с другим. Её

подсознание правдивей её самой.

Вечером, когда Машка, ковыряясь в каше, уже едва не засыпает за тарелкой, Роман

распечатывает бутылку и наливает стакан.

– Папа пьёт вино, – почему-то обиженно сквасив губки, констатирует Машка этот факт.

– Пьёт, доча, пьёт, – соглашается Роман, сглатывая комок в горле от внезапной жалости к себе.

Как понятен сейчас Серёга, словно живущий в нём какой-то частью своей недоожитой жизни. «Но

тебе-то было в сто раз тяжелее, – говорит ему Роман, – у тебя не было детей. Хотя, если их не

было, то уйти, наоборот, куда легче – привязки нет. А уж меня-то с этого света никакими силами не

стянешь… Нет таких сил, Серёга, нет! И никогда не будет! Хотя как справиться со всем этим – я

пока не знаю. Значит, я буду стойким и не зная, зачем это нужно. Просто так. Из одного голого

принципа. Других-то доводов у меня всё равно не осталось».

Не выспавшись ночью, он весь день ждёт вечера, чтобы наконец-то отключиться. Но сна нет и

сегодня. И тут как некое спасение в половине четвёртого ночи вдруг приезжают спецы из

электросетей. В их приезде есть что-то мистическое. Сначала в рваном сне – куски всяких мыслей,

видений, и вдруг в эту кашу вплетается гул машины за окном, свет фар, мечущийся по спальне,

яростный лай Мангыра на улице. А когда Роман, ещё ничего не понимая, не понимая даже того,

спит он или не спит, выходит на крыльцо, то с подножки «колуна» спрыгивают и идут к нему

покачивающиеся силуэты. Вообще-то, как выясняется, спецы должны были приехать ещё днём, да

по дороге остановились на речке – сильно уж место красивое попалось. Думали, что остановились,

чтобы порыбачить, а оказалось, чтобы неожиданно напиться. Добравшись до подстанции, они

заваливаются кто где: водитель Гоха – в своей родной кабине, рыжий и веснушчатый электрик – в

будке среди верстаков и железа, их руководитель Юра Соболинский бросает на пол матрас в доме,

в комнате связи.

Провозившись с их устройством (если только это можно назвать устройством), Роман

возвращается домой уже в пятом часу, падает на кровать и наконец-то уходит в сон, как в толстый

слой пуха. А с трудом выскребаясь из него в девять часов утра, поражается собственному

умонастроению. Почему-то ему становится очевидным, что жену свою ему не выгнать – для этого у

него не хватит ни сил, ни решимости. И это даже при том, что она сейчас с другим. Но оставаться

одному совсем не хочется. По большому-то счёту, он во всём виноват сам. Это он сделал её такой.

Это он испортил её, заразив своими в чём-то, может быть, и впрямь развратными взглядами. А тут

Штефан – довольно необычный мужчина, если непредвзято взглянуть на этого венгра. Так что

понять её можно… Понять-то можно, но как успокоиться? Как быть с этими тонкими нервными

переживаниями?

423

Дети ещё спят, но за стенкой уже бубнят осипшими голосами спецы. Роман поднимается, идёт к

ним. Им надо работать, но состояние у них никакое. Может быть, сгонять на мотоцикле до

магазина да купить им для опохмелки трёхчекушечную бутылку «Агдама»? Однако они угрюмо не

соглашаются. Всё понятно – если не опохмеляются, значит неспившиеся, а вчера и в самом деле

надрались вроде как случайно – от радости по красивому месту на Ононе. Окатив помятые,

опухшие лица холодной водой, они вливают в себя прыгающие в руках кружки горячего чая, а

потом идут настраивать аппаратуру подстанции мощностью в тридцать пять тысяч вольт. На

старшего, Юру Соболинского – высокого, худого инженера с усиками – жалко смотреть. И как что-

то можно сообразить в тончайших измерениях с такими туманными, приблизительными мозгами?

Задача спецов сегодня – кроме прочих настроек как-то по-новому насторожить и сигнализацию.

Сочувственно понаблюдав за их вялым возвращением в реальность, Роман уходит домой к

утренней процедуре с детьми. Накормив сына и дочку, заняв их игрушками, он возвращается к

бригаде, которая работает уже на территории подстанции за сеткой-рабицей.

– Кстати, где это вы потеряли Селиванова? – вспомнив того, с невольно возникающей улыбкой

спрашивает Роман. – Почему он не приехал? Ничего с ним снова не стряслось?

– Так Селиванов же утонул, – подняв недоумённый взгляд, просто сообщает Юра, – не слышал

что ли?

– Утонул?!

– Конечно. Да уж, жаль Ваську, жаль… Мы уж погоревали.

– Да как же он мог утонуть?

– В том-то и дело, что утонул по-глупому. На мелком месте. Там даже с головой не скрывало.

– Пьяный что ли был?

– Наоборот тверёзый, как стёклышко. Перебродил мелкую протоку и угодил в яму.

– И не выплыл?! Он что, плавать не умел?

– Плавал он отлично, а в его положении не выплывешь. Из штанов выскочить не смог. Ну, он на

охоте был. Перебродил с ружьём протоку. А на нём был резиновый костюм до груди. Оступился в

яму, и его сразу вверх ногами перевернуло. Да ещё патронташ на поясе висел. И всё – выбраться

уже не смог, захлебнулся.

Ну и ну – в ловушку из собственных штанов угодил! Селиванова не забудешь. Он весь был

какой-то особенный во всяком своём движении, жесте, походочке, в любом сказанном слове. Он

никогда не был обыденным. Таким и стоит теперь перед глазами. Вот тебе ещё один почти что

античный сюжет, в котором слова «О, если в мире есть беда всем бедам – её вкусил Эдип», можно