Жизнь волшебника

его хочется отстоять, вернуть себе. А после близости с ним, ревность исчезает совсем. Нину

удивляет, что от Тони он приходит не усталым и измочаленным, как ей того злорадно хочется, а

энергичным, бодрым, оживлённым.

– О чём вы сегодня говорили? – по привычке спрашивает она.

– Да, вроде бы, ни о чём новом, – вспоминая, отвечает Роман. – Ты сегодня и сама много всего

слышала.

– Я заметила, с каким умилением смотрит она на детей, – тихо говорит Нина. – Я знаю это

состояние. Когда я была беременной, во мне была какая-то постоянная радость. Мне даже

казалось, будто сами мои глаза излучают свет. Такое же и в ней. Я её от этого даже как-то ближе,

что ли, чувствую. Я не хочу ничего менять. Пусть всё остаётся так. Только вот. . Конечно, говоришь-

то ты искренне о том, что относишься к нам одинаково, а вдруг всё станет иначе? Ты не хочешь

обманывать, я знаю, но вдруг ты просто изменишься…

– Не изменюсь. Мои отношения уже устоялись. Верь мне, и всё будет хорошо.

«А ведь она просто святая, – думает Роман, засыпая. – Разве смогла бы, например, Ирэн

принять всё то, что принимает она? Любить, быть верной и всё принимать – так может не каждая».

ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ

Увидеть море

У Штефана заканчивается, наконец, и работа, как бы сторожа. Вечером этого последнего дня он

переселяется к Мерцаловым, то есть, просто приходит к ним со своим каким-то «городским»,

синим, изрядно потёртым рюкзаком. На переселении настаивает Роман – ну чего торчать ему в

этой убогой будке? Штефан ждёт, что окончательный расчёт в кассе совхоза будет сначала через

три дня, как ему обещали, потом через четыре, а потом уже просто ждёт. Он, правда, вроде бы, и

не спешит, наслаждаясь спокойными днями теперь уж точно без всяких забот, ностальгически

поглядывая с крыльца, кажется, не только на село, но и на всю свою краткую жизнь в Пылёвке.

411

– А всё-таки, я сюда ещё приеду, – говорит он свою уже привычную фразу однажды вечером, –

хочу себя забайкальской зимой испытать.

– Вряд ли ты вернёшься, – не верит Роман, – попадёшь в другую обстановку и забудешь всё,

что было здесь. Всё это просто станет прошлым. Забудешь хотя бы потому, что тебе придётся

зарабатывать деньги на билет. Устроишься вот так же куда-нибудь, и новая жизнь тебя так же

засосёт.

– Нет, теперь, как только я приеду, мать сразу даст мне две тысячи на обратную дорогу.

Скрывая усмешку, Роман смотрит в сторону: о собственной толстой сберкнижке Штефан

почему-то уже не говорит. В преддверии отъезда он заражён «синдромом дембеля» – то и дело

перекладывает и просматривает вещи из рюкзака. Так вот зачем, спрашивается, везти с собой

приработанную, отрегулированную стригальную машинку, если намерен вернуться? Так что

улетишь ты, кудрявый соколик, навсегда.

Вечерами Штефан подолгу читает своего Мопассана, лёжа на диване в комнате, а Смугляна,

уложив ребятишек, сидит там же с учебниками. Роман ложится раньше, пытаясь вернуться к

прежнему ритму: хорошо высыпаться, а на рассвете делать зарядку и пробежку.

Их самая частая гостья теперь – Рита, с которой Штефан по полдня выясняет отношения, сидя

на крыльце. Она уговаривает его никуда не дёргаться, а просто остаться с ней. Штефан не сдаётся,

хотя иногда уступая, уходит к ней ночевать. Уходя, он виновато и понуро прощается с

Мерцаловыми, а утром входит в дом непримиримым и с такой гордо поднятой головой, будто

возрождённый Феникс.

В начале новой недели Роман получает по телефону распоряжение из Обуховска: завтра же

ехать в управление сетей на медкомиссию.

– А как быть с подстанцией? – спрашивает Роман Матвейчика, звонившего по устройству

специальной связи.

Игорь Александрович с минуту что-то соображает, что-то бормочет про себя и, наконец,

распоряжается: бросай подстанцию и едь! Всю ответственность он берёт на себя, потому что если

его подчинённые не пройдут медкомиссию, то директор электросетей его просто разорвёт.

Ну и ну! Боишься оставить подстанцию на час, а тут запросто можно уехать минимум на трое

суток. А если вдруг всё же – отключение? Матвейчик поясняет: тогда в Пылёвку, в этот день или на

другой, приедет на «колуне» специальная бригада – ничего, совхоз подождёт и потерпит.

– Что же мне делать? – растерянно спрашивает Штефан, узнав о том, что хозяин уезжает не на

одну ночь. – Я поживу пока в своей будке.

– Да ладно тебе, оставайся, – нерешительно говорит Роман.

– Но это как-то неудобно…

– Ну, как знаешь… – тоже уже соглашается Роман, подумав, что здесь он, пожалуй, и в самом

деле, прав. Этого Пылёвка и вовсе не поймёт.

В тот же вечер Штефан отыскивает в селе деда Костю, с которым они ещё недавно посменно

дежурили, и забирает ключи от уже не жилой будки.

Спать Роман ложится раньше обычного, чтобы утром легче подняться. Уже совсем поздно

ночью он слышит сквозь сон, как кто-то так яростно тарабанит в запертую дверь веранды, что в

рассохшихся рамах дребезжат стёкла. Потом слышится приглушённое объяснение Нины, что

Штефана здесь нет, что он неизвестно где. Конечно, это снова Рита. Штефан сам просил Нину

говорить Рите, в таких случаях, что его здесь нет. Раза два Риту уже удавалось обмануть, но

сегодня она от чего-то прёт напролом. Прорвав заслон Нины, она врывается, наконец, в комнату, и

там начинается громкая ссора со Штефаном. Ну, это уже не ново. Надо просто перевернуться на

другой бок и спать дальше. В спальню входит Нина и как-то неуклюже, словно для того, чтобы

специально его разбудить, пристраивается рядом.

– Рита явилась, – возбуждённым шепотом сообщает она, вскинувшемуся мужу – ну, просто

комедия. Опять разбираются.

– Пусть разбираются… – сонно бормочет Роман. – Тебе-то что… Не мешай, пусть сами. Только

бы ребятишек не разбудили. Скажи им, чтобы на крыльцо вышли. Чего в доме-то орать?

– Она шнурок от куртки найти не может.

– Какой ещё шнурок?

– Да эта дурочка шнурок из куртки выдернула, повеситься хотела, а Штефан отобрал и куда-то

спрятал.

– Повеситься? – просыпаясь, спрашивает Роман. – Они что там, совсем того?

– Ну, не знаю…

– Короче, скажи: пусть шагают на улицу вместе со своими шнурками, и если им надо, то

вешаются там над крыльцом. Хоть оба… Только тихо.

И тут же он снова уходит в сон, даже не поняв, осталась Смугляна рядом или вернулась к

раскалённым гостям.

412

Штефан, упёршись в этот раз принципиально, остаётся на своём диване, и рано утром выходит

из дома вслед за Романом. Роман идёт на остановку, Штефан в свою автомобильную будку,

которая никогда и никуда уже не поедет.

Отойдя от дома, Роман оглядывается на подстанцию – ну, прямо перекреститься хочется, чтобы

она не отключилась за эти дни.

* * *

Возвращается он на третий день вечером, попросив водителя тормознуть там же, где автобус

когда-то останавливался, привезя Гуляндам Салиховну. Прямо с дороги Роман видит на крыльце

Штефана и Нину, которые возятся там с детьми. Ну прям, готовая семейная идиллия, лишние в

которой не нужны. Крыльца в четыре ступеньки вполне хватает, чтобы на нём живописно

уместилось всё его семейство, вместе с экзотичным венгром.

Роман подходит к дому и навстречу ему выбегает Мангыр, снова сорвавшийся с привязи.

Подходит он как-то косо приседая и виляя, кажется, не хвостом, а всем телом. Пёс изо всех сил

старается произвести на хозяина хорошее впечатление, вымолить прощение за своевольство.

Потом сам же бежит к будке, где валяется цепь с пропахшим псиной ошейником и сам же

подставляет голову. Роман накидывает ошейник, чуть потуже его затянув, и Мангыр, похоже, даже

благодарен за это: всё, теперь его жизнь снова определена, всяких сомнений, присущих свободе,

нет.

Роман здоровается за руку со Штефаном и вдруг чувствует, что и в том есть нечто похожее на

виляние Мангыра. Хвоста у Штефана, конечно, нет, вилять нечем, но уже в самом его тоне

чувствуется какая-то зависимость с приседанием. Штефан сразу сообщает, что полный расчет в

кассе получен им ещё позавчера и что, собственно, всё остальное время он просто ждёт Романа,

чтобы проститься с ним и отметить отъезд. Для этого мероприятия уже всё закуплено и

приготовлено.

Роману, оголодавшему и уставшему от мотаний по станциям, от дремоты в жёстких креслах,

больше нравится известие о хорошем столе. Он радостно хлопает Штефана по плечу, целует в

щёку какую-то отстранённую, несмотря на трёхдневную разлуку, жену, стоит немного перед

коляской с Федькой, дав подержаться ему за свой палец: «Ну что, Федька, давай поздороваемся».

Для Машки приготовлен подарок, купленный в Обуховске – набор алюминиевой крошечной посуды

– всякие там кастрюльки и тарелочки, так необходимые ей для её «дома», устроенного в уголке за

досками.

В доме у порога стоит плотно набитый рюкзак Штефана, а рядом небольшой чемодан Нины.

Странно… Видимо, Штефан тут так разжился, что его вещи не вошли в рюкзак, и Смугляна

подарила ему свой чемодан.

– И ты куда-то навострилась? – шутливо спрашивает он жену, вошедшую следом.

– Ну да, – вдруг тихо и кротко отвечает она.

– Что значит «ну да»?

– Я тоже хочу. Ну, помнишь, мы договаривались с тобой, что я могу куда-нибудь поехать. Так вот

Штефан пригласил меня с собой…

Роман плюхается на стул около накрытого стола с бутылкой неизменного «Агдама», но уже не

чувствуя никакого голода. Ничего себе! Как это можно было принять всерьёз один их дальний,

почти случайный разговор? Ловко они напланировали тут без него…

– Но у тебя же скоро начнутся занятия в школе! – в растерянности говорит Роман.

– Я уже договорилась с Порошковым. Меня на некоторое время подменят. Я приступлю к

работе чуть-чуть позже.

– Надо же! С Порошковым она договорилась! А со мной договариваться не надо? А с ребёнком?

Ему ведь всего три месяца!

– Но ты же отпускал меня в школу. Ты с ним справишься. Тем более что теперь он уже

полностью отказался от груди.

– Когда же это он успел отказаться? За эти три дня? Ты что, специально его отбиваешь?! Я

смотрю, ты ловко всё предусмотрела. А я вот не согласен. И не хочу отпускать тебя со Штефаном.

– Но мы ж договорились!? Ты обещал. Ты снова увиливаешь, – обличительно наступает Нина.

– Ну ладно, я, в конце концов, могу согласиться, чтобы ты куда-то поехала. Но только не с ним.

– Почему?

– А я не доверяю ему.

– Не доверяешь?! Да как ты можешь!? – почему-то оскорблено за Штефана восклицает

Смугляна. – А какое мнение о нём у тебя было раньше? Вот как быстро ты меняешь свои взгляды!

– Давай оставим в покое мои взгляды, но ты-то почему хочешь ехать именно с ним?

– Потому что я уже настроилась. Я так давно мечтала о поездке! Я уже не могу отказаться…

– Хорошо – поедешь. Но только не с ним. Завтра в профкоме совхоза я узнаю о туристических

путёвках. Ехать по путёвке куда удобней. А дикарём, да ещё со Штефаном, который постоянно

413

попадет в какие-нибудь приключения, ты только намучишься. Вспомни хотя бы все эти очереди в

кассах. А по путёвке всё будет заказано и организовано.

– А я, может быть, намучиться хочу!

– Тебе нравиться говорить глупости?

– Ты специально хитришь, чтобы удержать меня. А я уже не могу в этой клетке. Штефан уедет, а

потом выясниться, что с путёвкой ничего не выходит. И я никогда никуда не съезжу. Вот к чему ты

подводишь. Я знаю – ты хочешь, чтобы я никогда ничего не видела.

– Если не выйдет с путёвкой, значит, поедешь к своей тётке в Казань. Ты же хотела посмотреть,

как живут татары.

– Но я хочу увидеть море! Я никогда его не видела и никогда в жизни, наверное, не увижу!

Штефан обещал мне его показать.

– О, да это уже попахивает романтикой! Хорошее турне вы придумали. Ловко спелись тут без

меня!

– Да при чём тут «спелись»!? Я просто никогда не видела моря! Ты понимаешь?!

– Я тоже никогда не видел моря! – уже жёстче говорит Роман. – Зато я видел Байкал. Думаю,

что людей, которые видели Байкал, куда меньше, чем тех, кто видел какое-нибудь море. В общем,

со Штефаном, повторяю, ты не поедешь.

Нина убегает в комнату, бросается на диван и просто истерически ревёт. Наверняка, для того,

чтобы Штефану на крыльце было слышно. Машка прибегает в дом, подходит к матери и начинает

её утешать, гладя по чёрным волосам.

Рёв продолжается долго, как-то на одной ноте. Роман всё это время сидит перед накрытым

столом, не зная – есть или не есть. А ведь, если подумать, то понять её можно. Вот съездил он

сейчас в свою краткую командировку, развеялся немного, а она всё тут и тут. Ну, бывает она на

своих сессиях, так много ли чего там видит? Там ведь одна дорога: общежитие – институт. Здесь

же, на этой заброшенной подстанции она живёт только из-за него. Конечно, и он тоже неизменно

здесь, но у него-то уж судьба такова. А она почему должна страдать?

– Да ладно, если уж тебе невтерпеж, – говорит Роман, – дуй хоть на все четыре стороны! И с

кем хочешь – хоть со всей деревней сразу и со всеми венграми, которых только встретишь.

Рёв выключается, как лампочка – был яркий свет и вот уже темнота. Смугляна, вскочив с

дивана, несётся к нему, прыгает от радости, чмокает в обе щёки. Стараясь скорее замять

неприятный момент и этим как бы закрепить решение мужа, тут же перекидывает со стола на

плитку остывшую сковородку с тушёной капустой и мясом.

– Кстати, – говорит она уже на другом почти совершенно обыденном и миролюбивом регистре, –

мы ведь все эти дни сидим без молока. Может быть, пока всё разогревается, ты съездишь к

Матвеевым?

Вот те на! На столе всё уже стоит, ароматы разные витают, а из-за стола надо выходить. Но с

другой стороны – лучше уж сразу съездить. Потом и вовсе будет неохота. Вздохнув, Роман выходит

на крыльцо, сбегает мимо Штефана. Потом выкатывает мотоцикл из гаража, и опять же не глядя на

гостя, выезжает в ворота. Почему-то теперь со Штефаном трудно говорить. А на душе от всей этой

не нормальной ситуации, так паршиво…

Катерина как раз процеживает парное пахучее молоко – налитые до верха банки стоят с

шапками пены. Матвей сидит с газетой в очень не естественных для него очках, читая что-то вслух.

– Ну и как съездил? – спрашивает он, глядя поверх очков.

– Да всё нормально – здоровье, хоть в космос запускай. Всё боялся, как бы подстанция не

отключилась.

– Да уж из Обуховска трубы АВМ не видно. Квартирант-то ваш ещё не уехал?

– Завтра поедет. И Нина тоже собирается…

– Куда?! – спрашивает Катерина.

И этот её простой вопрос, заряжённый густым любопытством, вдруг заставляет Романа увидеть

всю эту ситуацию с другой стороны.

– С ним что ли?! – уже и вовсе изумляется Катерина, так и не дождавшись ответа.

– С ним, – смутившись, уже совсем потерянно кивает Роман. – Хочет на море поглядеть.

– И ты отпускаешь?! – вдруг резко, как никогда не бывало до этого, говорит Матвей, бросив очки

куда-то между посуды. – Да у тебя с башкой-то всё нормально?!

Конечно, Матвеевы знают об его амурных делах с Тоней, но если молчат, значит, как-то по-

своему принимают их. Эта же последняя новость в их головах видно не укладывается – значит, тут

и впрямь что-то не то. Роман смотрит в их изумлённые лица и вдруг начинает трезветь от той

глупости, которую только что сделал.

Возвращаясь домой, он не знает, как теперь всё и повернуть. Жаль радость и хорошее

настроение жены, которые придётся испортить. Конечно, упрёков в изменчивости мнений тут не

миновать, да что делать, если решение в данном случае не продуманное? Сделать глупость – это

плохо, но не исправить её – ещё хуже.

414

Штефан по-прежнему сидит на крыльце чистит свои туфли, распространяя запах гуталина.

Рядом красуются уже надраенные туфли Нины на высоком каблуке. Можно подумать, что он всё

время вот так и сидел, как будто Смугляна не выскакивала уже десять раз на крыльцо, не

делилась радостью.

Машка ходит по ограде с новой игрушечной кастрюлькой, Федька, тут же на вольном воздухе

посапывает в коляске, накрытой куском тюля с крупными, прозрачными цветками. А как говорить

теперь со Штефаном? У него-то хоть какое мнение на этот насчёт? Всё так же молча пройдя мимо

него с банкой молока, Роман входит в дом, во вкусные запахи на кухне. Сияющая жена поправляет

что-то в своём чемоданчике. Увидев его, смущённо и поспешно прикрывает крышку.

– Знаешь, Нина, а я передумал, – сообщает Роман, присев перед ней на корточки.

– Как это передумал?! Да ты что! – вдруг сходу, словно подготовлено и истерично, на той же

отстроенной ноте, кричит она. – Ты же только что согласился! Это Матвей тебе чего-то наплёл!

Зачем я только отправила тебя за этим молоком – и так бы обошлись! Почему ты вечно слушаешь

этого уголовника?!

– Чего, чего? – изумлённо спрашивает Роман. – Как ты сказала?

– А что не правда?! Он что, не уголовник?! Ездит на своём мотоцикле, всё село запугивает! А ты

связался с ним. А ещё коммунист!

– В общем, так – сейчас же взяла и заглохла! – говорит Роман. – Не буду ничего тебе объяснять,

но ты вспомни, хотя бы то, чьим молоком детей кормишь, да и сама им же свой чай белишь… В

общем, не поедешь, и всё.

Смугляна совершает такой же истеричный бросок в комнату, только падает теперь мимо дивана

на пол, застланный паласом, и снова рыдает изо всей мочи. Вероятно, валяние на полу должно

выражать более сильную степень её отчаяния и обиды.

– Прекрати орать! – теперь уже жёстко требует Роман, сев на диван и склонившись над ней. –

Не пугай ребятишек.

– Замуровать вы меня здесь хотите, замуровать! – причитая, кричит Нина и тут же

оборачивается к нему некрасивым, мгновенно опухшим лицом. – Не пойму я тебя: ты же такой

умный, так свободно рассуждаешь обо всём. Так почему не доверяешь мне? Почему не веришь?

Неужели ты подозреваешь меня со Штефаном? Да я же никогда ничего себе не позволю. И не из-

за тебя даже, а из-за того, что сама по себе гордость имею!

Смугляна кричит и чувствует, что тем сильнее она кричит, чем больше выкрикиваемое

становится правдой для неё. А если для себя, то и для других.

– Знаю, – отвечает Роман, – тут я спокоен. Но ты представь как это неловко. Ну, вот приехали

вы к его родителям, с которыми у него и без того натянутые отношения – Штефан тебя

представляет: «Это жена моего приятеля из Забайкалья». Ты рассказываешь, что у тебя есть муж,

дети… Смешно… За кого они тебя примут? Да они лишь то и подумают, что у этого «приятеля из

Забайкалья» что-то с головёнкой не в порядке, если он вот так свободно отпускает жену с чужим

мужиком за тридевять земель. Я не отпускаю тебя потому, что так не делают. Не делают, потому

что это не нормально.

– Ах, так ты теперь о нормальном заговорил…

Её так и подмывает напомнить о том разговоре, когда он разрешил ей кем-нибудь увлечься.

Однако сейчас об этом лучше помалкивать. Напомнить об этом, значит, выдать себя и всё сразу

испортить.

– Короче так, – заключает Роман, – если хочешь ехать – езжай к тётке. Не хочешь – вообще

дома сиди.

Он выходит на крыльцо, присаживается рядом со Штефаном, который надраивает уже просто

зеркальные туфли. Чистка обуви для Штефана, вроде некого спасительного острова, на котором

он переживает бурю в доме Мерцаловых. Федька всё так же дремлет в коляске, Машка в своём

«доме» помешивает в кастрюльке «суп» из кусочков еловой коры. И как это Нина не боится

оставить детей? Неужели эта поездка так важна для неё?

– Ну, так вы решили что-то или нет? – неловко спрашивает Штефан.

– Нина поедет к тётке в Казань, – сухо сообщает Роман.

– Хорошо. Тогда я поеду завтра утром, – говорит Штефан. – Я и так уже целый день потерял,

пока ждал тебя.

– Да не меня ты ждал…

– Я хочу, – говорит Штефан, приложив ладонь к левой стороне груди, – чтобы ты и все другие

знали: с моей стороны у меня к ней только дружеские чувства. Просто ей… Ей очень хочется

посмотреть на море.

– Если ты уедешь завтра, – добавляет Роман, не слушая его, – значит, Нина поедет

послезавтра.

Запланированное торжество выходит натянутым, виноватым, наполненным обиженным

швырканьем Нины. Однако, как с удивлением замечает Роман, её обида очень скоро остаётся

вроде, как для показа. В этот раз она от чего-то очень быстро приходит в себя. Видимо, её желание

415

хоть куда-нибудь вырваться так сильно, что она рада чему угодно. После ужина с вином Штефан

уходит курить на крыльцо. Смугляна укладывает Машку. Роман тоже выходит из дома,

подсаживается к гостю.

– А всё-таки с Ритой я свалял дурака, – говорит Штефан. – И зачем я отдавал ей свои деньги?

Мне же надо ехать и деньги мне, в конце концов, нужнее.

– В конце концов, они просто твои, – усмехнувшись, добавляет Роман. – Ты что же из

последнего расчёта тоже дал ей денег?

– Я отдал ей половину всего.

– Ну и ну…

– Наверное, я сейчас схожу и потребую.

– Сходи, – соглашается Роман, понимая, что в эти неловкие минуты он готов улизнуть куда

угодно – ну не ботинки же ему всю ночь чистить на ступеньках?

Весь вечер Роман и Нина молчат. Штефан возвращается поздно и, как ни странно, с деньгами,

хотя и не со всеми.

А утром он просыпает на автобус.

– Что ж, – говорит Роман жене, – на один день откладывается и твоей отъезд.

Она смотрит обиженно, молча и угрюмо качает головой в знак вынужденного согласия.

На другой день Штефан уезжает. А ещё через день уезжает и Смугляна. В день отъезда она

поднимается в пять часов, когда все ещё спят, варит суп для мужа и кашу для детей. А перед тем,

как идти на остановку и уехать за несколько часовых поясов от дома, подходит к спящему мужу,

целует его в лоб и шепчет еле слышно, словно прося прощения:

– Ладно, я пошла…

– Иди, – бурчит Роман, как-то не совсем осознавая во сне, кто куда пошёл.

Он дремлет ещё несколько мгновений прежде, чем окончательно очнуться и всё вспомнить. В

доме тихо, и он, приподнявшись, смотрит в окно. На траве лежит роса, делая землю тёмно-

зелёной. Смугляна с чемоданчиком и сумочкой через плечо уходит по влажной дороге, по которой

сегодня ещё никто не проезжал. Роман в одних трусах выскакивает на крыльцо.

– Нина! – кричит он так, что в утренней тишине его, наверное, слышно и в селе.

Жена от его крика замирает, как от внезапной пули, просвистевшей над ухом. Вжав голову в

плечи, она медленно поворачивается – ну не может быть что б он снова передумал!

– Ты, главное, деньги подальше убери! – на всю степь советует Роман. – И не покупай никаких

подарков, ничего. Поняла?

Об этом он хотел сказать ещё с вечера, а теперь спросонья вдруг вспомнил. Вообще-то он

думал, что утром Нина его разбудит, чтобы он отвёз её на мотоцикле, а ей этого и не нужно – ей

главное смыться.

Теперь она торопливо кивает головой, машет рукой и даже не решается ничего сказать. Роман

возвращается в постель. Вот простились, так простились…

Часа через два он просыпается от ощущения какой-то нехватки, от пустоты в доме. Открыв

глаза, долго лежит неподвижно. В тишине отчётливо слышно тихое, еле заметное дыхание детей.

Первой просыпается Машка, потягиваясь, зовёт:

– Мама!

Роман отбрасывает одеяло, подходит к ней.

– Что, доча, проснулась? Ну давай, поднимайся, поднимайся, только тихо. Пусть Федяшка ещё

поспит немного. Не будем его будить, ладно? Где тут прячется наш тёпленький горшочек? Вот он

из-под кроватки выглядывает.

Дочка, обрадовавшись отцу, цепляется за шею, а потом уже сидя на горшке, с удивлением

смотрит на постель.

– А мама где?

– А мама в гости уехала, – как можно проще объясняет Роман, – но ничего, скоро она приедет.

Гостинцев привезёт. Ты каких гостинцев хочешь?

Как хорошо, что дочке не надо объяснять, что «скоро» – это не под вечер и не завтра, а через

много дней. Теперь это «скоро» он будет говорить в течение трёх недель, а то и больше. И пусть

дочка лучше мечтает о гостинцах. На собственной же душе горечь и пустота. Машку придётся

постоянно отвлекать и уговаривать. Хорошо, что младший пока ещё ничего не понимает.

«Они уехали отдельно, – коротко, но почти виновато отчитывается он перед Матвеевыми, –

каждый в свою сторону».

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

На трясине

416

Дети забирают теперь всё время, и это кажется новой формой жизни, заполненной спокойной

душевной гармонией. Раньше Роман удивлялся, как это жена справляется с ними, однако это

неплохо удаётся и ему. Трудней всего, конечно, с кормёжкой. Пока даёшь трехмесячному Федьке

бутылочку с жидкой кашей или смесью, Машка влезает рукавом в тарелку. Пока отвлекаешься на

Машку, Федька захлебнулся кашей и выплюнул всё на себя. После кормления начинается

умывание измазанных лиц и рук.

– Машуня, давай личико помоем, – просит Роман, – покажи, где твоё личико?

Но так как ручки у дочки мыльные, она закатывает глаза куда-то под лоб, как бы взглядом

показывая своё лицо. И как тут не рассмеяться? Машку после мытья тут же на горшок, а Федьку

самому над горшком подержать надо. Но у Федьки с этим делом всё непредсказуемо. Держишь,

держишь – толку никакого. Только ползунки надел – вот и толк подоспел. Грей воду, готовься к

стирке – куча грязного, кажется, растёт сама по себе прямо на глазах. Стирать можно и на улице.

Здорово, что с утра сегодня чуть-чуть сбрызнуло дождиком: теперь там чисто, свежо, обветренным

размокшим деревом пахнет. Федька после еды и прочих процедур снова затихает. А что, если его

вместе с кроваткой вынести на воздух? Пусть поспит, солнце не помешает: сегодня хоть и тепло,

но сумрачно. Нина так не делала. Да кроватка ей и не под силу. Федька больше спит в доме, а ведь

на вольном степном воздухе сон куда здоровее.

Вынеся деревянную кроватку в ограду, Роман занавешивает её со всех сторон тюлем от мух и

принимается за стирку. Машке кажется открытием, что кроватка братика может стоять прямо у

крыльца. До этого он, бывало, спал здесь в коляске, а теперь по-настоящему, в кроватке. Она

переносит всё свое хозяйство с маленьким столиком, с игрушечной посудой поближе к Федьке и

обустраивается так, что братик оказывается в её новом доме. Роман предупреждает, чтобы она

своими кастрюльками сильно-то не звенела, и Машка, исполняя это наставление, ходит на

цыпочках, а с куклами говорит шёпотом. Более того, погрозив пальчиком Мангыру, загремевшему

цепью о порог конуры, она подходит к нему, и пока он облизывает её выставленные вперёд

ладошки, внушает, чтобы Мангырка не шумел и не тявкал.

Возясь с детьми и приспосабливаясь к ним, Роман понимает, что взрослого человека умудряет

уже само существование детей. Дети учат сдерживать раздражение – тут ведь достаточно

уразуметь лишь то, что им (как впрочем, и некоторым взрослым) не дано понимать того, что

понимаешь ты. Они учат доброму остроумию, они создают вокруг себя такую атмосферу, что и ты

сам вольно или невольно живёшь немного в детстве.

Вывесив постиранное на проволоку и выплеснув мыльную воду, Роман присаживается на

ступеньке крыльца. Пасмурный день приятен тишиной, покоем, задумчивостью. Однако в

маленьких, с трудом приживающихся и, кажется, за лето ничуть не подросших топольках стоит

цветастый гомон – у воробьёв, пырхнувших из-под крыши дома, какой-то семейный скандал –

неужто отец семейства куда-то влево слётал? Как бы не разбудили они Федяшку. Хотя вряд ли

такие звуки помешают. Машина или мотоцикл разбудят, а воробьи – нет. Воробьи – от природы. У

самого-то недавно было нечто похожее: сидел в доме, читал книгу, не замечая собирающегося

дождя и вдруг, когда резко громыхнуло над крышей, очнулся, вздрогнул. Сердце укатилось куда-то

вглубь, но тут же, успокоившись, легко вернулось обратно. Этот звук не страшен, он природный,

естественный, человек привыкал к нему эволюционно. Потому и испуг от него лёгок.

Машка, видимо чувствуя спокойное, фоновое присутствие отца, сегодня как-то особенно

увлечённо и радостно занимается своими делами. Для неё радость настолько естественна сейчас,

что она не понимает её как радость. Как оценить и взвесить то, что не с чем сравнить – горечи-то у

неё ещё не было. А если и была, то какая-нибудь маленькая, на уровне быстрой обиды, пока ещё

несовместимая с большим, естественным, изначальным счастьем. Конечно, придет время и горечь

найдётся…

Роман долго сидит, наблюдая за детьми, и вдруг его пронизывает, захлёстывает чувство вины

перед ними. Конечно, они с Ниной не самые лучшие родители, только главное в другом. Ну, вот

родили они детей, вывели их в этот мир. А мир-то каков?! Ведь в этом мире все смертны. Понято,

что на краю этой пропасти и сами родители как беспомощные ягнята, да только перед своими

маленькими, любимыми человечками, которые ещё ничего не понимают и так беззаботно радуются

всему, остаётся и некая личная вина. Ведь ты же старший, ты родитель, ты надежда и опора. Дети

думают, что ты большой, то всё можешь. А ты лишь обыкновенное беспомощное ничто. От этой

беспомощности хочется кричать и рвать на себе волосы, потому что для преодоления уже

установленного на этом свете, ничего сделать нельзя. Вряд ли кто-то из родителей объясняет

своим детям, что в этом мире существует смерть. Дети доходят до этого сами. Ведь, рассказывая

об этом, родителям пришлось бы принять всю вину на себя. А в чём их вина? Разве она есть? И

каждый уходит от этого объяснения, как от самой тяжкой ответственности. Нет уж, пусть уж как-

нибудь они сами, без нас…

Боже, какое разочарование готовит детям этот блестящий, радостный и заманчивый мир! В

детстве он как блесна для рыбки – гонишься за ним безоглядно, предвкушая радость и

удовольствие, а там такой острый, больной, кардинально отрезвляющий крючок…

417

Зачем они с Ниной родили, вызвали детей в такой несовершенный мир, в котором всё равно

придётся умереть? Какой смысл был приходить им сюда, если жизни-то здесь всё равно лишь

чуть-чуть? И нет большей горечи видеть то, как безоглядно, ещё без понимания этого факта

радуются дети. Радость их напрасна – вся она обернётся потом страшным разочарованием. Боже,

как тяжело виноват он перед своей родной миленькой дочкой за весь этот мир…

* * *

Сомнений в Романе никто не сеет – они возникают сами. Переживая за Нину, зная, как туго в эту

пору с билетами на самолёт, он воображает её сидящей сейчас в порту на чемоданчике. Вот сидит

она там и ждёт, когда что-нибудь подвернётся. А потом, просидев какое-то время, безнадёжно

машет рукой на весь наш славный Аэрофлот и едет на железнодорожный вокзал. Но с билетами не

легче и там. И вот она точно так же сидит, но уже на вокзале. Сидит она, значит, там вот так и что

же видит? О! А это кто? Да это же Штефан! Ах, так и ты ещё не уехал? Вот так встреча! Ну вот

видишь: как бы Роман того не хотел, а мы всё равно встретились…

Но тут какая-то более трезвая часть ума смахивает всю эту воображаемую картину как рисунок

на песке и быстренько рисует другую, более логичную и правдоподобную: ну зачем ей нужно было

ездить в аэропорт, и сидеть там на чемоданчике? Всю эту лишнюю езду вычёркиваем. Разве не

могли они договориться о встрече со Штефаном сразу, прямо вот на этом крыльце?! И даже