Жизнь волшебника

скажи, что ты меня не любишь… Ну и хорошо, ну и ладно. Ну и всё. Всё кончено. Мы друг другу не

нужны…

– Срочно расходимся, разбегаемся, – продолжает Роман логичное продолжение пунктов, –

мучаемся, грустим, страдаем, вянем, сохнем, гроб, венок, кладбище… Но и тут беда – духовой

оркестр позвать забыли…

Подобная сцена происходит раза два в неделю. И всякий раз Нина демонстрирует отчаянную

готовность покончить с отношениями. К разрыву она, кажется, готова из любого положения. Но до

тех пор, пока об этом не заговорит Роман. Нанервничавшись до душевного паралича, они

замолкают потом дня на два. Смугляна с уныло опущенной головой и упавшими руками ходит

учиться, Роман – работать. Прожив всего-то ничего, они возбудили уже столько нервных бурь,

сколько у Романа с Голубикой не случалось за всё время, да, пожалуй, сколько не предполагалось

и на будущее. (Если б, конечно, это будущее было.) Но ведь с Ниной-то всё это из-за чувств,

которые у Голубики отсутствовали полностью. Это-то и заставляет терпеть…

Однажды Нина, не предупреждая Романа, на свой страх и риск покупает билеты в кино на

самый поздний сеанс. Роман, как обычно притащивший в себе двойную рабочую усталость,

поставлен перед фактом и впервые соглашается.

Фильм и вправду оказывается неплохим. По дороге домой Роман даже забывает об усталости,

перешедшей в своеобразное отупение. Вечер, почти уже ночь, мягкий и тёплый от выпавшего

снежка. Идти хочется не спеша, вдыхая обновлённый воздух.

Нина довольна его настроением, хотя Роман уже привычно старается прищемить в себе даже

намёк на какую-либо радость. Всякая возможность радости тут же напоминает ему Голубику,

ребятишек и мгновенно сгорает сама по себе. Но лучше этого не допускать сначала. Сейчас

Роману кажется, все эти трогательные прогулочки в кино неестественны для него. Всё это уже

пережито с Ирэн. По логике жизни ему теперь следует не развлекать себя подобными

променадами, а ласкать ребятишек, играть с ними, нюхать их душистые затылки…

Нина же намерена развить успех своего удачного мудрого хода с билетами.

– Тут недалеко есть один деревянный мосточек, – сообщает она, – давай прогуляемся…

Роман смотрит на неё с недоумением.

– А зачем нам туда идти?

– Просто так… Ой, ну как ты не понимаешь…

– По-моему, этот мосточек не так уж близко, – вздохнув, говорит Роман. – А ведь мне рано утром

на работу. Я просто мечтаю выспаться.

– Да-да, – холодно смиряется она с видом «ну как я могу не согласиться с таким важным

фактом».

Замкнувшись, она ускоряет шаги, и невинный снежок под каблуками её элегантных сапожек

скрипит пронзительно и с визгом.

– Разве нам недостаточно фильма? – оправдывается Роман. – Ну что нам на том мостике?

Постоим, потопчемся и назад?

141

– А ведь ты грубо ломаешь меня, – отвечает Смугляна, уловив его насмешку, – Да, мне хочется

просто пойти и, как ты говоришь, потоптаться на том мосточке. Да, я романтичная и, по-твоему,

глупая. Но уж какая есть. Я хочу быть незаурядной, а ты сковываешь меня в этом стремлении…

Мне бы вообще, наверное, лучше жить в одиночестве, без семьи, и делать какое-нибудь большое

дело, чуть ли не для всего Человечества. Пойми мою натуру… Меня постоянно куда-нибудь влечёт.

Если бы я жила в другие века, то именно я пошла бы в Иерусалим или поплыла за три моря.

– Или за четыре, – устало и от этого ещё более язвительно поддакивает Роман. – Только в тех

твоих далёких веках больше было не романтики, чтоб ты знала, а грубой, можно сказать,

полускотской жизни. Очутившись там, ты наверняка захотела бы мотануть куда-нибудь ещё… И

зачем только у нас эту мечтательность возводят едва не в культ? У нас даже есть писатели-

мечтатели, а учителя в школах призывают учеников мечтать. А по-моему, так это вид психического

расстройства, мешающего жить. У меня вот тоже была одна глупая мечта… Ну, так это в детстве…

По логике-то, мечтательность взрослых людей идёт от плохой, невыносимой реальности. Но ведь

жизнь-то у нас нормальная. Где-нибудь в Америке живут и похуже. И ничего. А мы всё мечтаем,

уносимся куда-то в тридевятое измерение, а в реальной жизни, которая на самом-то деле только

одна, никак не научимся жить. Так что, извини, но мой Иерусалим сейчас на крыше, которую мы с

Витькой заливаем гудроном, чтобы летом на ней не образовывалось трёх или четырёх морей. И ты

должна это понимать. Потому что дом, на который я хочу заработать, нужен и тебе. Неужели ты не

понимаешь, что я просто устаю? Ты посмотри на меня внимательней… Я не привык жаловаться, а

в этой ситуации так даже и права хныкать не имею. Мне стыдно от своих жалоб. Но что мне

делать, если ты не видишь этого сама?

Смугляне обидно, что ей в ответ на его неожиданное признание приходится молчать о своих

трудностях, с которыми уж она-то справляется. Или он думает, что уколы в поликлинике – это так

себе, комариные укусики? Ему-то что: чувствуя от неё постоянный запах лекарств, он лишь

посмеиваться над её затяжной «простудой», а вот знал бы он всё. Правда, и хорошо, что не знает

и не задумывается об этом всерьёз. Но разве не обидно быть лишённой даже права на

сочувствие?

– Но ведь и я устаю, – всё же возражает она, – у меня тоже масса дел. Всем известно, как

загружена современная женщина…

«Ох, уж эта современная женщина», – лишь хмыкает про себя Роман.

В очередное воскресенье Галя предлагает Смугляне съездить к мужчинам на их крышу, отвезти

обед, а заодно помочь, чем смогут.

Трудности подъехавших помощниц начинаются с того, что они не могут подняться на крышу по

открытой пожарной лестнице, сваренной из уголка и ребристых арматурных прутьев, которая под

ногами ходит ходуном. Роман и Виктор едва убеждают их, что всё это достаточно прочно, только

пусть они лезут, не глядя вниз. Забравшись, наконец, и отойдя от страхов, помощницы с минуту

любуются открытым видом сверху. Мужчины в эту минуту уже жуют привезённое, не разбирая, что

именно хватают. Помощницы ради интереса берутся за «отдыхающие» лопаты, не могут их

поднять и потом некоторое время растерянно смотрят со стороны на эти инструменты,

облепленные асфальтом.

Сегодня Роман и Виктор ровняют обширную яму на крыше, в которой летом застаивается целое

озеро дождевой воды. Для этого на кровлю поднято два зиловских кузова горячего асфальта

(шоферу, привезшему асфальт в выходной день, они заплатили, а поднял его на автокране сам

Виктор). Эту дымящуюся гору асфальта, сваленного на краю холодной крыши, они сначала

защитили от ветра кусками картона и фанеры. Теперь, нагружая асфальт на железный лист, они

стягивают его к провалу. Работать нужно быстро, чтобы эта гора не успела схватиться. И тут-то

Смугляна, никогда ещё не пробовавшая длительной физической нагрузки, оказывается

потрясённой работоспособностью мужчин. Чтобы почувствовать себя полностью вымотанной, ей

хватает и получаса каких-то маломальски напряжённых действий. Роман же, как она замечает,

своей неутомимостью превосходит и атлетически сложенного Виктора. Сколько же ему нужно таких

вот её усталостей, чтобы и у него не поднимались руки? У Смугляны уже апатия ко всему, а

мужчины, в промокших от пота, дымящихся на холоде старых свитерах, так же азартно орудуют

тяжеленными лопатами. Трудно представить, что они в таком темпе работают с утра, и так же

будут вкалывать до темноты. Виктор между делом успевает отпускать в адрес своей жены шуточки,

за которые дома она бы кинулась мутузить его кулачками, но здесь её целомудренный слух будто

заложен. Здесь мужики работают и здесь они правы во всём. Дома-то они, конечно, рассказывали,

что работают тут, но не рассказывали, как работают. Да об этом словами-то, пожалуй, и не

расскажешь.

В этот день к Смугляне приходит понимание, почему вечером Роману не до ласковых слов и

почему спит он неподвижно, как большое горячее пятно, неприятно пахнущее гудроном. Его

усталость, оказывается, сильно отличается от её усталости. Прижавшись к нему этим вечером под

одеялом, она вдруг впервые осознаёт, что не любить этого человека и не верить ему просто

нельзя. И всю свою будущую жизнь с Романом она видит уже чуть иной: сегодня с их

142

воображаемого домика снят за ненадобностью весь второй этаж вместе с балкончиком,

башенками и флюгерами. Нина впервые задумывается о неизбежности деревенского хозяйства с

каким-нибудь там обывательским поросеночком или телёночком, правда, со звёздочкой на лбу.

Кстати, вот там-то ей не придётся приспосабливаться к разным сумасшедшим старухам, там она

станет полноправной хозяйкой. И вот тогда-то в их доме будет полный порядок, к которому

стремится Роман. Думая так, Нина чувствует, что теперь даже серое слово «хозяйка» наполняется

для неё неким приятным значительным смыслом. «А всё-таки в нашей встрече есть высшая

предопределённость, – почти торжественно думает она. – Если в жизни встречаются два человека,

значит, с того самого дня, как они родились, линии их судеб сразу направляются не параллельно

друг другу, а под углом, необходимым для будущей встречи».

Утром, когда Роман собирается на работу, Смугляна будто между прочим замечает, что теперь,

когда им уже ничто не мешает, их отношения можно бы оформить и официально.

– В общем-то, я не против, – вынужден ответить Роман, – только вначале надо в мой паспорт

поставить штампик о разводе… Короче, в суд надо шагать.

– Вот и сходи завтра.

– А ты не внимания, что я работаю все дни?

– Ну, так возьми для этого перерыв, или как там у вас называется, отгул.

– Не могу.

И Нина оказывается в тупике: обижаться тут или не надо? Он и впрямь не может или не хочет?

Как бы там ни было, но через неделю Роман отпрашивается на заводе, они идут с Ниной в ЗАГС

и подают заявление. Для ЗАГСа Смугляна старается одеться поторжественней, но там всё

спокойно, без официальности. Роман забыл сказать ей, что подача заявления – это обыкновенная

формальность. На неё можно и в комнатных тапочках прийти.

В день, когда вся работа на крыше подходит к завершению, туда с пыхтением вползает какой-то

контролирующий чин в серой шляпе.

– А бригада где? – осмотрев сделанное и не найдя, к чему придраться, спрашивает он.

– Да вот, вся бригада здесь, – смеясь, отвечает Роман.

– Только не надо мне байки рассказывать, – с какой-то едкой присадкой произносит этот

человек, – вдвоём-то вы бы тут пупы поразвязали.

– Да шутит он, конечно, – говорит Виктор, – бригада только что ушла. Мы остались, чтобы

прибраться. У вас же есть полный список…

– Шутники, понимаешь, – желчно бросает учётчик, потуже, до ушей, чтобы не сдуло, натягивает

шляпу и толстозадо слазит по лестнице.

– Этого гуся лучше не дразнить, – говорит Виктор.

– А что он может сделать? Работа закончена – всё равно платить надо.

– Не волнуйся, он придумает что сделать. Изменит расценки, да и всё. И не только нам, но и

всем, кто будет за нами. Никто ведь толком-то не знает, сколько на самом деле может сделать один

работяга. И этот гаврик не знает. У него понимание бумажное – как напишут. Он просто

пересчитает всё, что мы сделали, и утвердит как норму. Так нас потом точно зашибут.

В честь окончания шабашки жёны готовят работникам торжественный ужин с бутылочкой.

– А здоорово так вкалывать, – говорит Роман, повеселев за столом, – вот всегда бы так!

– И всегда бы так зарабатывать, – добавляет Виктор.

– Я о том и толкую. Может, подвернётся что-нибудь ещё?

– Ну, подвернётся, так я свистну. Теперь-то уж мы сработались…

Только, нет, не подвернулось, к сожалению, больше ничего.

…Снова очнувшись от сна и удивившись внезапному провалу, Роман видит всё тот же

блестящий шар на зелёных иглах, но только комната наполнена теперь мягким теплом. А из

динамика в комнате хозяйки, пока ещё предусмотрительно приглушённого, брызжет, как

шампанское, зажигательная музыка: «Кубинский танец», который так виртуозно умеет играть на

баяне Серёга. Всякий праздник начинается с самого утра, а этот – тем более.

Смугляна, впервые за долгое время обнаружив Романа в приподнятом настроении, радостно

блестит чёрными глазами. Сегодня его не надо уговаривать, разворачивая к веселью. Позавтракав,

они выходят из дома и окунаются в город, напитываясь его сильным, здоровым, праздничным

настроением, глазеют на всякие шумные мероприятия, на весёлых, предварительно хмельных,

необыкновенно отмякших людей. Во все души к концу года стекается доброта. И всем она кажется

обыкновенной и недорогой.

Пройдясь по улице, они сворачивают в заснеженный парк с аллеями яблонек дичек. Смугляна

смешно и невысоко подпрыгивает под деревьями, пытаясь достать ветки с ягодками. Роман как

ребёнка усаживает её себе на плечо, и Нина набирает горсть холодных, вымерзших и пыльных,

даже в этом заснеженном парке, яблочек. Она в восторге оттого, что люди, гуляющие по аллеям

опять же засматриваются на них. Сегодня тут многолюдно, но никто, кроме них, не решается на

такие выходки, в чём Нина видит некую приподнятую исключительность их радости и счастья.

Сегодня всё кажется необыкновенным. В будний день – это был бы парк, да парк, сегодня же он

143

какой-то волшебный, будто насыщенный искристой энергией. И не только парк. Сегодня и весь

день таков, и всякая его дорогая минута. Люди хитры – они придумали этот праздник, чтобы

скрасить суровую зиму, чтобы как-то развеселить себя и развеять уныние. Понятно и то, почему

этот праздник семейный. Мороз-то поневоле прижимает всех друг к другу. Куда ж зимой из дома, из

семьи?

В квартиру они вваливаются уже в сумерках, чуть усталые, переполненные цветными

впечатлениями, помня, что впереди ещё главное. Тяжёлая тёмно-зелёная бутылка шампанского,

вроде как специального ночного новогоднего вина, обещает им сегодня особо тёплые уютные

минуты. Для Романа весь ушедший – необычайно ясный, слепящий снегом – день наполнен

Смугляной, её милым, и, без всяких сомнений, красивым лицом. Пожалуй, Новый год считается

семейным праздником ещё и потому, что придаёт жизни боольшую значимость. Лента обыденной

жизни в том месте, где располагается Новый год, находится под увеличительным стеклом. И

жизненное течение, как на какой-то быстрине, заметней всего именно в Новый год. Конечно, и в

прочие праздники хорошо быть с тем, кто тебе симпатичен, но уж этот-то надо обязательно

встречать с главным своим человеком. Уже тот факт, что в эту центральную ночь года Роман и

Нина будут вместе, узаконивает их союз покрепче всякой регистрации.

Галя и Текуса Егоровна радостно хлопочут на кухне в облаке вкуснейших ароматов чеснока,

жареных котлет, запекаемой курицы. Разрумянившаяся Нина, как виноватая прогульщица, скинув

пальто, спешит к ним. Через полчаса сквозь музыку радиоприёмника женщины слышат стук сенных

дверей, а, быстро убавив звук, – шорохи по стене: кто-то незнакомый ищет в темноте ручку двери.

Женщины радостной троицей выходят в коридор, чтобы встретить каких-то неожиданных, как

сюрприз, новогодних гостей. Дверь открывается, и за порогом оказываются родители Смугляны.

Впереди Гуляндам Салиховна, а ней Дуфар Чопарович. Все в доме сегодня уже настолько

пропитаны праздником, что вид хмурых людей кажется даже ненормальным. Казалось, они входят

к ним из каких-то серых будней, миновав музыку и весёлую ауру города по какому-то серому, почти

траурному тоннелю. Их лица откровенно мрачны. Гуляндам Салиховна, окидывает Галю и Текусу

Егоровну таким взглядом, словно те работницы притона, куда завлечена её дочь. Галя, невольно

потупив взгляд, возвращается на кухню, а Текуса Егоровна вдруг и впрямь наподобие какой-то

прислуги лебезит, едва не раскланиваясь перед гостями. Отец Нины втаскивает в коридор два

таких больших мешка, что, пожалуй, его-то хмурость понятна: протащившись по городу с такой

поклажей, подрастеряешь любую весёлость. Но, кажется, и душевного груза привезли они не

меньше. С осени он накапливался, не прорываясь ни единой строчкой письма, но теперь уж всё – к

концу года этот груз перестал вмещаться в них, вот они его и привезли.

Наконец, более пристально и сурово взглянув на дочь, Гуляндам Салиховна сообщает, что в

мешках мясо и мороженая рыба. Их надо пристроить где-нибудь на холоде. Роман заверяет, что он

сейчас же всё это сделает, пытается помочь новой теще снять пальто, но та смотрит на него

долгим брезгливым взглядом и, как что-то грязное, отстраняет протянутую руку. Отец Нины,

сухощавый, смуглый и вроде бы спокойный человек, видя Романа, невольно улыбается, но,

повернувшись к жене, тут же гаснет.

– Ты почему ушла из общежития? – набрасывается Гуляндам Салиховна на дочь, едва войдя в

их комнату и даже не осмотревшись там.

– Мама, но ты же понимаешь, что мы…

– А ты, развратник, почему не возвращаешься к своей жене и детям? – тут же скакнув взглядом,

перекидывается она на Романа, вернувшегося из сеней, куда он отнёс мешки.

Конечно, ответа на этот скандальный выпад не требуется. Роман вопросительно смотрит на

Смугляну – всё это слишком далеко от спокойного разговора, обещанного ей. Неожиданное

презрение Гуляндам Салиховны и её крайнее раздражение буквально взрывают его. «А это не твоё

дело, старая дура!», – хочется отрезать Роману. Но матери девушки, с которой предстоит

расписаться, такое не говорят. . К тому же, никакая она не дура и тем более не старая. Даже

напротив, Гуляндам Салиховна – женщина кровь с молоком. Она больше похожа на сестру

Смугляны, чем на её мать. С мужем они примерно одного возраста, но тот выглядит несколько

заезженно. Роману, недавно вычитавшему в настенном календаре индийскую пословицу «На мать

смотри – дочь бери», порадоваться бы, что Смугляна со временем станет такой же симпатичной,

но тут поневоле задумаешься и о другом: а если и такой же грубой?

– Понимаете…

– Ничего мы не понимаем! И понимать не хотим! Ты должен вернуться к жене! А дочь нашу

оставь! Зачем ты погубил её невинность? Кому она теперь нужна? Как замуж выйдет? Наши

обычаи строги… Ты всю жизнь её перековеркал!

Роман едва сдерживает усмешку. Зря всё-таки он сразу не осадил эту разгневанную гостью.

Впрочем, и сейчас ещё не поздно.

– А вот не хочу я домой, – специально улыбаясь, как дурачок, сообщает он, – мне тут больше

нравится.

И Гуляндам Салиховна уже попросту взрывается. Если бы Роман не знал заранее, что она

144

учительница, то теперь ни за что бы в это не поверил. Смугляна, слыша её лихо закрученные

маты, стоит открыв рот.

– Мама, замолчи! – пытается остановить она. – Не говори этой гадости, или я перестану

уважать тебя. Ты же не такая… Зачем ты так?!

Скандал выходит затянутым и нервным. Дуфар Чопарович в начале поддакивает жене, потом

слушает с удивлением, поскольку её неутомимость неожиданна даже для него, потом откровенно

скучает. Роман видит, что гость очень устал и с дороги ему хочется есть, тем более что запахи

жареного протекают с кухни и сквозь закрытую дверь. Супруги вообще слишком неравны в своей

активности. Гуляндам Салиховна просто какой-то энергетический бугор, а Дуфар Чопарович, если

можно так выразиться, энергетическая впадина. В то время, как Гуляндам Салиховна ходит и

бушует, её муж сидит и помалкивает, будто опасаясь, что ненароком перепадёт и ему.

У самого Романа уже трещит голова. А бедные, бедные Кривошеевы и Текуса Егоровна!? Им-то

за что в самый радостный и светлый праздник такой «сюрприз»? Роман снова пытается вставить

хотя бы слово, но его обрывают. И тогда, уже не слыша, о чём конкретно кричит в этот момент его

новая тёща, он подходит к Смугляне и обнимает её сзади. Словесный поток Гуляндам Салиховны

клинит, рот остаётся по-смешному широко открытым.

– Я её не оставлю и никому не отдам, – на фоне вновь прорезавшейся новогодней музыке,

спокойно и чуть с усмешкой сообщает Роман.

– Отойди от неё! – с новой экспрессией, ужасом и визгом кричит мать, глядя на его ладони,

скрывшие всю грудь Нины, – не пачкай!

Гуляндам Салиховну потрясает, что дочь-то и не противится этим объятиям! Так она что же, на

его стороне?! Гостья набрасывается на руки настырного наглеца, пытаясь расплести их пальцы.

Роман сверху вниз спокойно смотрит на её натужное старание. Не справившись с пальцами,

Гуляндам Салиховна вдруг подпрыгивает и плюёт Роману в лицо. Нина, вскрикнув от стыда,

закрывает своё лицо ладонями. Роман делает глубокий вдох, всеми силами подавляя приступ

бешеной ярости. Так бы взял её за шкирку и встряхнул как следует! Однако на провокацию лучше

не поддаваться. Сейчас достаточно одного ошибочного шага, чтобы всё полетело в тартарары. А

на какой-то другой вариант своей жизни у него уже не хватит сил. Так ему кажется.

– Ничего, ничего, – говорит Роман, вытирая лицо о своё и о плечо Смугляны, но, так и не

расцепляя рук, – а я вот такой, что вынесу и это. Да это просто пустяки. Давайте-ка что-нибудь

поинтересней да повеселей…

Однако чего-либо нового Гуляндам Салиховна придумать не может. Она подбегает и с

прискочкой, почти так же, как сегодня Нина прыгала за ягодками в парке, плюёт снова.

– О! Вторая попытка куда удачней! – комментирует Роман, снова вытираясь. – Может, ещё!?

А ведь это уже смешно, и он вдруг разражается таким хохотом, какого Смугляна ещё не

слышала от него никогда. Роман хохочет так, что Нина в его объятиях чувствует себя как внутри

мехов гармошки.

Изумлённая его реакцией, Гуляндам Салиховна крутит пальцем у виска и плюхается на стул.

– Ты посмотри, что творится, – почти любуясь, говорит она мужу.

Дуфар Чопарович что-то коротко и недовольно отвечает ей по-татарски. Гуляндам Салиховна,

видимо, вспомнив о своей национальной принадлежности, снова поворачивается к Роману.

– Но ведь ты же русский… Вот и искал бы себе русскую. Чего ж за татарку-то уцепился… Может

быть, ты и калым заплатишь?

– Нет, не заплачу…

– А что так? Кишка тонка?

– Да вы и так перебьётесь…

Гуляндам Салиховна уже даже и не обижается. Машет на него рукой, по-своему говорит с

мужем, спрашивает о чём-то Смугляну. Та отвечает по-русски, но из её ответов «да», «нет», «не

знаю» ничего не понять.

– Ой, мама, да успокойся ты, мы будем жить прекрасно, – несколько раз убеждённо говорит она.

Роман отпускает, наконец, Нину, садится на кровать. Бурный разговор или даже ругань только

теперь уже по-татарски продолжается. Вот тебе, бабушка, и Новый год… Вот и светлая высота

года. Какая уж тут высота? Была низина, низина и есть. А день между тем уходит. И не только

день, но и целый год. Роман украдкой смотрит на большие настенные часы хозяйки: минутная

стрелка уже настигает часовую около цифры «12». Странно, что в этом шквале он ещё о чём-то

рассуждает и даже чувствует время.

Поймав его взгляд, на часы смотрит Смугляна, потом родители. Скандалить уже некогда. Всё

приходит в какое-то ленивое вынужденное автоматическое движение навстречу неминуемому

событию. Как бы там ни было, но время всё равно всасывает всех без разбора в одно горло.

Спонтанно возникает некое подобие примирения. Нина бежит на кухню, приносит салат оливье,

часть которого отдана с общего стола, с большими, спешно нарезанными кусками хлеба. Перед

Кривошеевыми и хозяйкой неловко – намечали ведь посидеть все вместе. Роман тихо, без лишнего

выстрела открывает шампанское, разливает по гранёным стаканам. Последние мгновения старого

145

года за этим столом наполнены молчанием. За ширмой у Кривошеевых работает телевизор,

похожий на окно, распахнутое в весёлый, бушующий радостью мир. Здесь же всё как на печальном

тусклом острове. Здесь Новый год поджидают настороженно и тайно. Потом за ширмой звучат

куранты, Кривошеевы радостно и одновременно кричат друг другу поздравления. Что-то невпопад

вставляет там и Текуса Егоровна. Все, но так, словно каждый по себе, поднимаются и здесь.

Чокаются, едва попадая по стаканам, будто прикасаясь этими стаканами друг к другу. И всё-таки

молчать в такой момент – это уж совсем не по-людски.

– Ну, ладно, давайте за всё хорошее, – произносит Роман самое нейтральное, что только

находится, – чтобы жизнь в новом году была получше.

– За то, чтобы в новом году ты спокойненько оставил нашу дочь, – язвительно добавляет

Гуляндам Салиховна.

– Видимо, с ребёнком в подоле… – даже неожиданно для себя самого досказывает Роман.

Нервная гостья захлёбывается шампанским и падает на треснувший стул, стискивая свою

большую левую грудь. Дуфар Чопарович бросается к сумке за таблетками. Гуляндам Салиховна

медленно приходит в себя. Первые двадцать минут нового, уже наступившего и, как обычно

считается, счастливого года проходят в заверениях и клятвах Нины, что это всего лишь неудачная

шутка. Роман, не совсем веря искренности припадка новой тёщи, равнодушно наблюдает за

случившейся суматохой со стороны. Ему кажется, что плевки этой маленькой, толстенькой

тётеньки с аппетитным, но туповатым подбородком никак не высыхают на лице, его постоянно

тянет утереться. «Ничего, ничего, это ещё не всё», – мысленно обещает он ей, не в силах

справиться с неприязнью. Хорошо ещё, что после шутки про ребёнка Гуляндам Салиховна мягчает,

сообразив, что дела-то и впрямь могли быть хуже.

Вся ночь проходит в ссоре, правда, уже на блеклых, пониженных тонах. Все клюют носами, но

лечь некуда. Ай да праздник! Ай да Новый Год!

Утром, после новогодней ночи, улицы светлыо и безлюдны. Лишь изредка встречаются

пьяненькие, утомлённые ночным весельем прохожие. Роман и Нина провожают родителей до

автобусной остановки. Родители спешат, чтобы не опоздать на утренний поезд.

– Мама, папа, – говорит им Смугляна на прощание, – я хочу, чтобы вы успокоились. Верьте, у

нас всё будет прекрасно.

Гуляндам Салиховна беспомощно и бессильно машет рукой, влезает на высокую для неё

подножку, садится у окна, демонстративно глядя куда-то вперёд. Автобус трогается и увозит её

непримиримо застывший, как на монете, профиль.

– Не держи на них зла, – просит Нина по дороге домой. – Пойми, какое это для них потрясение.

– А ведь я не нравлюсь им не столько своей биографией, сколько тем, что я русский. Таких

«интернационалистов» как они ещё поискать…

– Я и сама не ожидала этого. Мама просто перенервничала, вот и несла всё подряд. На самом

деле они другие. Всегда: и дома, и в школе – они внушали мне, что все люди равны. Они

постоянно говорили о том, что нации со временем перемешаются, что всё это – веление времени.

Да разве не так думаем мы все? Но у нас всё будет хорошо, правда? Мы им докажем.

– Докажем, – говорит Роман как-то уже без энтузиазма.

«Докажем», – повторяет он и для себя, только ещё более бесцветно. «Значит, будете

заниматься оздоровлением крови наций?», – вдруг откуда-то изнутри откликается Иван

Степанович, но почему-то с едкостью Гуляндам Салиховны. «Ну, а что поделаешь? – отвечает им

Роман. – Надо же кому-то и этим заниматься». «Только ты, очевидно, не знаешь, что у самих этих

«оздоровителей» жизнь складывается не очень сладкой и удачной», – продолжает этот

воображаемый Иван Степанович то, что на самом деле никогда не говорил. «Ну что ж…», – только

и отвечает Роман, пожимая плечами.

Да, ему остаётся лишь одно: новую семью следует строить как можно крепче, сколачивать её

самыми сильными гвоздями. Так что, впредь о родителях Нины ни слова плохого! Подумаешь,

плевки… Как будто на тебя никто никогда не плевал… Хотя, в общем-то, конечно, никто. Но всё

когда-то происходит впервые… Можно, оказывается, пережить и такое… Однако же, как чисто

внешне похожа Смугляна на этих совершенно чужих, совершенно несовместимых с его жизнью

людей! Но тут момент лишь усмехнуться над собой – а на кого же ей ещё походить?!

Теперь хочется только спать. Какой уютной и доброй покажется им сейчас их узкая кровать.

Да здравствует наступивший новый год! Говорят, как встретишь его, так он потом и пройдёт. Ну,

это мы ещё посмотрим! Мало ли что говорят…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Свой дом

Поезд в сторону заветной станции Выберино, где есть дешёвые дома, уходит рано утром, ещё в

146

темноте. И хоть Романа обычно корёжит трогательность проводов, Смугляна считает своим долгом

проводить его в столь значимую для них поездку. До начала её занятий в институте ещё много

времени, она едет с Романом на вокзал и с последним прощальным взмахом руки вдруг даже

неожиданно для себя чувствует, что словно вымахнула откуда-то ощущение свободы, что вместе с

Романом проводила на время и все свои мучительные проблемы. Ну прямо как в сказке: взмахнула

царевна одним рукавом – озеро возникло, взмахнула другим – лебеди по озеру поплыли. Это

освобождение кажется лёгким, как отдых, хотя постоянная свобода ей теперь как будто и ни к чему.

Может быть, двое суток одиночества помогут ей, наконец, собрать в одно свои мысли и чувства?

Но случается так, что уже вечером того же дня она, возвращаясь из института, встречает на

остановке Алексея – давнего знакомого, живущего теперь где-то на севере области. Алексей был

сокурсником и другом её первого мужчины, Леонида, и прежде тоже заглядывался на неё. Нина

тогда даже какое-то время раздумывала, кому из них отдать предпочтение, пока более напористый

Леонид сам не пригнул её к себе. Перед Алексеем же у неё осталось чувство некой

задолженности, поскольку тот отстал лишь в силу более тонкой души и скромности.

Удивительно, что их встреча случается сегодня. Каждый вечер Нина почти в одно и то же время

возвращается домой, но Алексей появляется почему-то именно в этот! А разве что-нибудь на свете

происходит просто так и без всякого смысла?

Алексей, кажется, остался таким же, как и был, разве что чуть раздался вширь, если только это

не эффект меховой куртки с меховым же капюшоном, отброшенным на спину. Да ещё его мягкая

борода, которая была и раньше, но теперь «потяжелела». Пышная же собачья шапка окончательно

завершает образ этакого романтичного северянина. Их разговор сразу завязывается в неком

игривом, рискованном ключе. В какую сторону клонит Алексей, только куда уверенней, чем прежде,

Смугляне объяснять не надо, но это её не смущает, а лишь напоминает о прошлой задолженности.

Нина удивлена другому: она почему-то не может сопротивляться даже лёгким его намёкам. Значит

не во многом изменилась и она: как не умела говорить мужчине «нет», так и не научилась. Слова

Алексея плавят её и покоряют, переворачивая все мысли, принципы, жизненные намерения. А

ведь вскоре ей предстоит вообще уехать из города. Конечно, с планами Романа она соглашается,

но не сказать, чтобы с большой радостью. Ведь на этом-то, можно сказать, и заканчивается её

короткая, свободная молодость. Что ж, пусть молодость уходит, но кто вправе лишить женщину

возможности проститься с ней? Почему бы эту встречу с Алексеем не сделать своеобразной

отступной жертвой городу, в который её когда-то влекло, как магнитом? Сегодня она устроит