Читать книгу: «Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 5», страница 2

Наличие попов – вот отличительный характерный признак для всех старообрядческих общин, для которых была законом Рогожа. Остаться без попов – значило остаться без культа; между тем целый ряд гражданских правоотношений у поповцев был связан с культом. Прекращение культа означало прекращение крещений, браков, погребения, т.е. нарушение всех имущественных и торговых отношений, связанных с рождением, браком и наследованием. Поэтому целью поповского посадского старообрядчества было создание прочной церковной организации с правильным культом и своим собственным клиром. Вопрос о священстве более всего занимал посадское старообрядство в XVIII и в первой половине XIX в.

Первое время недостатка в попах не было. Во время проведения Никоновской реформы масса попов не захотела подчиняться и ушла в раскол. Были и архиереи, державшиеся старой веры, но они все раскаялись и вернулись в официальную церковь. Тогда остался только один, Павел Коломенский, который продолжал выступать против Никоновских нововведений. Павел за непокорство был заточен в монастырь и умер в заключении, не успев рукоположить себе преемника.

Между тем, клирики старого до никоновского рукоположения постепенно вымирали, а новых попов рукополагать было некому. Перед посадским старообрядчеством возникла дилемма: или последовать примеру крайних раскольников, обходившихся без правильного культа и без священников, или получить клириков из Никоновской церкви. Но первое казалось невозможным; крестьяне, и ранее чаще обращавшиеся к помощи колдунов, чем к посредству попов, могли и сами себя и в «Ердани» крестить, и изюмом причастить: для честных буржуа такой исход был совершенно немыслим. Оставалось второе средство. Нашли оправдание его у Аввакума, который в одном из своих посланий, между прочим, писал о попах Никоновской церкви, переходивших к старообрядцам: «Аще поп тот приклинает никоновскую ересь и службу их и всею крепостию любить старину, по нужде, настоящего ради времени – да будет поп. Как миру быти без попов? И к тем церквам приходить»¹². А среди никоновских попов желающих «возлюбить старину» оказывались немало, в особенности со времени введения рекрутских наборов: так как посвященье в священники избавляло от рекрутчины, то всякий, кто только мог, старался уйти от этой тяжелой повинности посредством посвящения в попы. Никогда не было такого обилия безместных, бродячих попов, как в начале XVIII века. Не находя себе «хлеба куса» в господствующей церкви, все более и более сокращавшейся в тисках Петровских штатов, безместные попы «бежали», как тогда выражались, на Керженец, к старообрядцам. Там принимали их с распростертыми объятиями и, подвергнув «исправе», отправляли на места. «Исправа» заключалась в том, что переходивший в старообрядчество поп проклинал «никоновскую ересь» и получал «перемазывание», т.е. над ним, как над раскаявшимся еретиком, вторично совершалось миропомазание. Чин «исправы» устанавливался не сразу. По этому поводу было немало споров, и, в конце концов, остановились на указанном чине, отвергнув чин простого проклятия ереси, как слишком примирительный, и чин вторичного крещения, как смывающий благодать священства. Керженец исполнял функции перемазывания до основания иргизских монастырей; после того как «засияло солнце православия» на Иргизе, исключительное право перемазывания было предоставлено иргизским монастырям, по постановлению собора 1779 г.

Другой вопрос поповцев заключался в нахождении для себя архиерея. Клир у посадского старообрядчества был. Но сами старообрядцы осознавали, что он весьма ненадежен и по своим качествам, и по своему положению. Переходили в старую веру, конечно, не лучшие представители клира; но и тех старообрядцы всегда могли лишиться, как только правительство «издумало бы» принять против беглых попов строгие меры. Вполне независимый и доброкачественный клир мог бы явиться у старообрядческой церкви только в том случае, если бы ей удалось найти для себя архиерея. Эта задача была необычайно трудна для разрешения, поскольку было очевидно, что из синодской церкви ни один архиерей не пойдет к старообрядцам добровольно и с раскаянием; идти же на примирения, чтобы получить архиерея ценою признания главенства над собою Синода, старообрядцы не хотели. Приходилось искать архиерея в других местах.

Искания начались еще в самом начале XVIII в. и продолжались все столетие. Старообрядческие тузы потратили много денег и хлопот, но в результате получались одни сплошные скандалы или анекдоты. Искатели архиерейства становились жертвой различных проходимцев из юго-западного края, и, в конце века от разрешения задачи старообрядчество было также далеко, как и в его начале. Часть старообрядцев пришла к отчаянию, и пошла на примирение с господствующей церковью: после долгих переговоров с правительством, в 1800 г. было учреждено единоверие; единоверцы признали главенство синодных архиереев, а за это получили клир, обязавшийся служить по старым обрядам. Но старообрядческая масса с рогожскими тузами не потеряла надежды, и, впоследствии, полвека спустя, поиски архиерейства увенчались успехом.

Вся энергия посадского старообрядства ушла на организацию. Идеология у него была готовая, старая идеология Стоглавого собора, с точки зрения которой уклонение от освещенных чудотворцами таинственных обрядов было злой ересью. В противовес синодской церкви, нашедший новую веру в дебрях умозрений Киевской схоластики, посадское старообрядчество строго держалось национальной веры, как она сложилась до Никона, и себя считало единой истинной церковью, а официальную церковь – еретическую.

Антихристова идеология получила в поповщинских кругах оттенок не эсхатологический, а умалительный, вожди официальной церкви считались «антихристами» постольку, поскольку они гнали старообрядчество, по аналогии с Римскими императорами, мучивших христиан. Поэтому посадские старообрядцы были далеки от мысли, что в мире воцарился антихрист, и что нет более истинной церкви. Напротив, считая царя «еретиком» поповцы считали долгом ему повиноваться и поминали его за богослужением; в иргизских монастырях поминали даже и губернаторов. Стараясь жить в мире с гражданской властью, посадское старообрядчество расчищало свободный путь для своих организаций: теологические споры были не для нее, эту сторону они предоставили другой ветви старообрядчества, окрещенной именем беспоповцев.

Беспоповщинские организации отличались от поповщинских тем, что обходились без священства, но, кроме этого, внешнего пункта, содержались еще внутренние точки различия. Социальный состав всех беспоповщинских организаций первоначально был крестьянский: сообразно с этим и идеология их была чисто эсхатологической. В мире царит антихрист, благодать священства взята на небо, не будет более ни правильного богослужения, ни правильных таинств до кончины мира, а она «не закоснит». Чтобы сохранить чистоту души и веры до момента страшного суда, надо уйти от антихриста, уйти из мира в «лесовальную» пустыню¹³. Эта идеология, однако, не осталась неизменной. Крестьянские общины старообрядцев пережили процесс социальной деформации: параллельно процессу социальных перемен шла и эволюция идеологии.

Такая эволюция наблюдалась, прежде всего, в самом типичном беспоповщинском согласии, поморское. Центром согласия была община, основанная двумя братьями, князьями Андреем и Семеном Мышецкими-Денисовыми, на р. Выге. За исключением основателей и руководителей первоначальный состав общины был почти полностью крестьянский. Выговцы всецело разделяли эсхатологическую идеологию и пред лицом ожидавшегося ими страшного суда организовали общину на аскетическо-коммунистических началах.

Все было объявлено общим, и проведено строгое разделение труда; общая трапеза, общие запасы одежды и инвентаря. Такой строгий коммунизм диктовался и тяжелыми условиями существования в глухой северной тайге, где приходилось завоевывать себе право на жизнь тяжелыми усилиями и трудами. В одном только отношении пришлось отступить от коммунизма: первоначально общий для мужчин и для женщин скит был разделен на два общежития. Для женщин построили скит на р. Лексе, недалеко от Выги, т.к. несмотря на требования строгого воздержания от полового общения, «сено от огня» уберечь оказалось невозможным. Для Лексы были выработаны и особые правила, еще более ограничившие коммунистический принцип. Женщины не могли исполнять для своих потребностей пашенную и другую «мужицкую» работу: пришлось прислать на Лексу особых «служителей», которые стали делать для сестер всю работу, кроме приготовления пищи и шитья.

Климат этого края отличается суровостью. Тайга давала пушной и лесной товар, но была скупа на хлеб; в северном климате хлеб родился плохо, не случайно выговцы голодали уже в первый год основания общины, пока их было еще немного, и стали ощущать регулярный недостаток в хлебе по мере того, как состав общины все более увеличивался приходившими с юга беглецами. Пришлось «промышлять хлеб и деньги», и постепенно Выговская община превратилась в крупное рыбное и лесное промышленное предприятие на артельных началах. На «Низ» везли рыбный и пушной товар, с Низу – хлеб и другие предметы потребления, которых нельзя было достать на севере. В Выборге, Санкт-Петербурге, Петрозаводске, Вологде, Москве и Нижнем Новгороде появились выговские конторы и агенты; и в самой общине рядом со «скитниками» появились наемные «работные люди». Так не удалось уйти от «мира». Напротив, в мир пришлось вернуться и привязаться к нему самыми тесными узами.

Вступив с «миром» в экономическую связь, выговцы должны были признать и его гражданские правоотношения. Но для этого приходилось уже пересматривать идеологию. И, когда в 1739 г. на Выг приехала правительственная комиссия производить следствие о выговской общине, те же самые Андрей и Семен Денисовы, которые ревниво оберегали своих «детушек» от антихриста, теперь стали во главе партии примирения с «антихристом». Эта партия после жарких прений одержала верх, и выговцы приняли все условия «мира» – и двойной оклад, и рекрутчину или откуп по 120 руб. с рекрута, и молитву за царя. Принятие последнего было мотивировано Семеном Денисовым в самых недвусмысленных выражениях, знаменовавший полный разрыв со старой идеологией: надо молиться за царя, «ибо мы живем на его земле, он охраняет нас от врагов, печется о внутреннем порядке, ограждает имущество и личности наши от чужого произвола». Меньшинство, не хотевшее измены прежним воззрениям, откололось от Выга, не желая более иметь ничего общего с теми, кто «зверевы указы паче евангелия облобызали», и пошло своею дорогой. Поморская же идеология продолжала эволюционировать все далее и далее в том же направлении.

Центром поморского согласия со второй половины XVIII в. стало Монинская Покровская община, сгруппировавшаяся вокруг московского купца Василия Емельянова, принадлежавший ранее к Федосеевцам. Название же свое согласие получило от имени родственника Емельянова Монина, на имя которого была куплена последователями Емельянова земля и дом под молельню. В этой общине выработались новые воззрения и новая практика культа. Раннее, пред лицом вечности, поморцы говорили, что благодать Божия взята на небо, и культ прекратился вплоть до второго пришествия. Теперь поморцы стали рассуждать иначе. Законная иерархия пресеклась, но пресеклась временно, как пресекалась ранее в эпохи арианства и иконоборства; возможно, что она и восстановиться. Монинцы опять интересовались исканиями архиерейства, предпринятыми с рогожцами, и участвовали даже в общем соборе поморцев и рогожцев 1765 г., созванного специально для разрешения вопроса об отыскании архиерея. Собор кончился ничем; был предложен только один фантастический проект – рукоположить архиерея рукою мощей митрополита Ионы, причем положенные молитвы вместо мертвеца должен был читать рогожеский поп. Но поморцы не хотели признать правильность рогожеских попов, да и весь проект показался большинству участников настолько сомнительным, что от него отказались, а другого способа не придумали. Монинцам пришлось остаться при том культе, который у них выработался «по нужде». Выборный наставник совершает в домашней молельне богослужение, состоявшее в чтении и пение молитв; из таинств совершалось только крещение, которое «по нужде» может совершаемо и мирянами. Больным оставался вопрос о браке. С тех пор, как поморцы стали жить в мире с «миром» и начали трудиться для прочного жития, а не для близкого страшного суда, заповедь воздержания от брака падала сама собой. Брак нужен, но кто же будет совершать таинство брака? Жить «без закона» нельзя, а «по закону» – нет возможности. Из затруднений поморцы вышли путем чисто рационального рассуждения. Брак установлен нерушимой заповедью Божей о размножении рода человеческого – заповедью, данного еще первым людям. До установления таинства брака в христианской церкви браки совершались и были правомерны, ибо использовалась заповедь Божия; значит и теперь, когда таинство брака совершаться не может, брак, как учреждение, все-таки может существовать. Был выработан особый «Брачный устав», стремившийся заменить церковную церемонию гражданским браком. Центр тяжести обряда был перенесен на традиционные домашние церемонии благословения жениха и невесты; за этими церемониями следовало, в качестве придатка, благословение наставника в часовни. Практика жизни вскоре заставила пойти еще дальше, когда явился вопрос о смешанных браках. Тут, под условием епитимии, было разрешено даже венчаться у православного священника и по православному обряду. В результате, поморское согласие превратилось в чисто буржуазную церковную организацию, несколько напоминающее протестантские общины. Сходство дополнялось тем, что, следуя авторитету Андрея Денисова, многие поморы придавали основное значение вере, а не обрядам и провозгласили «вольную волю» каждого человека в вопросах религии: каждый «самовластен» выбирать себе «путь спасения», какой хочет.

Такая же судьба постигла другую общину беспоповцев, образовавшуюся в Москве одновременно с Рогожской и таким же способом – общину Преображенского кладбища. (P.S.: В России, вообще, по большей части вера в состоянии кладбищенского умирающего спокойствия, кладбище – как символ состояния церкви, как символ состояния души человека). Преображенская община была основана так называемыми федосеевцами. Основателем федосеевского согласия стал дьячок Крестецкого Яма Феодосий Васильев. В 1696 г. он вместе со своей семьей и приверженцами уходит в Литву, где возле города Невель основывает первую общину. В общине проживало около 600 мужчин и 700 женщин. Феодосий призывал своих последователей уходить из мира в обособленные общины. «Побегайте, и скрывайтеся во имя Христа» – говорил он. В 1709 г. община Феодосия была разграблена польскими войсками, и он принимает решение возвратиться в Россию. Побывав на Выге, Феодосий разошелся с выговцами во взглядах, находя их позицию слишком примирительной. В противоположность умеренным поморцам, федосеевцы хотели быть крайне чистыми, наподобие пуритан. Их «Устав польский», содержащий правила принятия в общину, проникнут духом крайней нетерпимости к «внешним», т.е. всем лицам, не принадлежащим к федосеевским общинам, каких бы религиозных взглядов они не держались. Московская община должна была организоваться на тех же началах. Основателем ее был московский купец и заводчик Илья Алексеевич Ковылин. В разгар чумы он выступил с обличительной проповедью среди московских федосеевцев, упрекая их за отступление от «православной веры» и объясняя чуму, как наказание за грех отступничества. «Кто православную веру усердно соблюдает, – говорил Ковылин, – того она прославляет и от бед избавляет, по преселении же от временный царствия небеснаго сподобляет и с Богом соединяет»¹⁴. Москвичи и федосеевцы, и «внешние», во время чумы были охвачены сильной паникой, что хватались за всякое средство спасения – и проповедь Ковылина имела огромный успех. Умиравшие крестились у него и завещали ему свое имущество. Таким путем в его руках образовался большой капитал, который он употребил на учреждение общины. Прошение об учреждении за Преображенской заставой больницы, богадельни и карантина было подписано, кроме Ковылина, 18 купцами и 7 оброчными крестьянами, записанными в двойной оклад. Так появилось Преображенское кладбище, организация чисто буржуазная, но с аскетическими требованиями. Противоречия между этими требованиями и социальным составом общины определило ее трагическую судьбу.

Называя вновь образованную общину «монастырем», Ковылин и требования поставил перед ее членами чисто монастырские. Супруги, вступившие в общину, должны были оставлять друг друга, а холостые и девицы давали обет целомудрия. Но, несмотря на эти требования, за стенами общины царил разврат, на который основатель общины смотрел сквозь пальцы. Общение с «внешними», даже в употреблении пищи – воспрещалось: но достаточно было отбыть епитимию поклонами, лишним днем поста или молитвами, чтобы загладить даже самый тяжелый грех общения с «внешними». Запрещение общения «с внешними» мотивировалось тем, что весь «внешний» мир, находящийся за стенами Преображенского кладбища, есть царство антихриста. Но в то же время сам Ковылин устраивал у себя торжественные обеды в честь московских властей и щедро раздавал им подарки. Конечной целью общины было спасение душ ее участников на предстоящем в ближайшем будущем страшном суде; но имущество поступавших в общину членов отбиралось Ковылиным в собственность общины «на вечные времена»; а так как страшный суд все не приходил, то Ковылин составил новый устав для общины, по §14 которого попечителям Преображенского кладбища разрешалось употреблять капитал общины на «торговую коммерцию». Таким образом, из орудия спасения душ Преображенская община превратилась в орудие обогащения заправлявших ею купцов; устрашая кончиной мира робких людей, позволявших в суеверном страхе себя обирать и принимавших на себя чисто монашеские обеты, заправилы общины выбрали на свою долю «просторные дома, прекрасные и светлые покои, многоценную трапезу и различные напитки, мягкия постели, красныя одежды, частые разговоры, седания и ласкательные друг к другу помавания»¹⁵. А когда монинцы с негодованием обличали фарисейское лицемерие преображенцев, в особенности в половом вопросе, преображенцы отвечали знаменитым в русской среде софизмом, автором новой доктрины своего течения которого будто бы был сам Ковылин: «не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься»¹⁶. При таких условиях община смогла существовать только до тех пор, пока находились наивные люди, шедшие со своим капиталом на приманки Ковылина. Раньше всего началось разложение филиальной Санкт-Петербургской общины, где федосеевцы бросили комедию и вступили в самостоятельное общение «с детьми антихристовыми», а в 1821 г. целый ряд наиболее влиятельных членов Преображенской общины в Москве откололся от нее и перешел к монинцам. После этого, в течение XIX в. община влачила довольно жалкое существование.

История трех указанных согласий тесно переплетается с историей российской буржуазии в XVIII в. Все они, так или иначе, сослужили службу российскому купечеству, обеспечивая ему успехи среди самых неблагоприятных условий, в век наиболее пышного расцвета дворянского владычества. Противоположность барина и купца в гражданской области соответствовала противоположность старообрядца и никонианства в церковной. Но еще более жестокой была противоположность барина и мужика, господина и раба. Она также рождала противоположность и протесты в различной сфере, и тем более непримиримые, чем хуже становилось участь крестьянина в XVIII в. Рекрутские наборы, подушная подать, паспортная система, размежевание земель, раздача государственных крестьян фаворитам – это все сыпалось на мужика сверху; в деревне с каждым годом увеличивались требования и власть барина, в целом ряде местностей исчезла крестьянская запашка, а крестьяне превратились в плантационных рабов. Оттого XVIII век проходит под знаком непрекращающихся крестьянских бунтов, то крупных, то мелких; так и в сфере религиозного протеста XVIII век знаменуется массовым бегством крестьян и появлением различных крестьянских течений-сект.

Наиболее типичное мировоззрение тесно связанное с побегами крестьян наблюдается в образовавшемся течении «духовных христиан» и возводит бегство в религиозный догмат; их так и называли бегунами. Основателем течения стал беглый солдат Евфимий, одно время находившийся под влиянием федосеевцев. Скоро поняв их «двоедушие» он основал собственное учение, оказавшееся приемлемой всем людям, попавшим в одинаковое с ним положение: беглым крестьянам, беглым солдатам, беглым преступникам, бездомным нищим.

Доктрина бегунов проста до чрезвычайности. Исходный пункт – старый мотив XVIII века в том, что с 1666 г. в Российском государстве воцарился антихрист. Антихрист царствует в преемственном роде царей, начиная с Алексея Михайловича и Петра. Алексей и Пётр – двурогий зверь, последующие цари – десятирогий зверь Апокалипсиса. Цари, в особенности Пётр I, извратили всю гражданскую жизнь своими указами. Бог сотворил все общим для всех, а Пётр пустил в ход дьявольское слово «моё», пересчитал живых и мертвых, разделил людей на разные чины, размежевал земли, реки и усадьбы и ввел, наконец, печать антихриста – паспорт. Цари, царствовавшие после Петра, еще более усугубили все эти антихростовые мерзости, и теперь «всюду вернии утесняеми, от отечества изгоняемы». Чтобы спастись от сетей антихриста, от его губительной печати, остается только одно средство: «таитися и бегати», стать странником, неведомым миру. Бегство спасет верного от идей антихриста, пока не настанет страшный суд. Тогда начнется открытая «брань с антихристом», всякий, кто во время этой брани будет убит, получит венец мученический, царские «златые палаты» будут сокрушены, насильники будут вопиять: «смолу и огнь я птю за прегордую жизнь мою», а страдальцы бегуны попадут в рай: «Там растут и процветают древа райские всегда, – Там рождают, умножают своего сладкого плода».

Но и в «палате лесовальной» антихрист грозил настичь бегунов. «Лесовальные палаты» были теперь не так близки, как прежде. Дон и Северная Украина давно уже замирены, и приходилось уходить от антихриста в лесные дебри Архангельской и Вологодской губернии, Приуралья и Сибири. Пока бегун из центра доходил до «прекрасной матери пустыни», его могли на каждом шагу поймать «случи антихриста», «бесовские полки». Бегство от мира могло успешно осуществляться только при наличии его надлежащей организации. Ее удалось выработать благодаря тому, что к бегунству примыкали и такие элементы, которые не могли целиком принять на себя обязательства бегуна. Крестьяне побогаче и мещане городских окраин охотно примыкали к течению в качестве «странноприимцев» и брали на себя обязательство принимать и укрывать у себя бегунов. Для этой цели странноприимцы строили дома, специально приспособляя их для укрывательства бегунов. Такие дома, двухэтажные, с потайными клетями, с подземными ходами, ведущие в ближайший лес, можно было иногда встретить еще на рубеже XIX – XX вв. в глухих уездах Новгородской, Костромской и Вологодской губернии. Деревни и города, где жили странноприимцы, были хорошо известны бегунам: сообразно с их расположением составлялись бегунские маршруты, причем очень часто действительные названия заменялись условными, сказочными, чтобы сбить с толку полицию, если бы маршрут попал ей в руки. Под стать маршрутам были и юмористические паспорта, которыми иной раз запасались бегуны: «из града Вышняго, из стану Пустыннаго, из деревни Нечкина, а отпустил их странствовать Великий Господин – Бог, а прописан паспорт в полиции Полной, иметь разум духовный» или, по новейшей редакции, «дан паспорт из града Бога Вышняго, из Сионской полиции, из Голгофскаго квартала, дан на один век, а явлен в части святых и в книгу животну под номером будущего века записан»¹⁷.

Для того чтобы спастись, странноприимцам все же было недостаточно принимать и укрывать бегунов. Оказывая своим собратьям эту помощь, странноприимцы все-таки оставались в мире, жили, волей неволей, придерживаясь указов «антихриста», принимая его «печать». Если странноприимец не хотел останавливаться по дороге, он должен был хотя бы перед смертью превратиться в настоящего бегуна. Превращение, как оно выработалось на практике, в сущности, было фиктивным. Когда странноприимец смертельно заболевал, родные отсылали его паспорт властям с заявлением, что означенный в паспорте скрылся неизвестно куда. Больного тем временем переносили в соседний дом или в лес, если не было надежного соседа, на которого можно было бы положиться; формально, таким образом, больной превращался в настоящего бегуна, «таился и бегал», и в таком положении заставала его смерть.

Бегунство возникло во второй половине XVIII в. в наиболее тяжелую для крестьянства пору. Но ранее бегунов, в начале XVIII в., а, может быть, и в конце XVII в. возникло еще одно чрезвычайно распространенное в XVIII веке течение – хлыстовщина. Ее зачатки наблюдались в XVII в. в полумистических-полураскольнических крестьянских организациях Урала и Сибири. Хлыстовщина так же, как и бегунство, исходит изначально, что в мире царит антихрист, но делала из этого положения другие выводы. Легенда о происхождении хлыстовщины рассказывает, что, когда при царе Алексее исчезла вера и «благочестие», и стали люди спорить, по каким книгам можно спастись, нашлись умные люди, которые заявили, что никаких книг не нужно, а надо позвать Святого Духа, он и укажет путь к спасению. Стали звать. И в ответ на призыв в 1645г. в Стародубской волости, в приходе Егорьевском, на гору Городину (в Ковровском уезде Владимирской губернии) скатился на землю на огненной колеснице сам Господь Саваоф и вселился в пречистую плоть крестьянина Данилы Филипповича. Первым делом Данила собрал все книги в «куль» и бросил в Волгу: никаких книг, ни старых, ни новых, не нужно, нужно только: «Книга золотая, – Книга животная, – Книга голубиная: – Книга Сударь Дух Святой»¹⁸.

И объявил Данил своим последователям двенадцать заповедей, где тот же догмат формулировал так: «Аз есмь Бог, пророками предсказанный, сошел на землю для спасения душ человеческих: нет другого бога, кроме меня; нет другого учения, не ищите его… Святому духу верьте»¹⁹.

Смысл нового течения заключается в том, что старое откровение, заключенное в книгах, есть ложное и испорченное, под стать тому лживому, испорченному и грешному миру, столпами которого оно держится. Чтобы спастись, надо найти новое откровение, а для этого надо общение с богом, услышать его голос, верить так, как он скажет. Способ общения с божеством был давно известен крестьянам, как и их социальным собратьям всех веков и народов. «Дух» сходит на человека, когда тот приведет себя в состояние религиозного восторга посредством пляски, пения или простого быстрого вращения на одном месте; предварительно надо подготовить нечистую плоть к принятию духа посредством поста, омовений и молитвы. К таким «радениям» прибегали и хлысты, молва о них и послужила причиной раскрытия течения в Угличе в 1766 г., когда возникла первая официальная перепись о хлыстах.

Община проповедовала крайний аскетизм, а «радения» составляли центр тяжести их религиозного быта: они как праздники, озаряли их «трудовой и слезовый» жребий среди враждебного им мира. На «радениях» получали они «духовную радость», скрашивавшую их тяжелое существование. Но нелегко было получать желанную «духовную радость». К «трудовой и слезовой» жизни прибавлялся еще «трудовой и слезовый» закон Данилы Филипповича. Божественный дух не может войти в «нечистую свинью», как Данила называл человеческую плоть; надо ее очистить аскетическими подвигами. В заповедях Данилы содержались на этот счет такие строгие предписания: «Хмельного не пейте, плотского греха не творите, не женитесь, а кто женат, живи с женою так, как с сестрою. Неженимые не женитесь, женимые разженитесь. Заповеди содержите в тайне, ни отцу, ни матери не объявляйте: кнутом будут бить, огнем будут жечь – терпите. Кто вытерпит, тот верный будет, получит царство небесное, а на земле радость… Святому Духу верьте»»²⁰. Перед самым радением нужно было соблюдать строгий пост. Надев чистые рубахи, в праздничных платьях собирались члены общества на радения. Священнодействие начиналось общей трапезой, затем происходило само радение под предводительством «кормщика», или «кормщицы» корабля, т.е. общины. Одна за другой пускались в быструю пляску пары, высоко подпрыгивая и подпевая; наиболее ревностные били себя палками и цепями. Пляска, в конце концов, превращалась в бешеный бег, а пение – в дикие выкрикивания припева: «Ой, Бог! ой Бог! ой Бог! – Ой, дух! ой, дух! ой, дух! – Накати, накати, накати! – Ой, ега, ой ега, ой ега!»²¹ Тут и наступал момент «духовной радости». Самые иступленные в полуобморочном состоянии падали на пол и начинали выкрикивать бессвязные слова. Это означало, что на них сошел дух, они говорят уже не от себя, а от духа «пророчествуют». Каждое слово «пророка» или «пророчицы» жадно ловилось присутствующими; слова запоминались и после сами собою складывались в песни. Эти песни запечатляли в себе то новое откровение, которое давал хлыстам их «дух». Радение заканчивалось также общей трапезой.

Откровения хлыстов по содержанию повторяет отчасти элементы христианской легенды и апокалиптики, отчасти мотива старой народной религии. Первые доминирует в легенде о том, как произошла община, и в представлениях о страшном суде, вторые – в представлениях о божестве и загробной жизни. «Духа святого» хлысты представляли себя в виде или красного солнышка, или ясного сокола, или соловья, поющего в сердце у батюшки. В представлениях о Саваофе и Христе эти тотемические переживания сменяются образами, навеянными социальной средой, которой должно было подчиниться крестьянство. На седьмом небе живет Саваоф, там у него дворец, и во дворце «кабинет», где «трепещут» его ангелы. Саваоф – царь, Христос – царский сын, у него смарагдовая корона, он полковник полковой, на седьмом небе у него и дворец, и грады, и «зелены сады». А при дворе у бога – канцелярия; сидят там ангелы и записывают имена хлыстов в «живую книгу». Богородица изображается в виде царицы-матушки. Как добрая богатая помещица, живет она в небесном тереме, где служит ей целые полки девические. Таково хлыстово небо; оно мало чем отличается от земли, небесные боги – те же земные боги, помыкающие крестьянином. Но когда действие божественной драмы переносится с неба на землю, местные русские мотивы уступают место евангельским, причем последние подвергаются своеобразной географической и хронологической переработке. Данила – Саваоф, бог – отец, у него сын Христос, это Иван Суслов, крестьянин Муромского уезда. Родился он от столетней богородицы, «девицы – красноличны» за 15 лет до того, как бог Саваоф сошел на Данилу. Когда ему исполнилось 30 лет «Саваоф» Данила Филиппович позвал Ивана и сделал его «живым богом – Христом». Так на земле появились «бог Саваоф», его «сын Христос» и родившая «Христа» «богородица». Согласно преданию «Христос» Иван Суслов ходил и проповедовал в сопровождении 12 апостолов. В конце концов, бояре его схватили и распяли в Москве, на Красной площади: на третий день он воскрес и явился своим последователям в подмосковном селе Пахре; схватили его вторично, опять распяли, он вторично воскрес и вознесся на небо. Дальше хлыстовская легенда отступает от евангельской. Христос, хотя и вознесший, не мог оставить своих верных: он должен быть с ними «до скончания века». Представить себе Христа иначе, чем в телесном виде, хлысты не могли, поэтому у них появилось воззрение, что Христос воплощается постоянно, после одного Христа сейчас же появляется новый. Следственные дела о хлыстах сохранили имена целого ряда «христов», появлявшихся в течение XVIII века, потому то народ сначала и прозвал это течение «христами», из-за их множественности, но принятый в общине обряд самобичевания, хлестаниями прутьями или еще чем, дал новое название – «хлысты».