Бабочка

Из жизни слов… и смерти людей

Не было большего кайфа, когда нас вывозили на полигон. Набивали в грузовики с открытым позади кузовом, чтобы курсанты видели по дороге шумные городские улицы, кипящие весенним цветением, грохочущие от выбоин асфальта. Однако курсантов завлекало другое: по узким тротуарам уплывали назад, в несбывшееся, невесомые свободные платья и приталеные открытые сарафаны. И облачённые в них недоступные создания.

В нашем взводе, к примеру, заведена была выездная викторина. Завидев редкую, почти невозможную для оголодавшего воображения недотрогу, окутанную облаком, опустившимся из-за горизонта, мы тут же надсаживали глотки дурным хором:

– Девушка в белом, дай нам несмелым!

К прискорбию одного нашего товарища, вскоре в училище разыгралась история, которая получила название «юноша в белом, дай нам…»

Артур напропалую знакомился с девчонками, в этом за ним не мог угнаться никто. Было у Артура что-то, что отличало его от всех – взаимное притяжение, Его и неуловимой, но всеми признанной субстанции, Фортуны.

Артур в увольнении провожал свою девушку тёмной и тёплой ночью, как вдруг столкнулся с непристойным явлением.

Лепетали сумрачные цветущие акации, роняя робкие лепестки на узкие курсантские погоны. Длинная прогулка завязала в паре взаимную симпатию, но тактически не приводила к пылкому итогу. Артур лихорадочно призывал на помощь воображение, заруливая соседний локоть в последний поворот, как вдруг ему пришлось сбавить шаг.

Навстречу им по переулку плыла в ночи белоснежная рубашка, с длинными рукавами, на высоте человеческого торса. Ужас, который испытал закалённый десантник, мог быть сродни только появлению говорящей кобуры. Тут же повыше эфемерной рубашки в чернильном воздухе прорезались человеческие белоснежные зубы, крупно и безупречно подобранные, кладезь жемчуга нездешнего. Артур последовал естественной реакции и ввинтился всей массой тела в летящий вперёд кулак.

Артур нокаутировал негра, который обучался в рязанском вузе по программе одной из африканских стран.

Африканец органично вписался в роковую темноту цветом кожи и волос, в чёрных брюках и чёрных туфлях; единственным диссонансом, а также праздничной деталью наряда, являлась мужская сорочка. Должны были быть и белки глаз, но – История пишется не фотографами и о мелочах умалчивает.

Аэродинамические способности рубашки Артур ещё бы стерпел, искал бы научное объяснение, но вот улыбки не учёл и сорвался.

Девушка его порицала:

– За что ты его так?!

– А чо он? – удручённо проронил курсант, – …с зубами.

Грузовики вновь катились по навеки заданному маршруту, в размытой скоростью зелени придорожных кустов мелькал язычок кумача, как отголосок пролетарского пламени, горевшего в сердцах, и мы в очередной раз скандировали:

– Девушка в красном, дай нам несчастным!

А там – клок девственной синевы, снабжённый таким ослепительным оттенком, каким бывает только небо в момент парашютного прыжка, и за кузовом неслось по улице:

– Девушка в синем, дай нам бессильным!

Когда же случался в туалете девичьем полный ранжир (белый верх – чёрный низ), то и парни в разбор отвечали:

– Девушка в чёрном, дай нам никчёмным!!!

Лихо – не тихо, в цепочке прохожих засветилось единожды канареечное платьице, а мы запнулись и замолчали, все и каждый в отдельности. Нашёлся один Веня, он высунулся из кузова бритой головой на ветер, как оттопыренный большой палец из крепко сжатого кулака, и прокричал:

– Девушка в жёлтом, дай нам безжённым!

И почти сразу, по другую руку:

– Девушка в розовом, дай нам небросовым!

Веня всё время жевал – откуда он брал еду – было недоступно пониманию. У Вени была запасная, особая ложка, в казарме он постоянно ею выстукивал свой ритм, когда я прислушался, оказалось, из оперы «Кармен», марш тореадора.

Двое из нашего взвода намедни сбежали на гражданку, проползли под колючкой по мелиорационной трубе. Каждый выбирает сам своё будущее: синий берет и аксельбанты или мышастый штатский пиджак.

Веня погиб первым из нашего курсантского взвода, его колонну заблокировали душманы и сожгли в Мазари-Шариф, когда командование послало их беспечно в змеиное логово, без разведки, в 79 году. В те же дни оборвалась судьба Гонта, на ночном марше через Памир, наверху не учли, что ВДВ не имеют горноегерской подготовки – многих ожидала пропасть.

Первые потери без единого выстрела, при мирном вводе войск.

Резник быстро стал боевым офицером и провёл немало успешных операций, обходясь без потерь личного состава. Пока с новым призывом ему не придали необученных дехкан -таджиков. Резник пытался их натаскать как можно дольше, но не успел. При первой же встрече с противником они растерялись. Резник закрыл собой солдата и был смертельно ранен.

Остальные полегли в течение десяти лет афганских событий, защищая наши южные границы от присутствия штатовцев, как нас учили.

«Если бы не мы, на следующий день там были бы американцы!»

Ныне пиндосы там обосновались прочно, ничего это и не изменило.

В живых остался один Артур, он определился в ДШБ – десантно-штурмовой батальон, которых и в ВДВ считали смертниками. Ходили упорные слухи, что ДШБ никогда не оставляли живых свидетелей, чтобы сохранять секретность своих рейдов.

Артур о своей службе за все послевоенные годы не проронил ни слова.

На одном из выходов «в поле» они вышли на границу с соседней провинцией, граница в горах существовала только на бумаге, и, как оказалось, много чего на бумагу и не попало.

В небольшой ветреной впадине среди скалистых вершин Артуру открылось невероятное для здешних мест скопление кожаных куполов. Юрты!..

Он замер в открытой стойке, ноги шире плеч, раздувая ноздри. В воздухе исчезло присутствие тревоги, которое никогда не оставляло его в этой стране враждебных камней и таких же, как камни, людей.

– Командир? – шепнул озадаченный сержант.

Артур с лёгкостью (как при заходе на базу) закинул автомат за спину и зашагал вниз по склону:

– Делай как я! За мной!

Навстречу им выходили мужчины, Артур протягивал им обе руки и заговаривал на чужом языке, они улыбались и отвечали, откидывали пологи жилищ, где женщины готовили еду.

Этот род принял решение покинуть казахские земли во времена для них столь же незапамятные, как и орхонские тексты, и причиной бегства была Советская власть, посягнувшая на вековые устои. С тех пор крошечный аул кочевал в Афгане, по ограниченной территории, а Кабул не имел о них никакого представления. Они пропустили три войны, истреблявшие их народ, а о четвёртой узнали только что.

Гости по обычаю приняли угощение, как неожиданную приятную задержку.

Один Артур сверкал глазами, и речь его перекатывалась незнакомыми солдатам шипящими камешками, шероховатыми и обильными, как в мелкой горной лавине.

Бойцы не знали, что он отводил душу с аксакалом яркими картинками детства, проведённого среди таких же юрт. Что он чувствовал себя казахом с детства и с радостью бы жил среди казахов.

Аксакал ничуть не удивился и прошелестел:

– Ты так молод, а уже нашёл дорогу истины. Только мудрецам известно, что у всех у нас один прародитель. Мы – казахи, а ты – наш русский брат, и жить тебе со своим народом. И у тебя будут русские дети.

Старик довёл их до крайней юрты и прощально поднял руки, а Артур развернул и повёл свою разведгруппу в сторону гор.

Ещё один бросок за перевал, и в изломанных просторах горизонта уже невозможно было различить или представить что-либо иное, чем глинобитные кишлаки.

Когда через много лет я нашёл Артура, у него было трое детей, синий фольксваген и сёмга собственного посола. Младшенький норовил забрести под стол, Артур его вылавливал и подхватывал на руки:

– Гляди, какие лиходеи растут!

Малыш помусолил во рту красный кусок и, сам по себе, не обращаясь ни к кому, молвил:

– Рахмет…

Сёмга раскрывала свой вкус всё ярче и богаче с каждой рюмкой. Здесь нашёл своё место и старый вопрос про незадавшуюся рифму, Артур согласился, что в разудалой юности Веня бы точно в этом деле помог.

«Но раз его среди нас нет, то – лови от меня»:

– Девушка в коричневом, дай по-безналичному!

Три жизни Макса

Во дворе из составленных пятиугольником многоэтажек насадили свою власть маститые маскулинные коты. Бросаясь в глаза каждому прохожему своим шерстистым видом, куда ни повернись они оказывались на глазу. Коты поглядывали исподлобья, но прямо на недосягаемо крупных человеков, колючими круглыми глазами:

– Если б мог – убил бы…

Они не удостаивали вниманием собак, занятые размежеванием между собой территории, не более, но и не менее одного подъезда. В этот серьёзный паритет никак не вписывался издыхающий на лавке котёнок.

Облезлый, предельно худой, неестественно вытянувшись на солнцепёке, он отдавал растресканным доскам последние крохи жизни. Как он попал на лавку – неизвестно, сколько времени прошло – тайна, да только с лавки он попал прямиком в прохладные женские руки. На впалую бочину ему упали две горячие слезы, которые запустили крохотное сердечко, ведОмое отныне законом сохранения энергии, за ними последовали три по три капли воды на иссохшийся язык, и на потерянном счёте он забылся запредельным сном на гладком сиденье кухонного стула в неизведанной до той поры квартире. Во сне он никогда не укрывал башку, а нарочито выставлял её наружу с гибким очарованием малыша, которое ему удавалось сохранять долгие годы. Уже будучи взрослым животным, он не утратил заговОр на стройного забавного котёнка, его заговорили на половое созревание. Резвого и большеглазого, его нельзя было кастрировать, пока новая мама не произведёт на свет человеческого детёныша.

Конечно, его пытались сосватать, приводили кошечку, но это было всё равно, что потереть камни друг о друга, он был верен маме.

Пока подкидыш возлежал на стуле, выставляя свой лоб на обозрение, бровки домиком, двойные полоски, ясно читалась буква "М". Наречён, значится, будешь Максимом.

Заведённое однажды сердце прощало всё: отсутствие еды вечерами, когда мама забывала прикупить еды, отсутствие мамы сутками, Макс развлекал себя сам в ожидании.

Он встречал маму у двери, сопровождал во всех движениях, ванную он не переносил, а в туалет совместно он всегда подгадывал повозиться в своём ящике с решёткой, рядом с унитазом. Не надеясь на внимание, Макс продолжал вечерами кошачье дерби, он выдвигался в поле прихожей, пробираясь плотоядно и озираясь на потолок, где прятались тени главных врагов, подпрыгивал как от укуса и пускался вскачь по коридору. Скрежеща когтями по полу, Макс – кентавр проносился на виражах, прыгал на обои, срывался со стен и скрывался вдруг с поля зрения в гостиной. Всё смолкало до звона в ушах, как бывает после взрыва шутихи, а через секунду он появлялся из-за угла гламурным котиком, бесшумно сверкая бусинами глаз. Проходил в кухню и садился благочинно в центре.

Когда мама говорила по телефону, Макс поджидал её смех.

Это скачут по кафельной плитке серебряные монетки неизвестного, райского островного государства. Достоинством в одну кошачью жизнь каждая. После этого она всегда подхватывала его под брюхо и целовала, вальсируя из комнаты в комнату.

Совсем по-иному цокали по бетону сквозь дрянной линолеум квартиры родные каблучки. Его мохнатые уши соглашались это простить, как и многое другое. У него не было другой мамы, а была бабушка. Бабушка была учительницей, она приходила довольно часто и откровенничала с Максом, приносила вкусняшки. Откровенностью он считал демонстрацию предметов с названиями на человеческом языке. Довольно скоро он усвоил внушительный набор слов и передачу семейных эмоций, и часто вызывал смущённый смех мамы, живо реагируя на знакомые слова и фразы.

Хитом его программы была пантомима презрения. Когда Максу нужно было передать дурной запах, он вываливал язык и фырчанием проверял, видно ли каждому зрителю, пусть и в последнем ряду. Это касалось и чужих людей, но подходило и для комической репризы с родными.

Макс так и не научился говорить, чтобы показывать бабушке изменения в квартире. Встречая её, он односложными "мяу" вёл её по своему маршруту. Затем бабушка проверяла тетрадки лёжа на диване, и когда она задрёмывала, Макс приступал к штурму шариковой ручки правой лапой, бессмысленному и беспощадному, словно когда-нибудь он мог освоить правописание.

Ночью он оказывался в ногах поверх одеяла, греясь узкой спиной о лодыжки. Иногда под одеялом оказывались четыре ноги, и коту приходилось ретироваться на коврик ввиду непонятной возни. Засыпая клубком, он корил себя, что так и не успел уткнуться "кожаным" носом в пахучую чужим сексом ладошку.

А поутру Макс прыгал на кровать и бросался под край одеяла, и быстро-быстро цеплял отточенным когтём чужую ногу. Он подавал великолепный повод ночующему, что пора убираться. Такие визиты раздражали тем обстоятельством, что на кухне пилось вино, и коту практически ничего не перепадало.

Праздниками были посещения подруг, когда употреблялось пиво с креветками, а креветки Макс любил более всех даров судьбы.

Потом появилась постоянная новая пара ног на кровати, и Макс по известной причине благодарно перестал цапаться по утрам. Новый человек в первый же вечер стал свидетелем кошачьей драмы. Голодный Макс набросился на варёную рыбёху и занозил язык обломком круглой кости. Пока мама искала телефон ветеринара, пришелец нашёл в ванной пинцет, и змеиным броском выхватил осколок из разомкнутой пасти.

Удивительно, но это мама вслух выразила мысли Макса, отстранившись грудью от новичка, но позволяя ему крепко прижимать себя за талию:

– Ты кус-сай меня, цар-рапай, всё равно я буду с папой! – звонким детским речитативом и поглядела праздничными глазами.

Но пришелец ничего подобного не вытворял. Отнюдь. Казалось, он мурлычет низким голосом, и Макс сразу стал его понимать. Кто бы ещё мог стать ему папой.

Одного он не смог понять, когда мама стала целовать папу, как клюют друг друга голуби, клювом в клюв. Он видел: сухими губами, часто и горячо. Ведь люди не птицы. Летать не умеют.

*

Отдохновением мяучела был затеянный по всей квартире ремонт, Макс окунулся в него, как и положено, с головой. Он находил самые пыльные, в смысле строительного мусора, углы, и валялся там от души.

– Друга-ан… – вздыхал папа, – … Тома Сойера…

Как Гекльберри искал милое сердцу хотя бы грязное пятнышко, так Макс находил целые развалы отходов. С упорством игрока в рулетку, который всегда ставит на чёрное. А вылизывать шёрстку кот забросил давным-давно, с тех пор как вначале растерял всю шерсть, а потом под влиянием "шерстевита" стал обрастать львиной гривой в летнюю жару, а в преддверие морозов беспощадно линял.

Это было до прихода папы, но привычки-то остались.

Расчёсывать Макса не брался никто, для этого нужно было выстригать свалявшиеся колтуны, что было довольно чревато.

Купать котика бывало сродни войсковой операции, и пострадавших было ровно столько, сколько и участников.

Папа купал Макса в одиночку, пресекая стадию слипшейся шерсти. Он его брал за загривок и ставил в тёплую ванну на задние лапы, передними Макс хватался за край и царапаться ему было нечем. Кот стоял и дико кричал, а папа мурлыкал ему баритоном и окатывал из душевого шланга. Засовывал в мохнатое полотенце, тискал, а потом выстригал и расчёсывал.

Макс начал вылизываться, и это ему понравилось.

В любых перипетиях домашнего ремонта Макс заявлял себя главным соучастником, видимо, в прежнем воплощении он был Мастером. Он пристально наблюдал поодаль, не вмешиваясь, и рассказывал потом бабушке, что работники воруют клей при укладке ламината, но его не понимали. А когда папа бросал отвёртку, отчаиваясь подогнать двери, Макс сочувственно вскрикивал, подходил и трогал инструмент, будто был уверен, что однажды пальцы отрастут, и они с папой потрудятся в паре от души.

При появлении любого чужого Макс находил себе пункт наблюдения, в прихожей, и обращался в статую. Ненароком там же появилась статуэтка щенка-долматинца, в натуральный рост, и кот свободно принял его в свой театр поз и фигур. В очередной раз это едва не стоило инфаркта пришедшему мастеру по телевизорам. Макс со звонком в дверь занял своё место и замер. Мастер ввалился в дверь, обозрил всё пространство с тщанием электронщика и долго втирал мозги папе, пока Макс не пошевелился. Мастер отпрыгнул назад, вышибая дверь. Дверь не поддалась, а он высунул язык и сел на пол.

– Я думал, это чучело! Мало ли бывает, вижу, шерсть натуральная, люди сделали из кошки.

Когда Макс не мог себя сдержать, так это во время гона. Воспалённый мозг заставлял метить все углы, ковры, дорожки, портьеры, и самец свято чтил свою территорию. Когда папа собирался в командировку, он закрывал сумки в шкафы, засовывал наверх: Макс всё метил, как своё, чуял, что уводят своё личное из дома.

Макс, похоже, не уловил, когда разговоры на кухне за ужином приняли неприятный оборот. И улыбки заменили взаимные колкости, молчание, неприятие.

И папа исчез надолго, Макс прознал неладное. Папа появился через три недели, холод чувствовался в воздухе, несмотря на избыточную работу отопления. Папа много передвигался, перебирая вещи, а на выходе мама подытожила сочувственно:

– Макс отвернулся и сидит спиной…

Папа ей не ответил, а бросил от двери:

– Прощай, Масяня!

Мама запечатала вслед:

– Мы всё равно будем вместе, вот увидишь! Чего в жизни не бывает… Когда ты увидишь ребёнка, ты сразу его полюбишь…

*

Макс с очередным гоном переметил всю квартиру остервенело, мама со своей интоксикацией не выдержала и выставила кота в подъезд, что было раз или два за всю жизнь.

Она забыла о нём, но тремя этажами ниже через сутки впустили молча плачущего кота, ветеринар засвидетельствовал перелом челюсти, через месяц его сочувственно кастрировали.

Пенсионеры, приютившие Макса, оказались родителями помощника прокурора. В тесноте этого мира прокурор числился любовником давней подружки мамы.

Подружка, смеясь, набрала знакомый номер папы:

– Костя, бог всё-таки есть! Макс нашёл свою семью… – и дала ссылку на сайт в интернете.

Он благодарно заполучил на флэшку новое фото Макса, в шапке Санта Клауса – самодовольный вид.

Ничто не напоминало Макса – затейника, виртуоза и обаятельного неслуха.

Шахеразада ХХI

Когда я чуть подросла, начались скандалы в семье: откуда у девочки такой нос, агатовые глаза, откудошняя брюнетость. Папа принципиально охладел к маме.

Папа был главным редактором, мама у него работала журналисткой, всегда у нас дома собирались коллеги, выпивали, курили, умные у них разговоры. И все пО уши бородатые, включая папу, им было некогда бриться из-за напряжённой внутренней жизни.

Когда разобралИсь, поняли: бабка – еврейка. Но детство своё я провела в основном вдали от семьи, у бабки в Херсоне. А дома я оставалась недостойным внимания неприличным напоминанием.

Всё равно они развелись. Папа ей изменял, а мама… была очень красивой.

Мама вышла замуж за ухажёра много моложе себя, мы все уехали от папы в другой город. А отчим заботился о маме, обо всех нас. Когда старшей сестре поставили диагноз – шизофрения, он настоял, чтобы мы лечили её в семье, он работал раньше медбратом в психбольнице и знал, как там врачуют пациентов.

– Чем для вас – лучше в таз! – это только о питании, об остальном он умалчивал…

Он снова оказался выше всех похвал, когда вЫходил маму в Европе от первого инсульта, на неудавшемся выезде в бизнес, второй она не пережила после безуспешного возвращения.

Могильный холмик не утратил рыхлой высокой тени, когда он вывез меня на залив на своём джипе, на шашлыки, первая зелень бесилась вкругорядь гранитных валунов – каждый в три великанских роста, чуть обтеши и готовое надгробие – и по-семейному предложил жить с ним, как жена.

– Ты меня знаешь давно, я тебя знаю, что мешает…

*

– А мы не забыли, что мы в постели вообще-то?!

Стас, ты меньше слушай, что я говорю, женщина должна паузы заполнять.

Ты чего закутался?! Раскутывайся-ка навстречу мечте. Вот так, о-го-о-о… Да у нас тут Рокко Сиффреди!

Это было неожиданно для меня, когда он меня взял, такое наполнение изнутри, и тут у меня случилось, чего давно не бывало, и слёзы брызнули, а Стас собрал их губами, и опустился ниже:

«До последней слезинки, до последней росинки…»

Какой ты… Нет слов.

*

Вкрадчивый грудной смех раскатился мелким речным жемчугом и замер в дальнем тёмном углу.

Стасу казалось потом долгое время, что её смех, как диковатый зверёк, так и прячется там и шелестит на игрушечных роликах, стоит только открыть дверь и тихо войти.

*

Машка об этом предложении отчима не слышала, и так-то "деда" не любит за «чёрный» бизнес: торговлю левыми тачками из Германии.

Когда Машка должна была появиться по залёту, мне было 19. Я и махнула рукой:

– Родим!

Её отца я послала подальше в резкой форме. С дочкой снимала хилый домик за городом по дешёвке, не особо мама собиралась мне помогать. Он явился не в самый лучший день, стучал весь вечер в дверь, не скоро стихло. А когда наутро вышла за водой, он спит на заиндевевшем крылечке.

И сердце не железное растаяло.

Потом не раз я находила женскую атрибутику у нас под кроватью, да и сердце не обманешь, пока однажды мужа не взяли.

Они компанией грабили составы на железной дороге, убили там какого-то мужика. Я была на суде, дали им много. Вышел через десять лет и сразу ко мне.

Не мог понять, что никому не нужен, и Машке такой пример для жизни не сгодится. Я её в лицей направила, круглые пятёрки домой приносит.

Не больно-то возражал, и дочь с ним не видится, хотя он здесь и живёт с какой-то малолеткой.

*

Я разделась донага и раскинулась на подушках быстрее, чем он мог себе представить. Не знаю как кому, а для меня этот вариант наиболее выигрышный.

Фасон одежды неприличный, партнёр ослеп от красоты.

Я всегда себе позволяю вольности, которых чураются другие, здесь я на шаг впереди всех соперниц.

Почему Стас всегда был так сдержан? Так бережно он целует мою татушку на левом плече, задуманную спец для этого, долго место выбирала, я попросту думала, что он её в упор не замечает…

*

Мама УШЛА, а через год сестра заморила себя голодом. Я приходила, говорила с ней через дверь, она меня не впускала.

Следователь начал серьёзно интересоваться, насколько мне было важно, чтобы я осталась единственной наследницей трёхкомнатной квартиры. Я схватила бутылку коньяку и полетела к подруге – капитанше милиции. Они долго смеялись с мужем, тоже офицером, и в итоге значительно переглянулись:

– Молодец, что зашла…

– А если бы не зашла?

Как я долго переламывалась потом с феназепама, которым у сестры была забита вся тумбочка.

И Машку надо было тянуть.

Я писала папе, но он не ответил. В родной город мне так и не удалось съездить.

*

Я никогда не смотрела до него фильм «Рабу любви». Вернее, ни разу не досмотрела. Я знаю только наизусть все серии «отчаянных домохозяек».

Стас поставил диск и поманил в сторону телевизора, поцеловал. Когда тебя крепко держат за плечи, поневоле досмотришь всё, что бы тебе ни показали.

Это был лучший день в моей жизни.

Мы лежали голые под одеялом, я глотала слёзы, а Стас рассказывал, как порыв ветра должен играть в кадре с шарфом, и свистали пули под крымским солнцем, и горячо было, если он целовал меня в волосы на виске.

*

Вадим – он появился в тот момент, как ангел с небес, мне было Машку нечем одевать. Когда нет денег на кремы, мажешь лицо подсолнечным маслом, у соседей всегда можно занять. Без отдачи…

Он, конечно, азербайджанец, но они все с русскими именами. Всё было великолепно, и я даже не поняла, когда он начал колоться и подсел на иглу. Он слезал на каких-то импортных таблетках, очень дорогих.

Молил: не бросай, катался по ковру, ковёр под ним пропитывался пОтом насквозь. Бросался в туалет, не успевая добежать, и гадил в штаны: молил – не бросай.

А когда переломился, бросил через плечо:

– Собирай вещи.

Мужчина не прощает, если его видели в такой слабости.

Следователь меня раскручивал на измену, мол, он не только с тобой был, через этаж выше жила Ника. Я по-всякому ничего не знала, что он там распространял. Ника-то была чиста, я бы почувствовала, но давить на болевые точки менты умеют.

*

– А если бы я была не с тобой, как бы ты тосковал?

Стас сощурился и потянулся к себе правой рукой…

– Позволь, я покажу, как я это делаю. Лучше всех, и только для тебя…

Я могу это сказать ТАК порочно, что сдаётся любой нецелованый- неласканый.

Как он меня потом оплёл-заплёл и взял совершенно волшебно, мне и не вспомнить.

Когда у нас закончилось то самое, одновременно, так вместе хорошо, то на глаза сразу попались часы, на них было 22:24.

Мы оба, не сговариваясь, задались загадкой, а я витала там ещё, под потолком, и выдала затаённое:

– Мне кажется, это – твой размер…

Стас хмыкнул, расцветая улыбкой:

– И не мечтай, это температура за окном.

*

Вот он лежит под окном – город, со своей стариной и слезящимися огнями в пелене вечного дождя, пойди и возьми его. Я молода и умна, и завоёвывала Город много раз, но Он как был допрежь, так и остался неприступным. Железобетонный…

Я пахала как вол, и мне предложили место шеф-повара в нашем ресторане, а мой коллега переспал с хозяйкой и получил это самое место.

Через два года он признался мне приватно одним вечером в баре, лучше бы не говорил: жена на сносях, нужны были деньги. А я Машку подымала, мне себе даже на трусы денег не было.

Что на это скажут адепты?..

*

– Ты скажи, КАК ты хочешь? Я всё сделаю…

– Помолчи… всё будет, как ты захочешь.

Я не могу спорить и отдаюсь в его руки. И губы. И будто бы навеки.

*

Этот был у мормонов в больших чинах. Я зашла в воскресенье к ним в церковь, она у нас в городе в лучшем месте, в чистой берёзовой роще (они её сами проредили и очистили), посмотрела службу, а вышла уже не одна, вместе с ним. Ничего такого на него не отозвалось, правда…

Так себе, силуэт ушастый.

Предложил мужчина выпить коньяку, взял гитару. Заговорил будто из вежливости, а тонкий лебединый гриф оковал сильными пальцами левой руки, поднятой выше макушки.

И на блеклой вывеске появилися глаза. Запел сразу же и не смог остановиться до темноты.

Четыре часа пел.

Покори-и-л…

Со мной он был неотступно целую неделю: я и коньяк.

Я же не знала, что он был до того в завязке, мормоны его из запоев вытянули, провели до высшей ступени посвящения, хорошо платили.

После этого он исчез: и ни я, ни мормоны его больше не видели.

*

– Ты не носи синюю рубашку. У тебя серые глаза, рубашка обесцвечивает тебя нАпрочь.

– Так я её сниму.

– Во-от… И джинсы тоже… Иди-ка ты сюда-а…

– Как хорошо-о, что ты усы сбрил, я бы не смогла с тобой встречаться. Совсе-ем…

Ни с кем, у кого присутствует растительность на лице.

*

Раз уж все мужики – козлы, мы с Анькой решили переспать. Друг с дружкой, или подруга с подружкой? Долго ржали: "смеялись-тряпки жгли" – ничего не получается. Нанюхались «кокса» – никак. А когда выпили вискаря, нас и понесло по всем ночным заведениям. Не то, что самим переспать, отшивали ведь реальных мужиков, да и проснулись на следующий вечер ни с чем.

Он смеётся и не верит, потому что сегодня я особенно нежна. Завтра годовщина смерти сестры.

*

Его старенькая "семёрка" уныло визжит на пути к кладбищу. Мы выходим, и свербит сердце знакомая дорога, как прилежная оса на плече.

Две могилы рядом, но места нет для третьей. Я не могу себя сдерживать, и когда он пытается взять меня за руку на тропинке внутри соснового парка мёртвых, я вырываю руку.

Потом он всё окончательно испортил, когда мне захотелось выпить кофе с видом на площадь, где пасутся на брусчатке радужные мыльные пузыри среди восторженной малышни. А он привёз меня к себе домой, обещал свою кофеварку и нестерпимое радушие – хуже сочувствия.

Большой одинокий мальчик.

Да что он знает об одиночестве: среди могил и без вести пропавших…

А кофе мне нельзя, и он первый понял и протащил меня по врачам. Сейчас я состою на учёте у кардиолога.

Это он говорит: "Я искал и нашёл", а я никогда не искала, только выбирала среди поклонников. Был один случай, с тем ди-джеем, я сама ему предложила общение шире, чем разговор за стойкой, а он уклонился. Вскоре он уехал в круиз "Мальборо" по Сибири, крутить свои диски. Дошли слухи, что где-то в Томске он завис в тамошнем гей – клубе.

Тогда всё понятно.

*

Вскоре я осознала, что нужно встречаться только с взрослыми мужчинами. Мне сейчас и в 32 дают не больше 25-ти, а недавно я вообще сходила за нимфетку. Мне на днях в гинекологии врачиха процедила сквозь зубы:

– Дочери двенадцать лет?! Ты во сколько родила-то?

Итак, о взрослых, РЖУНИМАГУ.

Один мне прилюбовно плакался о разводе с женой, весь в обидах как в наградах, и к каждой прилагается история подвига. А мной, конечно, восхищался, и от меня тут же бежал к своей бывшей, с поднятым либидо стоит понимать.

*

Я нашла после мамы книжку о толтеках, прочла её от корки до корки.

Тогда-то я и задумалась об освобождении своей силы, об умении думать по-иному, когда магия толтеков способна действовать.

Всего-то добиться движения «Точки сборки» сознания, осветить спящие эманации.

Я серьёзно приняла их духовные практики.

Тогда я бегала постоянно на аборты, это сейчас я поставила спираль, а тогда…

Я на практиках толтеков вызвала у себя выкидыш, на большом сроке, а это был мальчик. Я только и сказала ему:

Прости меня, миленький…

*

Стас повёз меня на природу с друзьями, я видела, как они жмурились в ответ на мой смех, но никто ни на грудь, ни на задницу ни разу не посмотрел, я проверяла. Они все, как отцы, а Стас, хоть и моложе, среди них равный, и я откровенно его обнимала, стоя босыми пятками на большом нагретом камне, и ждать было – не дождаться возвращения в город, в постель.

С подругами я его принципиально не знакомила. Щас! Мне ли не видеть, как тёлки по улице обтекают, когда он выпрыгивает из машины. Похоже, он специально не тренировался, это у него естественно и органично.

Но тут любая просечёт, что у него везде стальные пружины.

А когда он на этой же улице подъезжает с полным салоном багровых роз, 8 марта, и вручает мне жалкий пупырник (три метровых красавицы с церетелевскими бутонами), и объясняет, что развозит представительские от фирмы, я готова была глаза им всем представительские выцарапать.

"Учительница первая моя…" Это сказал Стас.

И последняя! Я ему открыла столько женских секретов, что выдала практически всё.

Он сам стремился к этому, и по ходу я нашептала ему несколько уроков.

– Возьми язычком немножко выше… Теперь по часовой, а потом против. Теперь пройдись язычком как трактором (как это понимают мальчишки!), снизу вверх… Ещё…

Сейчас он одним касанием может вогнать меня в дрожь, а беззаветной игрой умелых губ может, может довести до оргазма.