Читать книгу: «Девушка по имени Йоханан Гелт», страница 4

Он ощерился, что, вероятно, означало улыбку, и смахнул свои ценности на пол. Когда бедуин очень хочет женщину, он может пожертвовать даже ржавым чайником.

– Садись.

Судя по тому, что в кабине вонь стала и вовсе нестерпимой, главным ее источником был не мусор, а сам водитель. «Терпи, дура, терпи!» Мы отъехали от перекрестка. Скот не отрывал взгляда от моей груди и молчал, как дохлая крыса со свалки. Сомневаюсь, что он знал достаточно слов, чтобы поддерживать простейший человеческий разговор. Зато штаны в деликатном месте топорщились у него весьма красноречиво. Ишак изготовился к случке. Экая мерзость…

Мне уже приходилось находиться рядом с человеком, про которого известно, что он вот-вот умрет. То есть известно мне, известно Мики, известно снайперской винтовке в Микиных руках, но сам человек не имеет об этом ни малейшего представления. Он со своей стороны продолжает жить, хотеть, потеть, жевать, желать, строить планы на завтра, на послезавтра и на годы вперед. Он предполагает купить новую машину, переехать в другой город, развестись и жениться снова, родить детей, состариться, одряхлеть, долго бороться с раком и победить, поскольку к тому времени найдут надежное средство против этой болезни.

А там – кто знает? – может, вовсе не придется умирать, если часто упоминаемые в новостях «британские ученые» среди прочих своих открытий изобретут эликсир молодости. Он не говорит об этом вслух, он даже не думает об этом постоянно – но эта воображаемая картина, этот уходящий в голубую глубину фоновый задник и составляет основное содержание его жизни. Все действие, происходящее с ним на сцене, совершается на этом фоне и определяется им. Не будь этого фона, лишилось бы смысла и само действие, сама жизнь.

А ты смотришь на него и видишь труп. Видишь сцену без задника, с непроницаемой чернотой вместо фона. И возникает странное чувство, будто ты в театре, а перед тобой актер, изображающий несуществующего персонажа… вернее, не актер, а кукла, потому что актер все-таки знает, что персонажа не существует. Потому что актер, сыграв роль, отправится домой, или в бар, или к подружке, а куклу просто снимут с руки и уложат в ящик до следующей ярмарки. В такие моменты главное – не смотреть в зеркало, ведь там ты увидишь вас обоих и неизбежно подумаешь: а сама-то ты кто? Сама-то ты точно так же… Но тут – слава заместителю Бога-Кукловода Мики Шварцу – откуда ни возьмись прилетает тяжелая снайперская пуля и лишает куклу возможности продолжать, а тебя – необходимости додумывать до конца чересчур опасную мысль…

– Сверни здесь, – сказала я. – Далеко не поедем.

Живой труп послушно свернул на грунтовку и проехал еще метров сто.

– Хватит, – сказала я. – Глуши свою тарахтелку.

Он поднял ручник, потянулся к ключу зажигания, и тут я воткнула ему в плечо шприц. Труп ойкнул и схватил меня за руку.

– Пусти! – крикнула я, но подлец держал крепко.

Свободной рукой я сняла туфлю и вдарила ему по роже каблуком – раз, другой, третий… Я лупила каблуком как молотком.

– Пусти! – вопила я. – Пусти, сволочь! Пусти-и-и…

– Бетти, хватит, – голосом Мики произнес за моей спиной Кукловод. – Он уже мертв, ты что, не видишь?

Только теперь осознав, что меня давно уже никто не держит, я спрыгнула на землю.

– Дай воды! Нет, не пить – полей. Полей мне на руки…

Мики лил мне в ладони воду из бутылки, а я пригоршнями плескала ее в лицо, в ноздри, где по-прежнему гнездилась мерзкая вонь, плескала и никак не могла отмыться.

– Хватит, – сказал Мики. – Переоденься, а мы пока погрузим.

Они с Зивом принялись перетаскивать труп в кузов «Тойоты». Оба были одеты по-бедуински – в длинные балахоны, лица замотаны головными платками. Пикап «Пежо», на котором они следовали за машиной Али, принадлежал племени рашайда. Мики угнал его два часа тому назад от кофейни на Первом шоссе. Я тоже переоделась. Зив остался в «Тойоте»; вернувшийся Мики смерил меня придирчивым взглядом.

– Замотай голову, чтобы только глаза были видны, – сказал он. – Да не так! Дай-ка мне… Ну вот, примерно так. Вообще-то лучше сядь на заднее сиденье и не высовывайся. У них там видеокамеры на подъезде. Вдруг потом разглядят что-то не то… Ты как, в порядке?

Я молча кивнула. На холме возле Аз-Зубейдат мне не пришлось выходить из машины. Мики и Зив управились вдвоем. Когда мы отъехали, детоубийца свисал с рамы на своем пикапе – в точности так же, как два с половиной года тому назад свисали несчастные девочки. Отъехав на достаточное расстояние, мы еще раз переоделись и, бросив «Пежо» на обочине, пешком добрались до своей тачки. В ворота Офера наш «Шевроле» въехал уже на рассвете.

– Ну, если он и теперь не позвонит… – сказал Мики.

– Позвонит, не сомневайся, – ответила я. – Вы как хотите, а я под душ. Постою там часик-другой – может, отмоюсь.

Звонок прозвенел уж после того, как мы отправили Малыша в школу. Мики взял трубку и минуту-другую слушал, не произнося ни слова.

– Когда?.. Где?.. – спросил он наконец, выслушал ответ, положил телефон и повернулся к нам. – Звонил Абульабед. Встречаемся в три часа ночи в вади Ганэн. Зив, собирай ребят и предупреди своего приятеля-следопыта из Бани-Рашад. Пусть готовят достойную встречу.

Мики сказал мне остаться дома. Наверно, он готовился к моим возражениям, но я и не намеревалась участвовать в истреблении банды «рюкзачников». Война – неженское дело, особенно когда она превращается в бойню. Мики и Зив уехали воевать, а я уложила Малыша и легла сама. Последние несколько ночей получалось урвать для сна не так уж много времени, и я была уверена, что отключусь, едва коснувшись подушки. Но вышло иначе, как это иногда бывает на фоне крайней усталости. На фоне, на фоне, на фоне…

На фоне задника отнятой жизни бедуина Али Зубейдата. На фоне задника, превращенного мною в непроницаемую черноту. Что там было нарисовано прежде? Наверно, что-то очень примитивное, как у грязного блохастого ишака. Пожрать, поспать, найти себе девку, накуриться дури. Украсть беспризорное, изнасиловать беспомощную, убить беззащитного. Он безусловно заслуживал смерти, а мир заслуживал избавления от этого двуногого зверя. Но я не чувствовала ни радости, ни облегчения – только грусть, щемящую пронзительную грусть, от которой на глаза наворачивались слезы. Я встала с постели и вышла на балкон в надежде, что пустыня поможет мне успокоиться.

О ком или о чем я плакала, воспользовавшись тем, что никто не видит моих слез? Уж, конечно, не об Али Зубейдате. И, видимо, не о повешенных девочках или об их матери, своей рукой перерезавшей себе горло, чтобы сбежать от еще худшей боли. Их я уже отжалела всухую. Тогда о чем? Не знаю. Возможно, о том, что мне приходится ходить в заместителях Бога? Или о Нем Самом, создавшем мир и подарившем людям бесценную свободу поступать так, как им кажется лучше. Да-да, лучше! Лучше! А потом оказалось, что эта свобода породила ад: жирного фалафельщика, который насиловал меня с восьми лет, и моего первого муженька – бандита с опасной бритвой, и этого вот бедуина Али, и еще многих других мерзавцев, убийц и насильников. О ней я плакала, об этой свободе, и о себе, и о Мики, и о Малыше, и о Йоханане Гелте…

Стоп, стоп! При чем тут Йоханан Гелт? Откуда у меня вдруг вылез этот Йоханан Гелт? Кто он вообще такой, этот Йоханан Гелт? Я так удивилась, что перестала рыдать. Ночная пустыня насмешливо смотрела на мои мокрые щеки: вот тебе на, разнюнилась даже девушка из Джей-Эф-Кей, которая вообще-то не плачет никогда. Я вымыла лицо, легла и сразу заснула сном невинного младенчика, еще не знающего, что два или сорок два года спустя его могут повесить на раме, приваренной к кузову старого пикапа.

Проснулась я в одиннадцатом часу от запаха жареного мяса и сразу поняла, что наши дела в полном порядке. После удачной операции на моего мужа всегда нападает жуткий едун. Уж если он в десять утра лопает стейки, запивая их красным вином, значит, ночью все получилось тип-топ. Я спустилась в гостиную. Мики стоял у плиты с полотенцем через плечо.

– Бетти, девочка! – закричал он, не оборачиваясь. – Садись, будем ужинать!

– Милый, сейчас утро, – напомнила я. – Ты не один сейчас жаришь. Взгляни за окно: солнце от тебя не отстает. Мягко говоря.

– Ерунда! – возгласил Мики, размахивая лопаткой. – Я жарю намного лучше! Кстати, это уже третья порция!

Я насыпала в миску хлопья, залила молоком и села к столу.

– Ладно, рассказывай. Что там с твоим любимым телефонным абонентом Абульабедом?

Мики скинул стейки на тарелку и печально вздохнул:

– Кирдык Абульабеду, девочка. Больше уже не позвонит никому. Ты что, вино не будешь? Ну ладно, тогда я один. За упокой наших с тобой проблем…

Армия Абульабеда въехала в узкое ущелье вади Ганэна на шести пикапах: двадцать два бойца, вооруженные автоматами, гранатометами и крупнокалиберным пулеметом, смонтированным на треноге в кузове передней машины. В этом месте шейх планировал соединиться с обещанной подмогой от Мики, а затем совместными силами двигаться в сторону Бани-Рашада, дабы примерно наказать обнаглевшее вражеское племя. Но вышло иначе.

Вместо Мики банду ждала хорошо подготовленная засада бедуинов рашайда. Когда пикапы Абульабеда втянулись в самое узкое место ущелья, по его сторонам и спереди вдруг включились с полдюжины прожекторов, и на бандитов обрушился вал автоматного огня. «Рюкзачники» не имели ни единого шанса выбраться живыми из этого огневого мешка – или рюкзака, если воспользоваться образом, более подходящим к данному случаю.

– Их расстреливали, как уток в тире, – сказал Мики и, жмурясь от удовольствия, прожевал еще один кусок мяса. – Ты уверена, что не хочешь стейк?

– Уверена, – кивнула я. – Значит, ваша помощь даже не понадобилась?

Мики скромно пожал плечами:

– Ну, как тебе сказать… Видишь ли, бедуины не слишком обучены ремеслу стрелкового боя. Палят-то они много и вдохновенно, но попадают редко. И потом, не забывай: Зив и его ребята твердо намеревались отомстить за своих друзей. Ну а мне было важно убедиться, что с Абульабедом покончено. Зив привел троих: все голанчики, все снайпера. В общем, можно суммировать так: рашайда не давали им головы поднять, а мы сидели сверху и аккуратненько, одиночными выстрелами: тук… тук… тук… И так двадцать два раза. Вернее, двадцать два «тука».

– Мики, ты описываешь не бой, а резню.

Он вдумчиво осушил бокал и налил еще.

– Ага. Может, ты не в курсе, но удачный бой – всегда резня. И неудачный тоже – вопрос лишь, кто кого режет. Мне кажется, на этот раз получилось самое то. Никого из наших даже близко не задело.

– А полиция? Неужели никто не подумал вызвать полицию или погранцов? Грохот-то небось стоял на всю округу.

Мики рассмеялся, как будто услышал хорошую шутку.

– Во-вторых, там поблизости армейский полигон. Люди наверняка решили, что идут бригадные учения.

– Ты забыл «во-первых».

– «Во-первых» ты и сама знаешь: полиция не лезет в разборки между племенами. Себе дороже. Так что следствия тоже не будет. Ты уверена, что не хочешь вина?

– Ладно, – вздохнула я, – наливай уже и мне. Ужинать так ужинать.

4

– Цель визита?

– Бизнес.

Чиновник шлепнул печать, и я вышла в кондиционированный чертог зала прилетов мюнхенского аэропорта. Первым, что бросилось мне в глаза, был самодельный плакатик с надписью «Батшева» в руках приземистой толстозадой немки. Короткая стрижка, маленькие стальные глазки… – именно так в моем представлении выглядели охранницы нацистских лагерей. Но выбирать не приходилось – спасибо, что вообще встретили. Я подошла и протянула руку:

– Видимо, вы ждете меня. Я Батшева.

Эсэсовка опустила плакатик.

– Захава, очень приятно, – проговорила она на чистейшем иврите. – Пойдемте.

Мы двинулись в указанном ею направлении.

– Ты израильтянка?

– Родилась там, – без улыбки ответила она. – И жила до двадцати девяти, пока не поумнела.

– Значит, израильтянка! – жизнерадостно констатировала я, желая поскорее загладить вину первоначального непризнания своего человека своим.

Захава остановилась и смерила меня стальным эсэсовским взглядом.

– Какая израильтянка? Я ведь ясно сказала: родилась там. Родилась и уехала. Что тут непонятного?

– Извини, – пробормотала я, – не хотела тебя обидеть. Хочешь быть немкой – без проблем, будь немкой.

– И не немка! – прошипела она и зыркнула по сторонам, как будто ища охранника, который немедленно сопроводил бы меня в направлении «окончательного решения». – Я анархистка! Что тут непонятного?

На всякий случай я тоже осмотрелась. Слава Богу, пока на горизонте не наблюдалось ни черных фуражек с черепами, ни труб крематория.

– Ладно, – сказала я, – извини еще раз. Я ведь тоже анархистка.

Мы двинулись дальше, и я от нечего делать углубилась в обдумывание того любопытного факта, что в слове «неизраильтянка» всего одно отрицание, а в слове «ненемка» – два. А еще, говорят, есть такой ненецкий народ – так там можно и вовсе добиться троекратного эффекта: «нененецкий»! До подземной стоянки мы топали в полном молчании. Моя мюнхенская миссия явно началась не с той ноги. Чего, в общем, следует ожидать, если едешь наобум святых, не имея четкого плана и даже не слишком представляя, какова твоя конкретная задача.

Можно сказать, я приперлась сюда прямиком от нашего с Мики странного «ужина», затеянного им после ликвидации банды «рюкзачников». От «ужина», во время которого мы, против всех и всяческих правил нормальной здоровой жизни, лопали в одиннадцатом часу утра жареные стейки, обильно запивая их вином, а затем, как и следует после прекрасного ужина с прекрасным партнером, поднялись в спальню, чтобы заняться любовью, и были при этом совершенно счастливы. А еще позже, уже после полудня, я сказала ему то, что выглядело в тот момент абсолютно правильным и логичным.

– Милый, – сказала я, – прости меня, дуру, за то, что едва не угробила и тебя, и себя. Мы с тобой оба такие уроды, что можем жить только против правил, и с этим ничего не поделаешь. Когда все идет по правилам, мы гаснем, чахнем и дохнем. Жаль, что я поняла это так поздно.

– Мы не уроды, – возразил Мики. – Мы заместители Бога…

Он намеревался продолжать, но я закрыла ему рот ладонью.

– Ш-ш, милый… Я знаю, что ты намерен сказать. О нашей профессии и все такое. Но смотри: в этой истории с «рюкзачниками» наша профессия вовсе ни при чем. Мы с тобой угробили целую кучу мерзавцев, но ни одного из них нам не заказывали. И тем не менее мы счастливы, как, возможно, не были еще никогда.

Мики смотрел на меня с опаской, явно не зная, чего ожидать, и я ощутила легкий укол совести оттого, что настолько запугала беднягу. Хотя, с другой стороны, в отношениях с любимым мужчиной полезно как можно дольше казаться сложной и небезопасной загадкой…

– К чему ты ведешь, Бетти?

– К тому, что нам вовсе не обязательно возвращаться к работе наемными киллерами. Есть и другие пути.

– Например? – он скептически покачал головой. – Учти, последняя операция не только не принесла нам денег, но и потребовала серьезных затрат. Профессия – это еще и способ заработать. Ольшенблюма больше нет, доходы от лотереи потеряны – и не только для нас. Как тебе известно, Зив и его ребята тоже пользовались этими деньгами. Теперь им снова придется искать средства, а где их взять? Мы уже не сможем помочь.

– Мики, – сказала я, – милый Мики! Ты ведь в курсе, как мне не нравится наш прежний бизнес. Понятия не имею, сколько раз ты был на волосок от смерти. Знаю лишь о той перестрелке в Нью-Йорке, и этого хватило. Мне жутко не хочется испытать такие же чувства еще раз, но если нет иного выбора, то и говорить не о чем. Пусть лучше тебя убьет кто-то чужой неизвестно где, чем ты убьешь себя выпивкой на моих глазах. Сейчас я прошу немного: дай мне еще один шанс.

– Какой шанс, Бетти? О чем ты?

– Хочу прощупать анархистов из Мюнхена. Тех, кому Нисо переправлял оружие. Помнишь, я рассказывала? «Черно-красный блок», SRD. Они приезжали сюда, разговаривали с Мени. Он может связать меня с ними.

Мики, наморщив лоб, недоверчиво смотрел на меня, изо всех сил пытаясь определить, шучу я или попросту сбрендила.

– Зачем? Что это даст?

Я пошарила глазами по потолку, но достаточно убедительного ответа не нашлось и там. Что бы такое придумать? Нельзя же говорить, что мне и самой-то не очень понятно, на кой фиг меня так неудержимо тянет в этот дурацкий Йоханан Гелт… Тьфу!.. При чем тут Йоханан Гелт? Откуда вдруг вылез этот Йоханан Гелт, когда я имела в виду Мюнхен? Так вот: я – неизвестно откуда, но тем не менее очень точно – знала, что обязана туда съездить. Вот только на черта? На черта? Оставалось импровизировать на ходу.

– Ну, предположим… Предположим, они проворачивают какие-то незаконные делишки. А они ведь наверняка что-то там проворачивают, иначе им не понадобились бы контрабандные автоматы и взрывчатка. Два миллиона эти железки стоят здесь, но в Европе наверняка вдвое-втрое дороже. Те же миллионы, только не в шекелях, а в евро. Значит, у сукиных детей есть незаконные бабки на незаконные делишки. И никто не побежит в полицию жаловаться, когда мы отожмем эти незаконные бабки. Ты следишь за ходом моей мысли?

Мой бедный муж помотал головой, как бык, которому залепили камнем промеж рогов. Весь его вид говорил что-то вроде: «Да, женщина может быть загадкой, но чтоб настолько?! Чтоб настолько?!»

– Многие держат меня за сумасшедшего… – проговорил он наконец. – Но ты… Даже сам сатана не смог бы сотворить чертяку безумней тебя.

– Это я уже слышала, причем совсем недавно, – спокойно парировала я, – когда принесла тебе план, как заманить в засаду Абульабеда со всей его армией. Если не ошибаюсь, тогда ты тоже заявил, что у меня поехала крыша. И что в результате? А? Что в результате? Кто оказался прав?

Мики вздохнул:

– Бетти, из этого ничего не выйдет. Ты, наверно, забыла: мы уже пробовали делать бизнес в Европе. Помнишь, что получилось?

– Помню. Но здесь другое. Мики, мне очень нужно в Мюнхен…

И вот я в Мюнхене – прилетела неизвестно к кому и неизвестно зачем. Прилетела и послушно семеню – неизвестно куда и неизвестно за кем, потому что как же иначе назвать толстозадую анархистку Захаву, бывшую израильтянку, которая ужасно похожа на действующую надзирательницу из нацистского концлагеря. Довольна, дурочка? Эта бессмыслица еще почище, чем Йоханан Гелт от рава Буа…

Мои начальные условия и впрямь были, мягко говоря, так себе. Запуганный бандитами Мени, в одиночку восстанавливающий анархистскую тусовку Red&Black, смог снабдить меня лишь крайне скудной информацией. По его словам, пара визитеров, приехавшая из Европы на поиски пропавшего Нисо, отвалила почти сразу, поняв, что Мени тоже ничего не знает. Они даже не назвали своих имен, только оставили телефонный номер – на случай, если что-нибудь все-таки прояснится. А когда Мени спросил, кого он должен будет позвать к телефону, переглянулись и после некоторых колебаний назвали даже не имя, а кличку: «Призрак». Мол, позовете Призрака, он знает, кто такой Нисо.

Я позвонила, едва выйдя от Мени. Мне ответил старческий голос – надтреснутый и хрипловатый.

– Призрак?

– Кто это?

– Это от Нисо, – сказала я.

– А где он сам?

– Его нет и не будет. Я его заменяю. Хочу познакомиться, чтобы продолжить работу.

– Как вас зовут? – с минуту помолчав, спросил он.

– Батшева. Буду в Мюнхене послезавтра.

На этот раз он молчал намного дольше. «Ну и черт с тобой, – подумала я. – Не хочешь – не надо. Прав был Мики: тут дохлый номер…»

– Алло, Призрак, вы еще здесь? Если вам не нужны наши услуги…

– Хорошо, – наконец-то прорезавшись, проговорил он. – Пришлите эсэмэску с номером рейса, вас встретят.

Так я продвинулась на следующий уровень – к Захаве и ее толстому заду. На стоянке было душно и жарко.

– Почти как у нас, а? – сказала я, адресуясь в спину надзирательницы.

– «У нас» – это у кого? – даже не обернувшись, бросила она в ответ.

– У нас, у анархистов.

– У анархисток и анархистов, – поправила Захава. – А также у анархо шести альтернативных полов. Что тут непонятного? Вижу, вы совсем отстали там, в Палестине. Садись, карета подана.

Она остановилась возле потрепанного «Фиата». Сразу выяснилось, что я зря надеялась на кондиционер – он не работал. Впрочем, когда выехали со стоянки, стало полегче.

– Надеюсь, ты везешь меня к Призраку, – осторожно начала я. – Потому что время…

– Забудь! – перебила Захава. – Призрака пока нету. Может, приедет завтра. Может, через неделю.

– Нету? Где же он?

– Бродит по Европе… Может, в Берлине, а может, в Барселоне. Нам не докладывают.

– Куда же мы едем?

– Как это куда? – Она раздраженно крутанула руль, перестраиваясь в левый ряд. – К нам, в сквот. Поживешь, осмотришься, поймешь что к чему, а заодно и мы к тебе приглядимся. Что тут непонятного? Ты вообще кто? Я имею в виду цвет.

Вопрос поставил меня в тупик. Цвет? При чем тут цвет? И какой он у меня? Обычный, восточный: кожа вроде белая, но смугловатая, с оливковым оттенком. С мамашкиной стороны – тайманка, а папенька так и вовсе неизвестен, но тоже явно не из Польши. Ашкеназы кличут нас «черными». Но удобно ли называться «черной» среди настоящих чернокожих? Еще сочтут за самозванку… Да и вообще, с чего это вдруг такие расистские закидоны? Я воззвала к памяти покойной Лотты Вотерс и к ее прогрессивной терминологии.

– Сама, что ль, не видишь? Нормальная вагонетка, не хуже других.

– Вагонетка? – озадаченно переспросила она, но потом, сообразив, расхохоталась: – Ах, ты имеешь в виду вагинетку, человека с вагиной… Это само собой, но я не о том. Я о цвете. Хочу понять, к кому тебя подселить. Что тут непонятного? У нас есть черно-зеленые, черно-фиолетовые, черно-сиреневые, черно-красные, черно-черные. К примеру я, как убежденная веганка, воюю за черно-зеленых экоанархистов…

Терпение мое лопнуло.

– Слышь, сестричка, – пропела я, растягивая слова, – даже последней вагонетке не нравится, когда ей трахают мозги. Ты, может, и давно из наших краев, но еще должна помнить, что такое квартал Джесси-факинг-Каган, откуда я родом. А девушки из Джей-Эф-Кей не любят, когда кто-то умничает за их счет.

– Пфуй! – фыркнула надзирательница.

Она открыла пасть, чтобы вымолвить еще что-то, но не тут-то было. Я скинула пристяжной ремень, приблизила к ней лицо и, страшно, по уличной науке, ощерившись, прошипела:

– Пфуй? Пфуй? Ну-ка попробуй еще разок пфуйкнуть, сука ты безвагинная. Я ведь тебе живо рожу разнесу, так что распухнет пошире твоей же необъятной задницы. Ну, давай, давай, я уже месяц как никого не душила. Давай, я жду…

Машина вильнула, мы едва не зацепили соседний грузовичок. Захава потрясенно молчала, вцепившись в руль побелевшими щупальцами. По-видимому, воспоминания о славе района Джей-Эф-Кей еще не совсем изгладились из ее эсэсовской памяти.

– Нету пфуёв? Кончились? – выждав с полминутки, констатировала я. – Ну и молодец, будешь жить. А теперь давай-ка рассказывай, что это за цвета. Да побыстрей, пока я снова не рассердилась. И еще кое-что. Ты уже раз двадцать повторила «Что тут непонятного?». Повторишь в двадцать первый – засчитаю за два пфуя и сделаю больно. Понятно? Ну что ты застыла, как штурмбанфюрер на плацу? Хотя бы кивни для начала…

Захава поспешно кивнула.

– Окей… – я отодвинулась и снова защелкнула ремень. – Теперь давай про цвета.

– Это… это… – с трудом протискивая слова сквозь осипшее горло, начала Захава. – Это как бы разные фракции. Но все они анархисты и живут в одном сквоте. Я их все перепробовала. У каждой группы свой флаг. Он двуцветный. Черный там обязательно, потому что все мы анархисты, то есть за свободу. А другая половинка… ну, тут есть отличия. Типа, в приоритетах. Вот мы, зеленые, – за права животных. У нас в команде все веганы, враги мясоедов и так далее. Есть еще анархо-феминистки – там фиолетовый. А у квир-анархистов – сиреневый…

– У кого?

– У квиров, что тут непо… Ой, извини, я не хотела, само вырвалось! – спохватилась она. – Квиры – геи, лесбы, трансы, флюидные и так далее. Эти за свободную любовь всех со всеми, примерно так. Против капиталистического засилья стрейтов…

– Погоди, – перебила я. – Что ты мне все про веганов да геев… Мне нужны настоящие парни – те, которые дерутся. Те, которые готовы стрелять. Такие у вас есть?

Захава посмотрела на меня, как на идиотку. Все-таки эти типы поразительно быстро восстанавливают свою фирменную наглость.

– Тогда ты попала в нужное место, – уверенно проговорила она. – Дерутся у нас все. Вообще все – и веганы, и квиры, и феминистки, и коммунисты. И стреляют тоже, если понадобится. Зря хвастать не буду: не все мы так хороши в этом деле, как стриты, но это, считай, спецназ. Там вообще сплошные рембо.

– Стриты?

– Стритфайтеры, уличные бойцы. Их флаг черно-черный… А вот и наш сквот. Приехали.

Гнездо мюнхенской анархии помещалось, как и положено гнезду, на развилке – только не древесных ветвей, а улиц – в Риттергате, старом окраинном районе обветшалых многоквартирных домов, частью назначенных на слом или капремонт, частью пребывающих в процессе оного, частью уже обновленных. Последняя категория, как я узнала немного позже, пока еще пустовала – по двум причинам. Во-первых, никто не хочет вселяться в квартиру, по соседству с которой вздымаются клубы цементной пыли, крутятся чаши бетоновозов, и башенные краны, брезгливо вытянув длиннющую стальную руку, проносят туда-сюда железобетонные блоки, поддоны с кирпичами и контейнеры со строительным мусором.

Во-вторых, причем ничуть не меньше, чем «во-первых», потенциальных жильцов отпугивало соседство иного рода – человеческое, а потому существенно более опасное, чем шумная стройка, ревущие машины или пещера с саблезубыми тиграми. Примерно половину ждущих ремонта выселенных домов занимали так называемые «нелегалы»: иммигранты из Судана и Эритреи, Центральной Африки и Нигерии, Сирии и Ирака, Турции и Афганистана. Почти все они по дороге сюда хлебнули уйму бед и невзгод: многодневные переходы в пустыне, драки за кусок хлеба и глоток воды, а также ежеминутное упорное выживание плюс постоянная готовность ударить локтем и оттолкнуть или самому быть оттолкнутым, выкинутым из поезда, сброшенным в воду.

Они ползали под колючей проволокой, спасались от безжалостных патрулей, прятались от полиции, ездили на крышах вагонов, тонули в море, прорывались сквозь пограничные кордоны. Выжить и добраться до цели в таких условиях мог далеко не всякий сильный мужчина, не говоря уже о женщинах и детях. Неудивительно, что именно молодые самцы и составляли здесь абсолютное большинство: здоровенные лбы, бездельничающие днем и выходящие на охоту ночью, по примеру дикого зверья в тех местах, где им выпало родиться, расти, насиловать, грабить и убивать. Ведь практически за каждым из них тянулся длинный шлейф преступлений – ужасающих для цивилизованного европейца, но вполне обыденных с точки зрения самих «нелегалов», мобилизованных в ту или иную банду в возрасте десяти-двенадцати лет.

В Риттергат они попадали разными путями. Кому-то посчастливилось просочиться сквозь официальное сито иммиграционных властей, то есть предстать перед сочувственным лицом соответствующего чиновника и, изложив выдуманную историю жизни, заполучить авторитетную германскую ксиву, место в общежитии, талоны на питание и денежное пособие. Наряду с чистенькой биографией, благоприобретенной взамен прежней – грязной и усыпанной трупами, – «несчастный беженец» обычно придумывал себе не только новое имя, но и другой возраст, беззастенчиво скидывая со спины достаточное количество лет, чтобы сойти за несовершеннолетнего и таким образом слупить с неверных глупцов дополнительные льготы и надбавки.

Подвергать сомнению показания пошедшего на четвертый десяток мужлана с мозолистым от автоматного приклада плечом и татуировками «Аль-Каиды», «Исламского Государства» или бандитской армии «Боко Харам» считалось крайне бесчеловечным, и чиновник, смущенно прикусив губу, записывал бедняжку шестнадцатилетним. Германские власти полагали, что «беженцы» станут искать работу, выучат немецкий и со временем преобразятся в добропорядочных граждан. Но вышло иначе: иммигрантские общежития мгновенно превратились в рассадники наркомании, насилия и бандитизма. Столкнувшись с угрозой ареста, суда и тюрьмы, «беженцы» попросту снова «теряли» документы и переезжали в места типа Риттергата – в надежде пересидеть тут годика два, а затем, обнулившись, опять отправиться в иммиграционные органы, чтобы сызнова вешать им на уши лапшу уже с другим именем и другой биографией.

Наряду с «беженцами», которые уже совершили свой первый забег в качестве официально признанного жителя Европы, в домах обретались и реальные «нелегалы», пробравшиеся через кордоны в обход не слишком ретивых пограничников и еще никогда не державшие в руках заветного документа с германским орлом. Эти зарабатывали на жизнь изготовлением грязной наркоты, мелкими грабежами, карманными кражами и уличной торговлей ремешками «от Версаче», сумками «от Луи Виттона», часами «от Ролекса» и прочим контрафактным мусором. Более серьезные персонажи успели встроиться в общеевропейскую сеть импорта и перепродажи «живого товара» и использовали Риттергат как перевалочную базу для временного содержания одураченных и похищенных девушек с востока континента, а также из Азии и Африки.

В последние месяцы к этой пестрой ораве прибавились еще и несколько десятков украинок – некоторые из них с детьми, – сбежавших от войны и рассматриваемых даже самыми ничтожными «нелегалами» как законная добыча, заведомо положенная черному мужчине за века угнетения проклятыми белыми колонизаторами. Эти несчастные женщины прибыли в Германию на вполне законных основаниях, но почему-то не удержались в беженских центрах, подергались туда-сюда и, совсем потеряв ориентацию, докатились в итоге до Риттергата – предпоследней остановки по дороге на самое дно.

Полиции я не видела здесь вовсе, но говорили, что примерно раз в полгода власти затевают операцию по зачистке того или иного дома. Как правило, этому предшествует длительная судебная тяжба между строительными подрядчиками, жаждущими начать запланированные работы по капремонту, и левыми – в том числе и анархистскими – организациями, которые всеми правдами и неправдами оттягивают выселение. Но вот постановление суда вынесено, и на Риттергат волна за волной накатываются сотни людей в полном воинском обмундировании: каски и бронежилеты, щиты и щитки, дубинки и противогазы.

Вокруг здания выставляют мощное оцепление, над кварталом повисает облако слезоточивого газа, и начинается штурм, сравнимый лишь с битвой между футбольными болельщиками «Бейтара» и «Хапоэля». Защитники дома упорно отстаивают свое законное право на беззаконие, но силы слишком неравны: захваченных в плен «нелегалов» одного за другим выводят на улицу и загружают в полицейские автобусы.