Жизнь волшебника

«Ты даже не представляешь, дорогая, – почти равнодушно от полного бессилия думает Роман,

– как повезло всем нам, что я не наткнулся на эти мемуары раньше. Иначе выбора у меня бы не

осталось, и вся наша жизнь перевернулась бы вверх тормашками. Точнее, у тебя жизни не стало

бы вообще – ты сразу же стала бы трупом, я оказался в тюрьме, а дети – в детдоме или на крайний

случай у твоих родителей. А если бы в это время здесь были карачаевцы, то и им гореть бы здесь

ночью вместе с домом. Это случилось бы почти само собой, и я не был бы в этом виноват». Роман

думает об этом холодно и спокойно, без всякой самобравады. Пожалуй, тут бы он не сомневался,

ему бы даже думать не пришлось – решение пришло бы само, его душевный кариес и в самом

деле подсказал бы всё именно так. Это был бы случай, когда раздумывать излишне. Он не джигит,

какими были его черноусые и чернобородые гости – он голубоглаз и почти блондин, но такого

позора не переживёт ни один мужчина, даже если он прост, наивен и доверчив.

А сколько воспоминаний суетливым роем мельтешит в голове: он для них славянин, у него,

видите ли, московское произношение; они бренчат на его расстроенной гитаре, откуда-то зная о

новой, висящей в спальной; веселят свежими анекдотами и поют надрывные песни Высоцкого;

встречая, дружески похлопывают по плечам; угощают водкой; с некоторыми он здоровается за

руку; он строит плотину из плахи и дёрна, отводя воду от дома, а они наблюдают за ним из окон;

они над ним издеваются, а он, считая себя слишком умным, думает, что играет с ними в поддавки и

вроде как обыгрывает… Но обыграли они. Они друг для друга, сами между собой – мужчины, а он

для них – никто, и с ним позволительно вот так… Именно поэтому Алишер, дав ему своё «слово

мужчины» не захотел потом выполнить это слово. Потому что хозяин этого дома был для них уже

не мужчина. Жена этого бывшего мужчины попросту опустила его…

Но что остаётся теперь? Лишь одно: биться головой о стенку от стыда, унижения и позора,

скрипеть зубами и гореть, полыхать всей душой.

Начитавшись и надумавшись до больной головы, Роман, раскинув руки, уничтожено лежит на

полу – вот так бы и умереть… Чуден и странен этот мир. А он в этом мире полный дурак! Какой-то

поистине эпический профан, совершенно не понимающий жизнь. Какие ж тут могут быть сомнения

в отношениях жены со Штефаном? (Хотя эпизод со Штефаном теперь лишь пустяк – так,

единичный случай). Кстати, Штефан подходит чем-то под анонимное описание внешности одного

из незнакомцев. Конечно же, были у них свидания, был и тот овражек на горке, о котором говорила

Рита, и общее купе, и тесная полка на двоих… А он с умным видом толкует тут ей о тёмных

особенностях мужской психологии, пытаясь уберечь от мужиков! Толкует и не слышит, как она

умирает со смеху внутри себя! Конечно, он грешник и подлец, но ведь в ней-то подлого куда

больше. Хотя бы потому, что она от этой подлости не страдает, не изводит себя ей, а хранит в

форме ностальгических воспоминаний. Она просто лучше приспособлена, она хитрей. Он же со

своим откровением как мальчик для битья. Искренностью-то он и проигрывает, сам же ставя себя в

зависимость. Ну, с этим её замужеством – ладно. Она поехала, а он сказал: решай сама. Вот она и

решила, ничего не скрывая. А здесь? Здесь подлость такова, какой и меры нет! Оказывается,

подлость вообще не знает мер и границ! Она не признаёт ни друзей, ни жён – никого. Вот она

очередная бездна античная, не объяснимая ничем. Он всегда боялся собственной душевной

бездны, а сам жил рядом с ещё боольшим провалом. И это, пожалуй, не случайность. Одна бездна

всегда притягивает другую.

У людей неверное представление о противодействии друг другу. Им кажется, что в

противостоянии «сила-слабость» всегда побеждает сила. Но чаще происходит наоборот. Сила

самодовольна и неагрессивна, а слабость, судорожно отстаивая себя, не брезгует и самыми

грязными приёмами. Тем-то она и коварна. Они с Ниной уже как-то говорили об этом, рассуждая об

эмансипации. Все думают, что величие несравнимо сильнее ничтожества. Однако и ничтожество

выходит победителем. Это книжные романтические и благородные рыцари побеждают физической

силой, честностью и даже красотой. В жизни же сильным может быть всё. Человек противостоит и

борется с другими людьми теми качествами, которыми обладает. Любое качество, в которое

вложено достаточно агрессии, экспрессии или амбиций, становится силой-победительницей. Силы

517

в чистом виде не бывает, она всегда в доспехах какого-либо качества. И если уж, например, та же

Смугляна вооружена хитростью, то перед ней не устоит никакой гигант.

Но что она писала со своих сессий «официально»? Писем много – вон они испуганной

стопочкой припухли на книжной полке. Их она в печку не сунула – они безопасные, «чистые». Они

для него и для истории. Что ж, давай-ка заглянем и в эти конвертики.

Как же гладко и складно она пишет! Даже теперь перечитывая письма, трудно не попасть в

поток её ласковых словоизлияний. Письма её волнуют сами по себе. Уже знаешь, что она сволочь,

видишь, что врёт каждой строчкой, а письма всё равно будоражат душу. Перешли их другому

мужику, и тот втюрится в неё по одним письмам. Эти-то её бумажные чувства и казались ему

всегда доказательством её верности. Этими-то писульками она и создавала собственный миф, как-

то ни разу не проколовшись потом в реальности и ни разу его не подпортив. Приезжая с сессий,

смотрела такими тоскливыми, влюблёнными глазами, блестящими от слёз, что всякие сомнения

отлетали прочь. Можно ли было предполагать, что её слова, письма, сияющие, ласковые глаза

подогреты вереницей мужчин и ностальгической памятью о них? Да что там говорить о сессиях,

когда прямо тут, дома, через несколько минут после другого мужика он ни разу не поймал её ни на

чём!

А как относиться к её письмам из роддома? Вот она подробно описывает родившуюся Машку,

её глазки (с монгольским разрезом), голубой цвет этих глазок (потом они стали коричневыми,

татарскими). Она рассказывает о том, какие тоненькие волосики у неё на голове, как она чмокает,

посасывая грудь. Смугляна признаётся, что никак не может привыкнуть к слову «мать»: всё её

существо уже ощущает материнство, а ум отстаёт. И в продолжение этой искренности, пишет о

том, что скучает по нему и любит теперь ещё больше… Тогда это письмо отдавало горечью. Оно

было от не от любимой, не от родной женщины. Тогда он страдал, что просто издевается над

собственной жизнью, потому что должен был радоваться таким письмам, а радоваться не может! А

как читать это сейчас? Была ли она искренней хотя бы в момент написания этого письма?

Тут же, на полке, и собственные письма, привезённые Ниной с сессий. Они – как записки:

одинаково серые, неинтересные. Никакого чувства там нет. Врать на бумаге ему было ещё

трудней, чем на словах.

Чудовищная находка на несколько дней выбивает из колеи. В памяти всплывает то одно, то

другое, порождая одну ядовитую догадку за другой. Взять хотя бы того художника, который

ночевал у них, когда они жили у Текусы Егоровны. Это было в дни покупки дома в Выберино. Тот

гость ночевал в одной комнате с Ниной! Да ведь только дурак не поймёт очевидного: близость

между мужчиной и женщиной произойдёт почти всегда, если этому ничто не мешает. Мужчину и

женщину волнует уже сама по себе замкнутость вдвоём. Разве не так было с ним самим, когда он

остался наедине с Элиной, и гарантия тайны их возможной близости казалась абсолютной?

Найдётся ли мужик, который не попытается использовать удобную ситуацию? Тем более, если

идёт к женщине с мыслью об этом? Смугляна утверждала, что у того художника не было и намёка.

И он с радостью поверил! Ну а что она ещё может сказать, уже переспав с ним? Ложь! Всё ложь!

Она взяла тогда у хозяйки матрас, одеяло и постелила ему у стенки. Ну, конечно же, у стенки! Не

могли же они открыто улечься вместе!? Вот и потребовался матрасик для отвода глаз. Она этим

финтом обманула и соседей, и хозяйку. Ей поверили все, а он поверил вере других. К тому же,

тогда ещё эта его кружевная радость – покупка собственного дома! И перспектива, которой он так

жаждал: интересное будущее на новом месте, крепкая семья, которая будет в этом доме создана!

Его тогда и обманывать не надо было. Он сам мог придумать какие угодно оправдания. Может

быть, и хорошо, что тогда это не вылезло наружу. Тогда бы он такого не пережил. Её предательство

было бы убийственным. Правда, тогда не было бы и всей этой ложной жизни. Хотя ложной ли?

Ведь есть дети. Разве дети бывают ложными?

Простив однажды, дальше прощаешь уже привычно. Чем больше он прощал жену, тем больше

ценил и тем больше верил ей, словно самим своим прощением духовно насыщал её. А после

ссоры из-за её аборта и вовсе едва не возвёл в святые. Когда они со Штефаном сидели на берегу

протоки, то он, хвастаясь перед ним непогрешимостью своей жены, конечно же, помнил всё, но

ему нужно было поднять её в собственных глазах. А что ещё оставалось? Не жить же с женщиной,

которой не веришь? Вот и создаёшь ложь для себя самого, не замечая явного. Он возвышал её

даже собственными грехами, считая исключительной женщиной, потому что она прощает то, с чем

не смирится ни одна другая. Чем больше он мучил её своим приключением с Зинкой и

отношениями с Тоней, тем больше считал святой. Обычно чем больше мучат, тем больше жалеют,

он же всё выше поднимал её святость. Это казалось ему потрясающим: принимая его таким

грешным, она сама остаётся чистой и верной! Да, она может пококетничать с мужчинами,

подразнить их, но измены и обман – это не для неё.

И всё это, оказывается, один большой пшик! И вся его жизнь с ней – пшик!

Пожалуй, Федьку ей не следовало отдавать. Этой лживой сучке, самой что ни на есть

натуральной шлюхе (чем она сама даже счастлива) просто нельзя доверять сына. Откройся всё

это чуть раньше – трупом бы лёг, а не отдал! Тогда имел бы право не отдать. (Хотя о чём он думает

518

– откройся это раньше, всё и впрямь шло бы другими тропами: веточками, бросаемыми с открытой

бортовой машины, решёткой районной КПЗ и братской могилой бравых стригалей-ударников). Он

ведь и сына-то отдал вроде как из-за сострадания её святости. Ей сейчас всё равно будет не до

детей. Личную жизнь надо устраивать. И снова перед глазами картина, словно застрявшая в

голове: Федька у автобуса тянет ручки к дверям. Кажется, эта картина постоянно с ним. Все его

мысли и чувства вертятся вокруг неё. Лучше бы как-то её затушевать, потому что она каждый раз

взрывает сердце волной горячей крови. Удивительно, насколько это точно насчёт сердца и крови:

сердце и впрямь словно окатывается кровью – это ощущается физически. Федька был последним

родным человеком здесь, и он, глупец, его потерял!

Маясь разбитой душой в эти дни, Роман листает Библию, и вдруг случайно попавшие слова из

Апостолов объясняют многое. «Любовь всё терпит, всё простит и со своих не взыскивает» –

написано там. Обычно Библию он листал с некоторой иронией: как это древние в одной этой книге

умудрялись находить ответы на все вопросы? Но эта строчка и впрямь проясняет немало. Конечно,

жил он непутёво (впрочем, ничуть не сожалея о Тоне), потому что любви с Ниной не было. И Нина

не любила его, если не смогла терпеть, не взыскивая. А взыскала она сторицей. Монетой куда

более горькой… Так что, всё это хоть как-то, да объяснимо. Но почему-то неутешительно…

И всё-таки не всё ещё сгорело в душевном огне – остались ещё ценности, способные держать

на плаву. Да хоть те же дети, которые были и есть, пусть теперь и не рядом с тобой. Сейчас самый

момент, чтобы не вдаваясь в панику, правильно и точно распорядиться собственной жизнью. Какие

варианты у него есть вообще? Конечно, вариант с дальнейшим прозябанием в Пылёвке можно

отодвинуть сразу. Но можно поехать в Москву, устроить жизнь с Лизой и поступить в институт. Или

ещё проще – перебраться в Читу или в любой другой город великого Советского Союза,

вернувшись на Остров Приключений, как в период Большого Гона.

Только сейчас всё это кажется мелким и банальным. Жизнь раскручена на иных оборотах, и

дальнейшие события должны соответствовать им. Из такого жизненного виража могут вытянуть

лишь сильные поступки и широкие шаги. «Шире шаг!» – приказывают в армии отстающему. Вот так

и надо. В каком бы упадке он ни находился, как бы казусно или неправильно не был рождён, но

рождён-то он всё равно (а может быть, и тем более) не для того, чтобы прозябать. Ну, совершали

же раньше мужчины какие-то важные поступки – тот же Андрей Болконский, о котором они вместе

с Лизой сочинение писали, на войну пошёл… А он что, совсем чмо болотное?!

Несколько дней подряд Роман перечитывает писанину из печки, так что многое уже помнит

наизусть. Куда теперь эти бумажки? Отправить когда-нибудь Нине в знак её разоблачения? Но

высылать собранное в мусоре и аккуратно склеенное в порыве какой-то нелепой, поздней

ревности, просто смешно. Лучше просто взять и сжечь. Казнить!

А, кстати, где у неё хранились эти тайные письма и записки, от которых она пыталась так

неудачно освободиться? Не осталось ли там чего ещё? Роман останавливается перед полкой, где

стоят учебники жены. Наверное, где-то здесь это и таилось. А если пролистать книжки? Он берёт

их по очереди и, раскрыв, вытрясает над полом. Из одного учебника выпадает троллейбусный

билетик, заложенный вместо закладки, из другой – какая-то записка. Он подхватывает её на лету,

порхающую, как бабочку, но там какие-то вопросы для одного из экзаменов. А из другой книги

выскальзывает слежавшийся, сложенный вдвое листок. И это уже настоящая бомба! Бомба,

которая куда хлеще даже приключений со стригалями!

«Дорогой мой Пашенька!

Я просто обязана тебе об этом сообщить, независимо от того, как ты к этому отнесёшься. Ты

просто должен знать это, и всё. Наш ребёнок родился здоровеньким и очень активным. Я

постоянно разглядываю его и без всякого сомнения вижу, что больше он похож на тебя, чем на

меня. Ручонки у него маленькие, но видно, что форма их твоя. Мой муж назвал его Фёдором,

Федькой то есть (он теперь так его и зовёт). А я с грустью думаю, что ребёнок мог бы носить и

другое имя: то, какое по полному праву мог бы дать ему ты. Как жаль, что у нас с тобой всё так

нескладно вышло… Вот какую память оставил ты мне о себе… Знай же, дорогой мой человек, что я

не имею к тебе никаких претензий…»

Роман долго сидит, окаменев. Времени нет. Жизни нет. Нет вообще ничего. Есть только боль,

душевная горькая боль: и в голове, и в сердце. Эта боль кажется не просто сильным ощущением, а

некой конкретной физической субстанцией, в которую с каким-то внутренним треском рвущихся

нитей переходит сердце. Эта боль – зола и чёрная обугленность сердца. Все записки и письма из

печки в сравнении с этим – пустяки. Роману кажется, что он попадает в какое-то другое, ещё более

сдвинутое измерение. И почему-то главным образом от одной строчки: «ручонки у него маленькие,

но видно, что форма их твоя». Потому что то же самое было написано из роддома и ему! Эта

строчка была запавшей в его сердце. Но теперь ему не верится: была эта строчка в её письме или

нет? Ничего не соображая, он достаёт письма Смугляны, которые просматривал несколько дней

назад, находит это конкретное письмо, находит эти конкретные слова … Строчка написана тем же

почерком, теми же словами и запятыми. Только адресовано двум разным мужчинам, форма рук у

519

которых оказалась схожей. Конечно, если эта форма так благополучно сошлась, то почему бы не

порадовать того и другого?

Вспомнилось, как в Выберино он плакал, узнав, что у Смугляны не будет детей, как носил ей в

больницу пирожки Дарьи Семёновны. Хотя чего теперь это вспоминать? Теперь это не важно.

Совсем не важно. Дети есть. Его волнение и забота не пропали даром.

Роман застыло сидит, пытаясь найти какое-то новое, ещё более подходящее и точное

определение своей жене. «Подлость», «коварство», «низость» – кажется, эти слова далеки от того,

что требуется выразить. Ну, а с другой стороны, что здесь удивительного? Женщины способны и не

на то. Если уж они запекали своих детей, мстя мужу… Женщине тоже позволительно иметь

душевную, никак не объясняемую и ничем не заполненную бездну. Так что, всё тут в порядке –

равенство. Чтобы мир был понятен, его следует воспринимать на неком жестоко изощрённом

душевном «античном» уровне, потому что он испещрён провалами и жерлами душевной

незаполненности.

Самое главное чувство Романа сейчас – это униженность. Чем больше гадости открывается в

бывшей жене, тем больше вес униженности. Ведь он не видел всего этого, не замечал. Он и

предполагать не мог, как давно уже ничтожен. Настоящего в его жизни остаётся всё меньше и

меньше. Он как некий тающий остров. Значит, и опоры всё меньше.

И ведь главное, чем он унижен? Да тем, что самый близкий, любимый сын, оказывается, не его

сыном! Так что же его теперь не любить? Но как, скажите, это сделать? Просто взять и отказаться?

Ведь любить не родного, равно, как любишь родного, наверное, неправильно. Что же сделать,

чтобы не сойти от такого с ума? Лишь одно – не думать об этом совсем. Не думать о Федьке, и всё.

Если это получится…

Роман подходит к холодильнику – не найдётся ли там чего подходящего? Но, увы, даже

винишка маломальского нет. Потом некоторое время он стоит у дверей, задумчиво дёргая за

петлю: а может быть, и так, без всякого спиртного получится? «Ладно, не дури. Зарекался же не

делать этого даже из одного голого принципа (та пьяная глупость – не в счёт!). Сейчас самый

момент, чтобы вспомнить об этом обещании, данном себе самому. Вот она, главная твоя

критическая ситуация. Выдержи её! Вот момент, который требует напряжения всех моральных сил!

Вытерпи, переживи, омой сердце кровью, а выстой!» И, услышав этот внутренний позыв, Роман

усмехается над ним: «Ну надо же, какой здравый голос! Откуда, из какого закутка моей души ты

вякаешь? На чем ты ещё держишься там?» Или всё-таки прислушаться к нему? «Но что же тогда

делать?! Что делать?! Нужен какой-то принципиальный, решительный шаг, который вытащил бы

меня из этой ситуации. Но какой?!»

Ещё с полчаса он неподвижно, по-мёртвому, сидит на диване. Потом собирает все листки и

записки жены, берёт спички, выходит в ограду. Садится (почему-то сейчас постоянно хочется

сидеть) на берёзовый чурбак около Насмешника. Теперь его фигура выставлена посредине

ограды, и наверняка все, проезжающие мимо дома на машинах, мотоциклах, тракторах и лошадях,

уже знают о ней.

– Ну что, все смеёшься? – говорит Роман с горькой, перекошенной усмешкой. – Ну, сделал я

тебя, сделал. И над кем ты теперь смеёшься? Уж не надо мной ли? И ты думаешь, что почти два

года я вырезал тебя только для этого? Хотя, кто знает, может быть, и для этого… Для такого вот

финиша. Ведь ты всезнающий. Таким я тебя и создавал. Ты заранее всё знал.

Роман снова усмехается. Всё время думал, что Насмешнику предстоит смеяться над

происходящим в совхозе, в стране и в мире, ведь именно там сосредоточена вся ложь, спастись от

которой можно лишь в семье да в душе человека, который рядом… Так здесь-то этой лжи ещё

больше. Более того, может быть, вся мировая ложь именно отсюда – от личной неискренности

каждого, от неправильного понимания той же сути полов – и начинается?

А фигура всё-таки готова – факт, что готова. Вот этим-то, наверное, и Серёгу можно было бы

удивить в ответ на его музыкальное мастерство: подравняться с ним своим творением хотя бы

чуть-чуть. Да только не увидеть этого Серёге никогда, а без его оценки и успех, вроде как, не успех.

А ещё хорошо, если бы эту работу увидел отец, которому когда-то, ещё в Выберино, понравились

его маленькие фигурки, выструганные из разных деревяшек. Кому надо было бы фигуру показать –

тех уже и нет. А на тот свет её, наверное, не переправишь.

Роман долго и задумчиво всматривается в лицо Насмешника. Всегда, когда долго смотришь в

лицо любого человека, то постепенно входишь в его настроение и даже мысли. «А ведь он и

впрямь смеётся надо мной», – вдруг догадывается Роман. Многими днями создавая, будто

выстраивая усмешку старика, он всегда мысленно направлял её куда-то и на кого-то. Только не

думал что на себя. А Насмешник смеётся именно над ним. Не потому ли его улыбка и кажется

наконец-то удавшейся? Вот и смеётся он над глупыми, наивными идеалами своего творца, над его

светлыми взглядами на женщин, над тем, что вся его молодая жизнь – сплошная ложь и полная

хрень.

– Что ж, хорошо смеёшься, – едко улыбаясь, отвечает ему Роман. – Научился… Молодец! Ну, а

над Ниной чего ж не смеялся? Почему на неё никак не подействовал? Ты что, не видел всех её

520

гостей? Это я через тюль смотреть не умею, а ты должен был видеть. Ты был свидетелем… Даже

находясь ещё в чурке. Считал, наверное, стоял. Э, да ведь все вы, ребятки, просто спелись между

собой… Ты такой же лгун и предатель. Грош тебе цена. Ходила она потом мимо, смотрела на тебя,

и всё без толку. Тоже мне – идол…

Насмешник как лукаво смотрел на него, так и смотрит, а Роману кажется, будто с сарказмом и

ядом.

– Молчишь? Сказать нечего? А покурить не хочешь?

Свернув трубочкой все тайны жены, Роман жёстко всовывает их в щербатый рот своего

творения, идола, так называемого местного бога. С улыбкой вынув из кармана спички, чиркает,

подносит огонёк. Бумага медленно, почти невидимо тлеет. Насмешник не напуган. Он никак не

реагирует. Он всё так же смотрит и всё так же улыбается. Это даже неестественно, что лицу его

ничуть не больно, ведь он его делал как живого… Сначала всё это похоже на нелепую забаву,

потому что бумагу можно в любой момент выдернуть, но делать этого почему-то не хочется. И

снова наступает нечто похожее на опьянение тёмным вином разрушения. Сегодня оно крепко.

Одно дело – разбирать на булыжники скалу, созданную природой, или ломать грузди из красивых

березняков, слыша их хруст в рюкзаке за спиной и совсем другое – уничтожать созданное тобой, то

есть, по сути, часть себя. Сегодняшнее вино, конечно, очень тёмное, хоть и не темнее того, почти

чёрного вина, испробованного на шатком стуле с петлей на шее.

Огонь с бумажной трубочки подлизывает усы и нос старика. Сухое, обветренное дерево

занимается тонким синим пламенем, медленно перетекающим на лицо. Ни одно пламя не

завораживало так, как это. Но, пожалуй, пора уж и тушить. Роман выдёргивает бумагу – она

догорит теперь и так. Но и дерево тлеет уже само по себе, синее пламя ползёт по лицу. Надо

сбегать в дом за чайником и залить. А если не бежать? Если идти не спеша, наслаждаясь этой

тревожной неспешностью и новыми волнами опьянения? Да, так идти хорошо и тревожно. Пусть

будет – что будет. Может быть, пламя погаснет само. Говорят же: одно полено и в печке не горит,

два и – в степи не гаснут. Так что, одно это «полено» обязательно погаснет. А в чайнике на плитке

нет воды. Что ж, возьмём ковш и медленно начерпаем из бочки. Сколько же удовольствия,

оказывается, может быть в этой неторопливости! А начерпав и уже не зная, горит ещё его творение

или не горит, Роман садится за стол, глядя с горки в окно. Бог ты мой, какие же дали открываются

отсюда! А какие воздушные степные просторы вокруг дома… И на всех этих просторах уже нет ни

одной зрелой, дружеской души, к которой могла бы потянуться и ринуться его душа. Некуда ей

лететь… Хорошо вот так, почти умственно видеть невообразимо далеко, и с таким холодным

мучительным наслаждением размышлять… Можно ли сделать что-то ещё, чтобы ещё тоньше

ощутить вкус этого тёмного вина? Впрочем, просидеть здесь можно сколько угодно. Но дальше уже

не интересно. Не следует так откровенно переходить грань. Надо идти.

Но, увы, «одно полено» продолжает тихо тлеть. В старике, смеющемся в пожирающем его

пламени, есть даже что-то страшное. Впрочем, лица уже почти что нет – его подсказывают лишь

память и воображение. С сопки тянет слабым ветерком, податливо раздувающим тонкое пламя, и

сосна медленно превращается в уголь.

Тушить уже нечего. Тушить надо уже не фигуру, а дрова. Красный уголь под струёй воды шипит,

окутывается дымом и паром. Теперь это уже просто обгоревшая чурка. Насмешника – творения,

над которым он так долго работал, которому высказано и доверено так много – уже нет. «Легко

уничтожить неудавшееся. Но попробуйте уничтожить то, что вышло. У вас это не получится. А я

могу!» Замысел с Насмешником выполнен. Ещё вчера это достижение радовало и грело душу, а

теперь нет и сожаления. Одна лёгкая пустота. Пустота – как освобождение. Кажется, сейчас вот так

же спокойно можно сжечь вообще всё, что вокруг.

«А запали! – тут же тихо, но коварно подхватывает что-то изнутри. – Вот уж будет потеха! И

ничего из дома не выноси. Стой и смотри со стороны. Ты испытаешь такое, чего не испытывал

никогда. Ну, что тебе терять? Ты думаешь, так не бывает? Думаешь, никто вот так ничего не

сжигал, казалось бы, не из-за чего? Бывает такое, бывает. Запалит, а потом сам ничего не может

объяснить ни себе, ни другим. Брось спичку в траву под сухой штакетник, проверь: загорит или не

загорит? Неужели не интересно? Ведь тебе-то легче, чем другим. Ты найдёшь, чем всё это

объяснить. У тебя такие причины, что не стыдно…»

«Ну да, – желчно отвечает Роман себе, как неизвестно кому, – а потом психбольница и рубашка

с длинными рукавами… Нет уж, извини, я ещё не спятил. Это не моё. Здесь росли мои дети, здесь

мы жили с этой сучкой, и в жизни этой (даже в этой) тоже были хорошие моменты. Нельзя

вычёркивать всё».

Чёрное дерево, которым стал Насмешник, похоже на дерево с пожарища родителей и на

черноту в собственной душе. А в душе сейчас такое громадное, просто великолепное одиночество,

которое уже не угнетает, а даже придаёт какую-то знаочимость. Вот и всё. Теперь уже ничто, совсем

ничто не страшно. Как важно, оказывается, иной раз убить то, чем жил, словно убить часть себя.

Пожертвовать перед тёмным чем-то дорогим и освободиться. Что ж, примите, мама и папа, мой

521

подарок – часть меня. Да и ты, Серёга, забегай к ним как-нибудь посмотреть на фигуру, всё-таки

мне удалось отправить вам её «срочной почтой». Можешь убедиться – и я не лыком шит.

Как же всё-таки погано устроена эта жизнь! Оказывается, женщина, так долго жившая рядом,

была совсем другим человеком. Он жил с мифом. Он создал не только идола Насмешника, но и

миф собственной жены, видя в ней лишь то, что хотел видеть. Он придумал её, наделив

привлекательным для себя. Оказывается, своё внутреннее содержание мы всегда стремимся

распространить вовне, условно одевая людей в свои одежды. Так создаются мифы.

Впрочем, это, пожалуй, лишь одна сторона мифостроения. Человек не способен всюду

оставаться самим собой. Ему хочется быть принятым другими. И поэтому для каждого другого

человека он создаёт отдельную маску, отдельную свою вариацию, отдельный шлюз, удобный для

контакта с ним. Вот и выходит, что вокруг нас сплошные мифы, а сами мы – мифы для других.

«А если прямо, то все мы просто заврались, – думает Роман. – Нина обманывала меня в одном,

я обманывал её в другом, хотя прежде, чем обманывать, я пытался, чтобы моя правда была

принята. И обманывал, если этого не происходило. Я был потрясён письмами Смугляны, а если бы

она нашла моё длинное письмо Лизе?! Она была бы потрясена не меньше. И все равно она знает

обо мне больше. Я же не знаю, например, того, что было у неё со Штефаном, который, в свою

очередь, тоже такой миф, который не разгадать. Что у него было на уме? Какие тайны он увёз с

собой? Ложь и неискренность – это главные принципы нашей жизни. Взять хотя бы того же Матвея

– прямой, резкий человек. Но кто знает всю правду о нём? Немного знаю лишь я, он передо мной

расшифровался, но для других он так и останется мифом».

Грустно, что люди не просто создают мифы из самих себя, не просто живут рядом с такими же

созданными ими мифами других людей – они и мыслят пустыми мифическими фразами,

шаблонами, даже не вникая в их смысл, о чём когда-то говорил Иван Степанович. Ну, вот, твердят

все к месту и не к месту фразу Достоевского «красота спасёт мир». Эта фраза уже просто

автоматически всплывает, когда звучит слово «красота». Увидел человек красивый закат и

«глубокоумно», по выражению Мити Ельникова, говорит соседу: «Мир спасёт красота». Пишет

журналист о конкурсе парикмахеров, описывает причёски конкурсантов и выдаёт, как ему видится,

убойный заголовок «Мир спасёт красота». Ведущий, рассказывая по телевизору о выставке какого-

нибудь художника и полагая, что сообщает что-то сокровенное, заканчивает репортаж «выводом»:

«Красота спасёт мир».

Но кто задумывался что стоит за этой фразой? Если б задумались, то не стали бы совать её

всюду, куда только возможно, потому что Фёдор Михайлович имел в виду именно красоту

духовную. Жаль, что он не выразился тут конкретней. Ведь мир-то, на самом деле, может спасти

лишь искренность и отказ от всякой лжи. Что, собственно, и есть базис духовной красоты.

Мы заврались настолько, что даже самим себе не позволяем быть естественными. Редко кто

дерзнёт настоять: я всюду буду таким, как есть. Но почти каждый думает: таким, каков я есть, мне

быть непозволительно, таким меня никто не примет, никто мне этого не разрешит, мне проще быть

в этом месте таким, в том – совсем другим. И всё у нас так, всё на лжи. А если верить Ивану

Степановичу, так и жизнь всей страны – сплошное враньё. Самый большой грех нашего мира – это

ложь. Мир надо в первую очередь освобождать от этой заразы. Потому что именно ложь – мать

всех пороков. Именно она самый сильный тормоз, самый большой затратный механизм любого

развития хоть человека, хоть страны.

* * *

В начале осени приходит, как ни в чем не бывало, необычное радостное письмо от Нины,

которым она извещает, что выходит замуж за какого-то молодого русского архитектора и даже сама

работает где-то в его конторе. Всё у них прекрасно, и потому ей (как они и договаривались)

требуется письменное согласие на развод. Кроме того, так уж случилось, что сейчас они с новым

мужем испытывают материальные затруднения, и поэтому пусть уж Роман будет готов к получению

исполнительного листа для выплаты алиментов. А ещё будет замечательно, если он вышлет ей по

указанному адресу вещи согласно прилагаемому списку.

Матвей, привезший письмо на подстанцию, на этот раз не спешит, а сидит, наблюдает, как

Роман читает его. Покончив с письмом и не найдя там ни строчки о детях, Роман равнодушно

пробегает глазами список запрашиваемых вещей и, не удивляясь тому, что в листок переписано

всё, что они имеют, с усмешкой протягивает его Матвею.