Читать книгу: «Опыты прикладной философии: интеллигенция, народ и другие», страница 3

В более явной, хотя и упрощённой форме замечу, что, согласно моим наблюдениям, в окружающей жизни и из соответствующей литературы слова «левая» и «интеллигенция» превратились почти в тавтологию, то есть практически неразрывны. Я объясняю это тем, что сторонники так называемой левой идеологии ставят во главу угла и действительно поклоняются примату коллективного блага, ради которого стоит пожертвовать и собственными правами, и индивидуальными правами окружающих. Отсюда их способность чувствовать себя частью избранного общества, которое мы условно можем назвать интеллигенцией. Правая же идеология, напротив, подчеркивает индивидуальный выбор, социальный эгоизм, если угодно, и вследствие этого обрекает её носителей на неизбежную разобщённость и неприятие со стороны общей массы интеллигентов. Из левой интеллигенции можно при желании сформировать «ленинскую» партию, основанную на демократическом централизме. Правые же предпочитают голосовать независимым образом. Необходимо здесь оговориться, что прилагательные «левая» и «правая» заимствованные из терминологии Великой Французской Революции, в общем смысле не являются точными для описания разницы социальных позиций отдельных людей и групп, так как на самом деле речь должна идти о коллективизме и индивидуализме как врождённых или воспитанных характеристиках людей. Первых, разумеется, почти всегда больше, что не исключает возможности временной победы вторых как носителей здравого смысла, который присутствует в душе каждого человека, хотя иногда и подавлен обстоятельствами.

Позвольте Вам представить: Народ

Разделавшись впопыхах с первой частью заглавия, поговорим о понятии народ, в попытках определения которого сам чёрт ногу сломит, подобно Карлу Марксу, не знавшему, например, что ему делать с определением цыган и евреев. Но в этом конкретном тексте мне хочется обратиться к обобщённому понятию «народ» в странах с развитой классовой структурой, где интеллигенция противопоставлена народу в процессах социального и политического развития. Россия в их числе. Здесь принадлежность к какой-либо этнической группе играет до времени значительно меньшую роль, чем коллективное представление о некоей общности, чьи потребности и возможности развития существуют в конкурентном взаимодействии с аналогичными общностями по ту сторону охраняемой границы. Альтернативой этому представлению является движение, которое мы условно назовём глобалистским, стремящееся к осуществлению универсальных законов и правил мирного общежития в гораздо более широких пределах типа Европейского Союза, Северного полушария и, наконец, всего Божьего мира.

Как тут не вспомнить профессора Фукуяму²¹, объявившего о наступлении конца истории и эры сотрудничества между народами. Но вместо этого мне хочется обратиться к стихотворению А. С. Пушкина «Он между нами жил»²² посвящённому неосуществлённым (неосуществимым?) мечтам Адама Мицкевича о мировом единстве: «Он говорил о временах грядущих/Когда народы, распри позабыв/В великую семью соединятся». В обоих этих, как и в других подобных случаях, речь идёт о повторении провального проекта «Вавилонская башня».

Кстати, натуральная последовательность объединения от малого к большему отнюдь не соблюдается находящимися теперь у власти «прогрессистами». Так, активное приглашение в развитые страны Европы плохо совместимых с местным населением выходцев из Северной Африки и Ближнего Востока опередило шаги, необходимые для интеграции потенциальных составляющих общеевропейского единства. А уж стимулированное левонастроенной американской элитой заполнение низших слоёв общественной пирамиды в Соединённых Штатах переходящими незащищённую границу чужаками с Юга и мигрантами с других континентов, происходит в эпоху трагического раскола этого народа, некогда сильного своим единством перед лицом внешней угрозы. Это перемешивание народов, происходившее на наших глазах, вызвало колоссальную дестабилизацию общества, предотвратить которую энтузиасты мирового единства, возможно, имели одной из своих целей. Тут мы все вместе приходим к величайшему дежавю нашей общей истории – повторению в «реальном времени» упадка Римской империи, произошедшего, как пишет Эдвард Гиббон²³, вследствие разбавления и обесценивания римского гражданства, дарованного императором Каракаллой многочисленным мигрантам, привлечённым коммерческими и культурными возможностями тогдашней столицы мира.

Итак, сначала исчез «народ» превратившись в «нацию», а затем рухнуло и государство, которое отождествляло себя с этой нацией²⁴. Выходит, что народ определяем своим единством и, в частности, чётко осознаваемым отличием от других народов. Причём, когда изначально существовавшие отличия начинают стираться вследствие принудительного перемешивания в имперском (всегда временном, как показывает исторический опыт), образовании, ингредиенты этой смеси теряют своеобразие и способность к творческому самовыражению, помимо узких, навязанных верховной властью канонов. Но как только перемешивание приходит к своему концу вследствие каких-либо внешних или внутренних обстоятельств, народ, предоставленный самому себе, способен сплотиться в заряженную ксенофобией и часто одержимую насилием массу, затягивая в эту крайность и национальную интеллигенцию. Примеры²⁵ стоят в очереди, чтобы быть перечисленными и в случае с Югославией, и с Чехословакией, и в случае СССР, а затем идут Испания с Каталонией и Басконией и Великобритания с Ирландией и Шотландией. Итак, в некоторые периоды его существования народу свойственны страсти, вряд ли достойные уважения, но, может быть, вызывающие сочувствие со стороны людей, непричастных к конфликту с трагическими последствиями для тех, кто оказался вольно или невольно внутри сложившейся ситуации. Впрочем, это может быть делом вкуса или инстинкта справедливости, не обязательно направленного на достижение оной.

Конечно, могут существовать иные причины для приведения народа в буйное состояние, чреватое кровопролитием и даже потерей государства как средства самоидентификации. С другой стороны, народ в течение длительного времени может представлять собой достаточно инертную массу, готовую подчиняться начальству и терпеливо сносить несправедливости и тяготы повседневного существования при наличии устойчивой системы управления. Он будет работать, праздновать, молиться, пить или колоться, сквернословить и слушать стендап комедиантов, выплёскивая накопившееся недовольство в смехе и в слезах без последствий для вышеупомянутой устойчивости, пока не пропоёт петух в лице знающего своё дело вождя-интеллигента²⁶.

Обратимся к частному случаю, который непосредственно касается читающих этот текст по-русски. Сразу скажу, что мои комментарии будут ограничены периодом одновременного, но раздельного существования народа и интеллигенции, то есть начиная с пост-петровской эпохи, подтолкнувшей Россию к модернизации социальных отношений в подражание странам на запад от Немана и Буга²⁷. Возникновение интеллигенции как значительной группы населения следует, по-видимому, отнести даже к более позднему периоду Наполеоновских войн, во времена внука Екатерины II, европейски воспитанного, но сделавшего свой персональный выбор в пользу православия²⁸ Александра I. Петровская и последующая знать, вкусив благодаря «открытым окнам в Европу» от прелестей европейской цивилизации, с энтузиазмом принялась вводить перемены, касавшиеся их самих, «с чады и домочадцы», а также какого-то служивого окружения из менее обеспеченных, но образованных членов общества. В этот слой, кроме европейских эмигрантов, бежавших от революции или оставшихся после войны с Наполеоном, вошла масса исконно русских людей, которые научились говорить по-немецки, по-французски, а иные и по-итальянски, умели хорошо одеваться и следить за чистотою ногтей, но слуг своих не гнушались хлестать по щекам… Вышесказанное заимствовано из воспоминаний о жизни Пушкина, который может, по моему мнению, считаться первейшим из русских европейцев, хотя ему так и не позволили побывать за границею. Он обожал Байрона, переписывался и сотрудничал с Мериме. Выучил английский, чтобы читать Шекспира в подлиннике. Перед смертью попросил томик Монтеня²⁹. Но мне кажется, что, будучи человеком своего времени, он просто не мог видеть в крестьянах полноценных граждан, да и не очень интересовался их жизнью. Лишь опасался бессмысленного и беспощадного бунта. О чём тут речь? Да о том, что и последующие достижения европеизации – как-то спущенная на тормозах отмена крепостного права, суды присяжных, способные оправдать даже террористов-народовольцев, увлечение европейским утопическим, но и весьма практическим кровавым социализмом, допуск инородцев в интеллигентные профессии при условии, однако, окончания ими зарубежных, как правило, немецких вузов и, наконец, меценатство и понимание передового французского искусства имели отношение лишь к определённому и постепенно расширяющемуся слою интеллигентных русских людей. Но они мало затронули существовавшую в течение многих столетий в бесправии и безмолвном состоянии покорности огромную массу народа.

Из этой массы люди, по воле случая талантливые и сумевшие выбраться наверх во втором, а чаще в третьем поколении, наконец, присоединялись к слою почитателей Европы и таким образом отделялись навек от бессловесной среды, их породившей. И такое положение дел продолжалось до катастрофы 1917 года. В предреволюционной России начала ХХ века одной из провальных иллюзий последнего самодержца была апелляция к православному народу, который, согласно насаждаемой идеологии³⁰, обожал царя-батюшку и готов был защитить его от инородцев и других поборников европейской модернизации государственного устройства, в первую очередь упразднения самодержавия. Есть забавные, на мой взгляд, кинокадры, когда одетый в солдатскую косоворотку Николай Александрович Романов, снимая фуражку и постоянно крестясь, христосуется на парковой аллее с идущими навстречу после пасхальной службы рядовыми солдатами Семёновского полка.

Однако триста лет до этого молчавшая народная масса вдруг проснулась и сбросила со своей шеи ярмо «русских европейцев», когда ей объяснили, как это сделать. Но, научившись, наконец, писать, читать и считать, народ сохранил свою исторически сложившуюся тягу к общинной форме существования, сопровождаемую неприятием западного индивидуализма и примата частной собственности. В стране, где капитализм еще не успел закончить своей созидательной работы по улучшению жизни всех слоёв общества, внедрение придуманного в Европе социализма оказалось непосильным бременем. В результате оно потребовало введения де-факто рабского труда и подавления индивидуальных прав. Интересно заметить, что, так и не став частью европейского сообщества, Россия вызвала зависть значительной части европейской интеллигенции к осуществлённому, как те думали или хотели верить идеалу социализма.

С позиции нашего рассмотрения важным в этой истории является то, что тем или иным образом социализм, облечённый в личину социальной справедливости, явился работающим фактором коллективной самоидентификации не только для этнических русских, но и для большинства народностей, населявших Империю и составивших достаточно надолго единый советский народ, который, несмотря на сопротивление в отдельных местах, безоговорочно подчинился центральной власти. С другой стороны, когда настало время противостоять агрессии другого народа, чья коллективная самоидентификация состояла в чувстве расового превосходства и принадлежности к великой цивилизации, социализма оказалось недостаточно, и элементы коллективного мифа графа Уварова «православие, самодержавие, народность» снова оказались полезным фактором самоидентификации и для русских, и для их православных собратьев. Необходимо подчеркнуть, что понятие «братский народ» всё ещё популярное среди русских людей, теряет свой традиционный смысл у населения сопредельных стран, несмотря на общие исторические, этнические или религиозные корни, уходящие в глубь столетий.

На примере знакомой нам истории мы видим, что народ как общность людей с коллективным фактором самоидентификации обладает определённой устойчивостью по отношению к смене используемого набора ценностей. Но это единство-по-инерции не вечно. В случае отсутствия подходящей замены устаревшим связующим «скрепам» народ как таковой может потерять свою способность быть образованием, противостоящим разнообразным угрозам для его существования как целого. Эта необходимая замена не спонтанна, а предлагается властью с помощью имеющейся в её распоряжении интеллектуальной элиты или интеллигенции там, где она есть.

Очевидно также, что эти ценности-«скрепы» не обязательно должны иметь в своей основе этнические особенности и, даже, религиозные традиции. Однако, как мне кажется, они должны базироваться на подсознательных движениях души, разделяемых окружающим коллективом себе подобных. Примером этого может служить история Соединённых Штатов, где народ, буквально слепленный из выходцев существовавших на других континентах наций, был преобразован в единое целое. Этот народ сумел преодолеть раскол гражданской войны, повлиять на исход двух мировых войн и стать на какое-то время надеждой и лидером Западной цивилизации. Мне кажется несомненным, что американское единство базировалось на инстинктивном желании личной свободы, свойственном любому человеку, но в большинстве случаев подавляемом власть имущими в пользу других, более удобных для них объединяющих мотивов, как-то религия, национальность или общая история. Но в Американском населении, вынужденном шаг за шагом осваивать незнакомый континент в условиях изоляции и обходиться без серьёзной помощи извне, индивидуальная свобода и уважение к частной собственности стали основополагающим свойством «пионеров» настолько, что уже через пару поколений эти принципы легли в основу Американской конституции и всему миру известных первых поправок³¹ к ней.

Понятно, что свобода слова, собраний и печати записаны в основных законах других государств и даже соблюдаются некоторыми из последних. Однако первичность и соблюдение этих принципов в сравнении с остальными необходимыми законами была наиболее очевидной в США в течение достаточно длительного исторического периода, предшествовавшего наблюдаемому в настоящее время кризису. Автор не чувствует себя способным или даже вправе рассуждать, является ли необратимым раскол огромной нации на две враждующие половины, а также найдёт ли интеллигенция Америки внутри себя живые силы восстановить раздробленную идеологию или создать новую для сохранения единства и ведущей роли в спасении всей нашей цивилизации от разрушения и захвата чуждыми ей массами людей, уже сейчас проникающими внутрь через открытую южную границу. Предстоящие четыре года второго президентского срока Дональда Трампа, возможно, помогут хотя бы временно приостановить распад. Посмотрим…