Бабочка

Сотворение мира

День седьмой: Бог отдыхает

Мой приятель был чиновником средней руки, но с большими амбициями. И мне предстояло удостовериться в его ловкости, которая позволяла ему срывать свой куш даже там, где, казалось бы, заряжен медвежий капкан. Это был гений казнокрада, к своему делу он подходил как, скажем, Георгий Товстоногов – на моей памяти – главреж ленинградского БДТ, человек, создавший уникальную плеяду артистов в своём театре и потрясающие театральные постановки.

Я бывал свидетелем его лицедейства, и я должен открыться и поведать об этом.

Как-то, погожим летним вечерком, он оторвал меня от раскопок моих полевых блокнотов и предложил назавтра вместе отправиться в центр.

– За мной пришлют машину!

Почему бы и нет, у меня было наготове одно из небольших дел в городе, требующих вырваться из нашего зелёного микрорайона.

Наутро я связался с ним, почувствовал спешку, скорее, напряжение, встретил его на густо уставленной вязами улице и переиначил, было, напряжение на его плотное похмелье.

Он бегло окинул меня критическим оком и произнёс загадочное:

– Выглядишь ты солидно…

Машина, однако, была служебной, с личным шофёром гоголевской наружности. В иллюстрациях к «Ревизору» я припоминал такие вздёрнутые носы, оттопыренные уши и кудрявые чубчики. Как только мы разместились в салоне, мой приятель посыпал обиняками. Он авантажно ткнул меня локтем в бок и зашуршал папками в своём портфеле:

– Ознакомьтесь, пожалуйста, с материалами… – и уставился мутными зрачками в мои глаза. Наш шофёр затылком обратился в слух.

«Не уши, а ручки от чайника!»

Наш приятель неотложно брал приступом затылок водителя, словно альпийский Сен-Готард вместе с Суворовым:

– Товарищ из генпрокуратуры, приехал как раз по этому делу…

Именно тут по закону жанра у меня зазвонил телефон из другого города, и звонил старый коллега из другого ведомства, который довольно редок на связи. Мы перекинулись интересами, доверительно, но полуофициально и бодро закончили.

Атмосфера в салоне изменилась, в глазах моего приятеля сверкало и переливалось восхищение: имя-отчество моего телефонного друга совпадало с высшим кремлёвским кабинетом – выше только куранты; уши водителя вывернулись наподобие локаторов.

С самым серьёзным видом и полностью неопределёнными намерениями я наблюдал в последующие минуты приезд в одну из местных контор: шофёр удалился и исчез (производится опасливый доклад), у борта замаячил гендиректор с самыми верными документами в дрожащих руках. Я не мог определить граней и рамок этого амикошонства, а каверза, тем не менее, складывалась по заведённому порядку в конкретную сумму.

Мой приятель остался невероятно доволен исходом вылазки и предложил тут же отметить это коньяком. Я сослался на занятость и ушёл по делам.

– Теперь меня ищут серьёзные люди, и появляться в этой стране мне нельзя. Они отдали солидные деньги, и никто не поверит, что для меня это был невинный розыгрыш.

Как ты смеёшься, раздольно и широко обнажая дёсны. Так у нас девушки давно не смеются, это не комильфо. Это себе позволяют только дети, неиспорченные подиумом.

На прощание европейское небо выдало феерическую ночь. Я подкрался к Эмбер, не отрывающуюся от окна и прошептал на ушко:

– Не смотри на полную луну, клычки вырастут…

Она отшатнулась, гибкая, как дуга лука, легко произнесла:

– Вот тогда я бы тебя укусила… Лучший вариант устроиться навсегда вместе…

Мои чемоданы уже были готовы, двигаться наутро дальше по этой нелепой планете навстречу неизвестной мечте. И нам предстояла долгая переписка.

Эмбер по скайпу случайно коснулась темы местных женщин. Я не нашёл ничего лучшего, как поведать дежурную легенду, передающуюся по вахте, как сменщик пытался провезти на режимный объект в багажнике машины женщину. Почему-то в ней фигурировала всегда врачиха русского происхождения. Но эта попытка легендарно пресекалась местными спецслужбами. Каким образом им удавалось просчитывать эти секретные ходы – одному аллаху известно.

Эмбер занавесилась ослепительной улыбкой, и от монитора потянуло стужей, как в зимней Москве от «палёного» стеклопакета. Её ледяная ярость – это наивысший сорт ярости, присущий только подлинным душегубам, и, в частности, оскорблённым женщинам. Она сухо свернула разговор и через неделю объявилась у меня в аэропорту Акабы, и никому неведомо, чего ей это стоило. В аэропорт я опоздал, меня поджаривали тупыми звонками по рабочему проекту, некоторое время я затратил на их гашение.

Я думал, что побегу впереди машины к её отелю, и в очередной пробке на забитых улицах я не выдержал. Но и скок – подскок, как раньше, не сработал. После климат-контроля в салоне машины улица хлестнула по лёгким печным жаром. Буквально у дверей отеля мои ноги подкосились: ей-ей не проблема, капсулу под язык, такое иногда случается, жарковато сегодня…

Ну, здравствуй… Она ответила по-русски. У неё оказался неотразимый грузинский акцент, и слова она будто выпекала на губах, и тут же это живо напомнило, как грузинки стряпают и готовят ласки, словно стряпню, чуткими пальцами и гибкими руками.

Вечером мы спустились к набережной. Эмби глубоко задышала:

– Почему-то море здесь пахнет голландской карамелью…

Она подтолкнула меня к некой мысли:

– И поэтому-то ром-бабы здесь стремятся к морю…

Много времени я потратил на английское объяснение своей шутки, посреди улицы, для упрямо восставшей Эмбер. В сухом остатке она махнула рукой:

– Не зря говорят про вас, русских, что вы сами не знаете, чего хотите…

Бросив последний взгляд на карамельный залив, который лубочно чертили белые яхты, она его приложила на прощание:

– Хочу шторм! Как в Атлантике…

Многоликий и многоголосый восточный базар мне претил всегда своей гортанной шумихой, полосатыми сумерками, большими голодными ртами. Моя Эмби скоро миновала ювелирные россыпи и седые осколки и углубилась в местные мастерские, куда и я-то не заглядывал. Я увидел узловатые честные руки подельщиков, а не торгашей и катал, ввалившиеся глаза художников. Песчаных дел мастер горячо завлёк жестами Эмбер, в прозрачной колбе он начал набивать цветным песком её силуэт, я рассмеялся над ним:

– Ты не найдёшь такой цвет!

Он оскорбился как ребёнок и как поэт, я взглянул на неё его глазами и отошёл в сторону. Видел бы он мою девушку в Лондоне, в чёрном бушлате с обшлагами и коротких перчатках – бахромой и цветом – в гвоздики, над росистой Темзой – боюсь, что не нашлось бы у него таких цветов.

Пустыня, древняя пустыня пленила Эмбер как эталон первозданной вечности. Однажды, в наших беспечных поездках по пескам я сбил тщедушного пустынного зайца.

Эмбер упала перед ним на колени, заламывая руки.

– Убийца! – снова и снова бросала она, роняя слезы в несколько карат каждая, и не было мне прощения на этом свете. Эти слёзы не оставили мне выбора: ничего прекраснее в жизни я не видел.

Знакомства Эмбер с моими коллегами всегда принимали неожиданный оборот, и я чувствовал в этом некоторый оттенок собственной вины. Накануне её встречи с Массимо у меня с ним возник диспут на тему итальянской культуры и её влияния на моё пионерское детство.

– О, а я помню песню итальянских партизан! Как там, о мамма, чао?

Массимо с удовольствием прищурился:

– О нет, сейчас это гимн итальянских коммунистов… – и замурлыкал –

– О Бэлла чао, чао, чао…

Выступив навстречу Эмби, он задумчиво пропел гимн компартии, она попятилась. Массимо был поражён не меньше её и испуганно поведал:

– Весь день теперь не могу отвязаться от этой мелодии!

Через минуту они уже мило перебрасывались шутками о лондонских пабах. Проклятье!

Максимке тридцать два года (а выглядит на 25), он рослый, великолепно сложенный брюнет с гипнотическими глазами, увлекается плаванием и мотогонками, и при этом у него оксфордское чувство юмора.

Всё остаётся позади, когда моя девушка касается моей щеки и уводит меня за дверь офиса, до утра, и как будто навеки.

– Ну что ж, Эмби, у тебя есть маленькая тропинка, буквально два с половиной метра, и тебе нужно всё успеть!

Она опять стоит у окна, а я сижу в кресле. Она сама выбирает одну из наших любимых композиций «Юрай Хип» – Странствующий – и под неё проскальзывает свои метры на высоких каблуках, по пути оставив на ламинате абсолютно всю одежду. Она совершает эти шаги ко мне, словно под венец, но я не могу разобрать, это возвышает или подтачивает моё сердце. Вероятно, и то, и другое…

– Я-то это могу, а вот что ты можешь? – она оплетает руками мою шею, приземляясь мне на колени.

Ты узнаешь…

Я пытался подпевать Дэвиду Байрону, этот бессмертный вокал захватывает меня с первой же ноты и не отпускает никогда, она тишайше опускала глаза долу:

– Exciting,… – А потом настырно взимала долги, упругая, как всплеск волны:

– Это не твоё… Ты солируешь как Норман – Smokie, ты понимаешь? Твой тембр абсолютно чужд «Хипам».

Она была права.

Когда прошло некоторое время, и мы снова набрались сил, Эмби вдруг проявила нездоровый интерес:

– А какой у тебя был самый необычный секс?

Костяная нога

Незадолго до Рождества мы оказались порознь, моя девушка Катя попала к своей подруге на работу, в ночную смену. Та работала на складе временного хранения на ЖД-станции. Они там застали неожиданный снегопад, ночной мир стал пушистым и сказочным, чем потребовал праздника – они дали праздник, и посреди ночи профессиональный педагог Кэт учинила борцовскую схватку с подружкиным мужем на свежевыпавшем снегу, обочиной рельсовой ветки складского тупика. Дело окончилось, как и должно было, переломом ноги. Подружка обворожительно смеялась, у неё этого было не отнять – губы были как ольховый огонь на белом мраморе (ольховые полешки вспыхивают как великоустюгский порох), мне всегда чудилось в её улыбке нечто новогоднее.

А на гипсе Кэт она маркером сакраментально начертала:

– А вот нефиг с чужими мужиками в сугробах валяться. Бог не фраер…

Этот гипс я не позволил выкинуть: у меня была настенная полка тёмного дерева. У неё появилось украшение в виде болванки длиной валенка без ступни, рядом оказался забыт крошечный тюбик мази для губ, кажется, ацикловир. Долгие годы, вплоть до расставания с отчизной, смутное сочетание этих предметов волновало моё воображение.

Где-то в эти же дни я заканчивал последние дрязги со своей бывшей женой на нашей последней квартире. Ничего из имущества я не взял, ничего не потребовал, моя бывшая и её мамо стояли потерянные посреди своих комнат. Баталий они не получили, и поэтому на выходе моя бывшая женщина ловко прыгнула сбоку и толкнула меня об стену. Расчёт был верен: я остолбенел, развернулся, проглотил её наглую ухмылку и в сердцах ударил в дверь кулаком. Не дожидаясь вечера того же дня мою руку снарядили гипсом в травмпункте райбольницы.

Когда мы с Кэт снова увиделись, мы сразу даже не могли решить, куда нам вначале податься, на паперть или в постель, просить милостыню или радоваться жизни. А потом мы так забавно мерялись гипсами, и наши новые тела неточно подходили друг к другу, и мы возились в своей кровати, как два полуробота, первые и «универсальные солдаты» любви. А мне всё хотелось подложить свой гипс прямо под бедро Кэт – и обломки кости шевелились болью, а она в свою очередь заехала своим поленом мне в ухо.

– У меня нет такой истории… – задумчиво протянула Эмби и чертыхнулась, зачеркнув воздух рукой: её часы на правом запястье онемели. Я называл это «гринвичем»: чуть что не по Эмбер, часы её «давали Гринвича», и стрелки отскакивали на попятную, замирая навсегда. Одно время она складывала такие часики в один ящичек, а потом скопом выбрасывала.

– У нас будет новая история!

– Да неужто? – и Эмби решает затаиться на моей груди.

– Конечно! Ты просто наденешь тёмные очки и ажурные чулки, а я покроюсь белой строительной каской. Под матрас подложим монтировку.

– Гадкий… (Ugly…)

С раннего утра мы отправились на автомобильную прогулку в пустыню, невесомые и словно израненные после бессонной ночи. Даже не прикосновения, а взгляды на обнажённые части тела поверх одежды вызывали слабые электрические импульсы. Эмби удивительно уместилась на своём сиденье, вытянув высокие ноги наверх, на «торпеду». Я слушал волшебную музыку двигателя и изредка взглядывал на рыжеволосую женщину рядом – валлийский мёд и золото друидов – и никому не легче от этого. Дорога извивалась среди пологих песчаных склонов, нежно – волнистых. И тут-то из-за очередного бархана вдруг хватануло по глазам, со всего маху, широкой господней дланью. Вся эта синева сбиралась по капле со всех закоулков планеты, а здесь взяла да и пролилась во всю библейскую высоту. Тут и там повисли белые дымки разрывов, это архангелы только-что обменялись залпами небесной артиллерии с падшими своими собратьями, но битва осталась не окончена, и мне стало отчаянно страшно, что придётся уходить туда, в непрекращающееся сражение Отмеченных, но себе подобных. И на чью сторону нас определят – не нам выбирать, по страстям нашим, а с Ним особо не поспоришь…

Машину вывернуло на бездорожье, на ровный, как площадь, исполинский стол, а в конце площади стиралась грань между небом и землёй. Едва различимо там установились два пылевых столба с туманным клубящимся входом между ними.

А я уже не чувствовал и не видел, как моя женщина рычит, сцепив зубы, и обеими руками выворачивает тяжёлую ногу водителя с педали газа. Ей не занимать храбрости, как не занимать и силы.

Автомобиль постепенно замирает в кружении, и она долго смотрит водителю в лицо потемневшими глазами, держа за остывающие плечи.

Снимает замершие часы с запястья и выбрасывает за окно.

*

Эмбер – мой закатный янтарь, пронизанный последними тёплыми лучами. Завтра уже наступило, для всех, но в нём безмолвно и привычно нет присутствия меня. С этим не поспоришь, как и с пустотой в спичечном коробке.

Но мне ли не знать, что креманка твоя насыщена и полна, как и колодезь полупустой русской деревни средней полосы.

Подожди, сейчас кто-нибудь непременно появится, вместе с первым криком чайки, оторвавшейся от берега в сторону синего моря.

Улица Вагнера

«…Беззаботная тишь после обеденного дождя. Широкая лента уходящего вдаль асфальта омолодилась, обрела ровный тёмный тон и множество прикрас. Мелкие зеркала сбежались стайкой на его полотно и отражают незаконченные фрагменты веток, украшенных глубоко зелёными листьями. В отражениях пропадают – прозябают их пожелтевшие собратья, редкими монетами рассыпанные ненастьем как свежевыданный аванс наступающей осени.

Вдоль асфальта тянутся рядами мокрые стволы – извилистые складки коры приобрели окаменелость, а намокшая стена дома напротив выглядит рыхлой. Белые кирпичи промокли неравномерно, ближе к краям, и чёрной аэрозолью на них в два ряда кричит воззвание. В память о палящих днях оно гласит на неизвестном языке:

«Посоны

го на реку».

Под навесом автобусной остановки царит предельно сухая, оживлённая обстановка. Оттуда пристально сканируют редких прохожих, пока те не проколются и не попадут в цепкие лапы. Стоит беспечному путнику потянуться в карман за сигаретой, как тут же к нему от остановки устремляются вольные стрелки. С наживой они возвращаются под навес, в узкий круг единомышленников. Это местные бриллианты мутной воды, они олицетворяют на этой улице тему Грааля. У них, на узкой скамье в две жердины, укрыт заветный пузырёк, и вечер пристраивается в очередь за днём под негромкие рассудительные речи. Изредка доносится, как они вносят серьёзные коррективы в свой распорядок и разводят турусы:

– Эй, не колготись… Я разливаю…

– Ну так начисляй по-бырому…

И драгоценный сосуд победно мерцает в руке Парсифаля…

И эти глаза в глубине улицы, распахнутые навстречу именно мне. Горящие посреди асфальта так, что в этой радости тонут разные ослепительные солнца, и, наконец, угадываются отсветы горящих мостов из прошлого.

Словно моя первая кража…

Тот же трепет перед неведомым – неискушённость торжествует – и разбавляет решимость, гремучая смесь переполняет сердце и клокочет, надрывая клапаны. Тогда я надвигаю поглубже картуз и делаю шаг вперёд, ведь не век же мне быть прикованным к месту, и я начинаю движение, чтобы не перегореть на холостом ходу.

Словно мой первый угон…

Уводить девушку у друга – всё равно что угонять классную машину с чужой парковки. И, неминуемо, – с ним потом в пустом гараже – восемь бутылок водки на двоих – всё равно что убиться насмерть – и – наконец – «вообще-то она сама…», неизвестно кто произнёс, но cогласились оба. Не осталось ни на ком вины за этот сумасшедший аттракцион, а наш цельный мир полностью изменился, и с этим всё осталось по-прежнему. Проскрежетала дверь гаража, вызвездилось ночное небо, задымились последние сигареты, и мы разнесли в разные стороны каждый с собой красоту этой единственной девушки на двоих, как чудо.

Гаражи были в самом конце, в тупичке улицы, и через несколько лет я разбивал об эти двери свой мобильный. Не просто так, а после разговора с этой девушкой, она просила прощения, что забеременела от другого и хотела бы остаться со мной навеки. Ведь это было ошибкой, и произошло только один раз.

Когда вскапываешь ниву жизни – готовься встретить и комья.

Между подходами к гаражам пролегло несколько лет упоительного счастья, или безудержного притяжения. Разве что вспомнить первые раскаты грядущего ненастья, наступающей грозы? Вспоминаю свою утопическую ярость из-за…джинсов в обтяжку. Ярость, захлестнувшую меня с головой, как утопленника.

В тот день они на ней лопнули. Может быть, она чуть раздалась в пышность, пару миллиметров, что сделало её только аппетитнее, и этого оказалось достаточно. Гибель любимых штанишек, как ни странно, вызвала у неё только смех. Сверкая глазами она вспоминала, как ещё сегодня выходила в них на улицу, и все встречные авто сигналили. Я вгляделся пристальнее и погиб… Тонкая джинсовая ткань повторяла все складочки тела, так что она выглядела откровенно голой: спереди отчётливо выделялась «гусиная лапка». Я злобно бросался словами, которые могли не просто ранить, а уничтожить на месте. Она испуганно стягивала штаны, роняя немые слёзы. И выскочила на улицу.

Вот тебе и улица, где непрестанный шорох шин соседствует с посторонними звуками. Пиратская стая воробьёв облюбовала один из тополей, и над ним стоит остервенелое чирикание. Ближние жильцы рискуют задохнуться, но борются с желанием захлопнуть распахнутые настежь окна.

На истечении дорожного полотна наблюдается приточное оживление граждан, здесь местоположение очередного супермаркета. Практически у ступеней зарыта мемориальная доска – в начальных 90-х у этого бордюра погиб один из первых разбогатевших.

Лето – вечное лакомство, расходный материал, пролетает так лихо, что не успеваешь ни ухватить, ни отложить в заветную копилку. Вместе с вечером оживают задворки многоэтажек, чтобы тайная жизнь заявила о себе во весь голос. Окна квартир не закрываются, и из-под тополей слышится странный шум. На границе сна вдруг раздаются оглушительные крики, и все встрепенаются с постелей. Женские вопли обретают отчётливую ритмическую структуру, и становится понятна их природа. С облегчением все вздыхают и укладываются обратно в объятия Морфея.

Как потом рассказывала подругам Ленчик:

– Мы сначала подумали, что кому-то так плохо, а оказалось, что так хорошо…»

Уж что-что, а она и сама любила покричать, и это не было похоже на имитацию. У Кожина в период их знакомства был унаследованный диван, в зрелом возрасте он оказался уже жестковатым. Кожин приспособил на спальное место пуфики во весь рост от другого дивана, получилось суперски, но высоковато. Впрочем, в порывах страсти они с Ленчиком его вскоре сломали. Когда К. в первый раз притаранил девушку к своему пристанищу, она запнулась недоумённо:

– Это что?

– Возвожу тебя на пьедестал…

– А-а, ладно, – и нашла губами его губы.

Приручить её, как и дикую тигрицу, всё равно оказалось невозможным. Достаточно было нескладно пошутить, как К. прописывался у неё в штрафниках.

– Никожин-нирожин, а ну отойди от меня подальше!

Любая дистанция между ними казалась ему смехотворной, и он с лёгкостью её преодолевал.

В постели они метражом изводили бумажные полотенца, не в силах избавиться от жара и неспособные оторваться друг от друга. В одну из ночей она разрыдалась:

– Сколько раз я молила Бога, чтобы нашёлся кто-нибудь, кто не на одну ночь, а…

Недоговорив, она снова раскрылась ему навстречу, в очередной раз. Для него было новостью, что все разы каждая девушка считает, и, сам того не зная, он оказался чемпионом вне весовых категорий. Он просто растворился в ней, готовый зажигать её сердце по каждому толчку крови, который он чувствовал. У него доставало для этого сил, и хватило бы на всю оставшуюся жизнь, он знал. Он никогда не повторял её имя в занятиях любовью, ему казалось, что это делает за него его сердце. Позже, когда он испытал состояние смерти, он впервые назвал её по имени.

«…Один мой давний знакомый занимался изучением звёздного неба. Он не признавал астрологию и называл себя планетологом. За долгие годы бессонного штудирования звёздных карт и кропотливых расчётов он обуздал математику высших сфер и вывел Закон Отсроченного Возмездия – ЗОВ.

Индивидуум, однажды совершивший зло, по воле небесных тел должен будет получить ответный удар адекватной силы. А сподвижник науки мог предоставить подробный расчёт, в какие сроки такое событие произойдёт. Зло не исчезает бесследно, а отправляется в путь по восходящей спирали времени, и в определённый момент оказывается над автором, и вот тут – то и срабатывает часовой механизм.

Погубил котёнка – получай болезнь для своего ребёнка, откусил чужого пирога – потом и сам оставайся совсем без денег.

Он написал книгу, пытался пропагандировать свои выкладки, но не встретил нигде понимания. Как и многие непризнанные гении.

Так я нашёл объяснение происшедшему со мной.

А ночь мягко укрывает темнотой закоулки, и в загадочных кронах вязов прячутся тёплые плафоны фонарей, пронизывая золотом чёрную листву, проливая своё золото прямо под ноги. Вверху, непостижимо высоко, чайным ломтиком плавает братец-месяц.

Улица, забирающая сердце без остатка.

Город, оставляющий без дома навсегда.

«А я – человек, подбирающий всему имена и крадущий аромат у живого цветка…»