Бабочка

Русалочка

Можно просто повернуться посреди комнаты и замереть от ясной оторопи.

Во всю стену за стеклом стояло грозное море. Окно было во всю стену, от моря отделяла невидимая внизу дорога, а небо было где-то над потолком. Море, наверное, наклонили за окном, и оно, седое и косматое, взывало оттуда во все глаза на многие километры. Кто-то тут объявился на миг, голый человек в узкой ячейке бетонной коробки на берегу, а море стояло, стоит и будет стоя взирать свысока на этот миллионы лет пустующий берег. А сейчас маленькому живому существу остаётся перекликаться из своей бетонной ячейки с едва различимой железной посудиной на горизонте. Между ними – многотонный глубоководный массив, упорно и безнадежно сватающийся к суше.

Суша к этому делу равнодушна, и море настырно катит штурмовые валы, вспениваясь местами от раздражения, взрываясь у отвесных скал яростными брызгами, и не прекращает своего фанатичного натиска. Атакующие валы зарождаются в недоступной дали и размеренно катятся мимо окна, хаотично образуя в разных местах подобия редутов, на поверку они оказываются полевыми флешами, и, в свою очередь, боевыми люнетами. С замиранием сердца можно часами следить за этими исполинскими штабными играми.

Или отвернуться и застыть посреди комнаты…

Разрозненная галька кофейных зёрен на полу или полная грудь битых ёлочных игрушек: какое сходство у разбитого сердца и рассыпанного бисера? Всё это береговой хлам у подножия солёного океана.

В это место на краю раскалённой пустыни однажды пришёл человек и обжёг ладони о ледяную воду. До него сюда приплывали только верблюды – корабли пустыни, мерно покачивая горбами. Они освежались, насыщаясь к удивлению человека солёной водой. Инженер не смог разгадать происхождение аномально низких температур, но ему показалось удачным обустроить на берегу производство оружейного плутония, для охлаждения которого так подходила вода, а миру так не хватало атомных бомб. С тех пор он построил вокруг множество сооружений, а именно здесь – поперечный волнолом. Когда человек произвёл столько атомного оружия, что можно было уничтожить всё окружающее, он забросил и законсервировал производство, и это место снова с течением времени начало становиться первобытным.

Суша с развалившимся волноломом пылает белым жаром, а в кудрях надвигающегося прибоя подымается из глубин вселенский холод. Словно горячий кончик пальца столкнулся с напором локона, локон рассыпался волшебной вязью на мириады сверкающих песчинок и трепетно тлеет, навевая абрис милого лица. Раз за разом, час за часом продолжается это наваждение, пока сумрак не сожмёт солнечные краски своей жёсткой рукой.

С возвращением дня тот же взгляд выстраивается по линии волнолом – вектор горизонта, не покидая своего поста ни на минуту. Те же мятежные кудри – опасное касание – торжество знакомого локона. Оттенок лица, которое было таким восемнадцать лет назад. Не здесь, и не за этим, но что-то привело его сюда, на береговую крошку, подобную выбеленному шоколаду. Который она так любила мелко крошить длинными пальцами и выбирать бездонными оленьими глазами одной ей подходящую частичку.

Выбор этого калейдоскопа было невозможно угадать, а тонкий жезл сигареты трепетал между тонкими фалангами, отстаивая своё право на ошибку.

Это происходило у другого моря, среди других звёзд и храмов, и другие животные приближались к изумрудной воде, чтобы утолить жажду. Нам не мешали знаки нетленного, и радовали звуки скоротечного, и «шесть» из «шести» на «костях» выпадало «бессмертие». Обманчивы были багряные закаты, вместо тьмы обещавшие преддверие нового дня, воистинны были малиновые губы, вместо судьбы дарующие жаркий миг. Иссохшая коряга служила временным седлом, очень низким, и волна смоляных волос ретушировала красные от холода округлые лодыжки. Солёные до дрожи лодыжки, не тронутые загаром, расставленные до поры до времени «яблочным домиком», с навершием в наливных яблочках коленей. Мысли застряли и закрутились на сладких яблочках, преступно просачиваясь к тугим длинным бёдрам. Внезапно словно ком снега упал с неба с истошным детским криком – это большая чайка завершила крутой вираж отточенными дочерна крыльями. Вот это была загвоздка, заставка, и звонкий раскатистый хохот в конце.

– О-от винта! – прозвучало сладкой песней, и яблочки широко развернулись. Всё открылось солнцу: и малиновое, и вишнёвое, измолочная кожа источила первый нежный пот.

На морской горизонт вывалился крошечный погранкатер, и как будто оттуда сверкнул прицельный окуляр бинокля.

– А город подумал, а город подумал: ученья идут…

«Э нет, не отпускай меня!» – её локти сошлись у меня на затылке в тугом узле.

Когда ты молод, ты можешь просто улыбнуться прошлому и смело посмотреть в глаза будущему, не загадывая о смене погоды в глазах девушки. Ты просто не знаешь, что отныне она навеки останется рядом, не сделав ни единого порыва, сольётся с тобой.

Оторвавшись и двинувшись в путь, ты перешёл над водою три моста, взломал по жизни трижды три замка, до семидежды семи раз пересёк турникеты вахтёров и трижды проливал кровь, и это только закрепило слияние. Едва только человек в чёрном не соизволил явиться ни разу…

Зато наступил черёд пресыщенных замужних красавиц, их рафинированное чутьё негодовало, выискивая и не находя подвоха в своих чарах. Кое-что им удалось в плане борьбы с иссиня смоляным локоном, но и они отступили, вернулись в свой мир машин, высокотоксичной химии и механизмов.

Когда наступил сезон тёплых дождей, и закончилась великая сеча, вырубка крепчайших берёзовых веников на весь банный год, произошла ещё одна случайность.

Пахучие травы набрали вес лошадиной гривы и полегли по обе стороны тропинок, ведущих к морю. Берёзовые непроглядные плети проливались до самой сырой земли, не позволяя совершить ни шагу с тропинки. Ступни проваливались в фантастический дёрн до щиколоток, а ноздри утопали в пряных ароматах до затылка.

Удивительно ли, что о ту пору у меня не оказалось сапог?

Однажды утром она отлучилась в другую комнату на минутку, а ворвалась обратно, будто отсутствовала неделю.

– Григорий с Надей зовут на креветки, возьми белого вина!

– Как вы едите их, они ведь с каловыми массами, ещё Шардоне на них переводить?

– Даже всё, что у них внутри – это дары моря, дурачок! Ты ещё спасибо скажешь, когда отведаешь от надиных щедрот.

Глупый. Мрачный. Нудный. Ихтиолог!

И малиновые губы завладели щекотной ямочкой на шее.

У креветок с чесночком бывает такая жареная корочка, что невольно взгляд перебегает на малиновое, а в губы льётся виноградный хмель, не переставая. Незаметно на столе иссякла материковая Франция, при весомом избытке прудового Таиланда. Григорий извлёк гирлянду Шардоне прямо из воздуха, и боттлы прошествовали друг за другом не на шутку скованные одной цепью.

– Надя, я тебя люблю, – тихо проронил я, не отрывая глаз от столешницы. И получил подзатыльник.

Дождливый день был полон лишений: настойчиво прятал сильное солнце за обложной пеленой туч, подменял все звуки цветущего лета на монотонный минористический шорох, и вдобавок замыкал нас в пространстве, ограниченном крышей. Неминуемо наступил момент, когда кровь в жилах полностью заместилась виноградным откровением, и мы вывалились на оперативные просторы. Напитанные ненастьем дорожки не оценили выходного гламура и мигом завладели кроссовками, джинсовыми костюмами и ухоженными локонами.

И тут я заметил на тропинке светлый камушек, неожиданную скорлупку – след зелёного орешка. Я догадался, что сам по себе волочил вчера из машины прохудившийся пакетик с фисташками, растрачивая по пути содержимое. Крадучись, как по сказочным крошкам, мы двинулись вдвоём по завету Шарля Перро.

В завершении сказочной цепочки стояла моя «ласточка» – «Нива» образца 1976 года, с полным баком бензина, налаженной горячей печкой и почти сказочными сиденьями от «Сааба». С финских разборок они идеально перемещались в салоны советских внедорожников.

В заросшей по-королевски, укромной ложбинке «Нива» разместилась словно волшебная карета, не имея никаких шансов превратиться в тыкву. Я прыгнул за руль, а она поместилась рядом.

Саабовские сиденья приняли розовые от холода лодыжки, и джинсовая куртка повисла на зеркале заднего вида, затмив лобовое стекло. Джо Кокер задорно захрипел на кассете: – You Сan Leave Your Hat On, – но она оставила только перчатки.

Листва диких кустарников волновалась в боковых окнах как оранжерейная посадка, а в салоне оказалось немного «Амаретто».

В её глазах зажёгся совершенно дикий блеск, а тонкие перчатки потянулись к моему ремню. Меня затрясло как на экзамене по научному коммунизму, и я машинально пристегнулся ремнём безопасности. Когда перчатки вошли в соприкосновение с моей голой кожей, я признался себе, что как партизан никогда бы не выдержал пыток и выдал все секреты врагу.

Вероятно, в этот момент я размышлял об изъявительных наклонениях глаголов, и само собой сложилось:

– Из всяческих наклонений

я выбираю Твоё,

желательное – в колени,

особенно – за рулём…

Мы никогда не делали такого в машине!

Салонная эквилибристика оказалась особым видом спорта, вначале ей нравилось следить за рукоплещущими верхушками сосен в заднее стекло, пока я находился сзади, а когда она развернулась, тут то я и понял, что бежать некуда, заметался в тесной клетке, как-то неловко провалился – и в самое сладкое. Но она залилась слезами, забилась – и радостно расцвела на мой испуг.

С тех пор прошёл глад и мор, вспыхивали и угасали войны, был наконец открыт унуноктий, но магический круг так и не пожелал замкнуться.

Волнолом по-прежнему нацелен в набегающую волну, и упрямый локон вновь и вновь возникает в ясную погоду, чтоб неизбежно рассыпаться волшебной вязью на мириады сверкающих песчинок.

Танго и Манго

Их прозвали Танго и Манго, и обе закончили юридический. В любой компании, в любом клубе они заметно выделялись из общей массы. Подружась ещё в общежитии, они становились похожи и копировали друг дружку: разбрасывали вещи, на спинках стульев росли неорганические сэндвичи из нижнего белья. Готовить они не пытались и питались как придётся, порой одними «закатками» из дома. В банках было довольно остроты, и они ели литрами, пока не отказывал желчный у Манго. Она бросалась в ближайший поезд, чтобы вернуться к маме – мама вылечит. Танго отличалась непобедимой всеядностью. И съедала всё до зёрнышка, в то время как Манго крошила каждый кусок хлеба бешеными пальцами и выкрашивала на стол добрую половину. По большому счёту, Манго давно заметила, что это Танго ей подражает, стремясь перехватить её успех у мужчин. Настолько забывая о себе, что перенимала энергетику. В выводе ни один цветок не выдерживал у них в жилье.

Надо признать, что поначалу они обе начали с исторического, но в течение 90-х концепция изменилась. Когда-то их посылали на археологические раскопки. Однажды в степи две недели Танго не мыла голову, и резинку на хвосте пришлось вспарывать. В остальном всё происходило ажурно: раскопки вели мальчики – альпинисты, а девчонки при этом остались девственны – существует много других способов удовлетворения.

В чём сила женских сердец? Не было громче смеха за столом, чем дуэт Танго и Манго, не было ярче шуток (губы-зубы говорят). Поклонники не успевали созреть, как лопались с каждым взрывом смеха, как только гормональные раскаты достигали соседних столиков, и летучие споры желания проникали в случайных прохожих, сладкий яд чаяния поражал уши междугородних абонентов барбическими переливами голоса.

Две блондинки вечерком пряли пряжу пауком.

Манго выглядела на порядок породистее, Танго подстраивалась.

В итоге всё заканчивалось слезами по поводу: – и этот говнюк! – и – бутылёчками валерьянки с пустырником.

«А этот прямо паук!» – один патологоанатом выхаживал весь увешанный золотом, но в пылу зноя не хотел купить девушке даже бутылку воды.

Главный девичий вопрос: как выглядеть на свидании. Проливной насморк – отчаяние, чем снять? Аптекарь фыркнул: всего лишь «Длянос». Танго была бесконечно благодарна, просто бескорыстно.

Манго пошла в юрисконсульты, а Танго – в милицию.

Манго стремилась всем своим существом на многолюдные центральные улицы (а вдруг судьба?): в прогулке до здания суда ловить восторженные взгляды, свои отражения в витринах, в мужских глазах. И всё-ж-таки нашла.

А у Манго был свой секрет: "ДВА МЕСЯЦА."

Он всегда молчал, когда было нужно, он всегда ласкал, когда хотелось, и – дольше, и – лучше, и… он делал щедрые подарки, и… с ним невозможно было поссориться! Но он был слишком занят работой, и Манго задумалась. Если бы она даже не сидела на коленях, если бы даже он не держал её попку в руках, если бы этот вопрос был задан даже по спутниковой связи через тысячи километров, он бы ответил резко и неоспоримо.

-Мне все через два месяца делают предложение…– Он взъярился.

– Да! Меня не устраивает участь любовника. Женимся.

Она мягко отвела: нужна же свадьба.

А Танго полюбила.

Старший лейтенант милиции, следователь, вела дело об оскорблении воспитателя детского сада нерадивым родителем. Родителю было предписано пятнадцать суток мести территорию садика радивой метлой, и этого прикольного приговора удалось добиться Татьяне. Маринке она делилась:

– Е-ма-а-а, такой мужик, и улицу метёт!

Когда закончился срок наказания, уголовный авторитет города Виктор Столыпин скромно пригласил Татьяну на ужин. Природные локоны подверглись тотальной обработке, пышная фигура была затянута в ароматные корсеты, помада, духи: но – главное, локоны лежат пышной «пугачёвской» кипенью. И такая же проредь в передних верхних зубах. Классика – Танго заслужила второе прозвище – Алла Борисовна.

Виктор был элегантен:

– Я – интеллектуальный бандит.

Таня от волнения пила водку стаканами, как водится в ведомстве, но и шутила немеряно.

Виктор сдержанно смеялся, подливал, заглядывал искоса в глаза и, наконец, захохотал.

Таню подкупило, что его малыша приходилось подымать всеми возможными способами: изменять не будет. «Двое взрослых сыновей, красивая жена (но в возрасте), а я – молодая, желанная, искромётная.»

Много лет он был забит в её сотовом как «Шурик», и из РОВД она конспиративно отвечала на звонки, договариваясь о встречах. И желание-нежелание подогревал всегда оскал опасности, когда она летела на встречу, и, зачастую, после внезапных звонков, он отсылал её в соседний кабинет ресторана, на кухню, с каменным лицом, и она ждала всего-всего, выстрелов, взрывов за стенкой. Она замирала, как в бутоне совершенный цветок, приготовленный только для него, и с каждой минутой ожидания отпадал лепесток, безвозвратно, бездарно, как частица тела, не знающего зачатия. Но Вик всегда возвращался. Эта вечерняя щетина, самая жёсткая, ничего не бывает жёстче. Царапает, и … И она сама подготавливала и совершала сладкое – это. И он всегда обещал большее, чем секс, и волнительнее, чем кровавая скрупулёзная работа, которая сближала их, сплавляла, роднила.

Потому что я знаю лучше тебя, что время движется поступательно, вперёд по прямой, и мы утрачиваем любовь по капле, как уходит жизнь с каждым днём.

Он исчез.

Изо дня в день Танго ждала звонка с номера «Шурик», а другие свидания – они же не в счёт – не в пример Шурика, и проходили лета и осени, и милицейские сводки молчали.

Маринка всегда её привечала, и злорадствовала с мужем, как Танюта зависает на стульчике с бутылкой беленькой в обнимку – неразделим союз танюхи с духом, и всё равно крепко задумалась, когда мужу стали задерживать зарплату, его преследовали неудачи в карьере: добр, честен – чайник. А Манго вышла на большую юридическую орбиту, выигрывала безнадежные суды один за другим, вращалась среди крупных руководителей, приближённых губернатора, поставила на кон свою внешность, незаурядный ум. Для неё настала эра сомнений, или выбора.

Тщетными казались колебания между звёздными банкетами и равнодушным домом, где муж вяло выслушивал блистательные прения, встречая с тарелкой рассольника. Манго врывалась в прихожую и замирала с полными слёз глазами:

– Х.ёво!

Встречалась сразу с несколькими, любой был на крючке, только разведи, зачала… и осталась одна.

Полгода беременности она потратила на попытки вернуть мужа, за эту вечность у него пробилась седина, но не дрогнула стойкость. Подходила к завершению беременность, и мать толкнула девочку к отцу ребенка. Он разбил в короткой схватке свою алкогольную зависимость, а она одарила его в свою очередь двумя ручными колибри. Чтобы не выпустить птичек из рук, он был принуждён пожизненно держать кулаки в карманах.

Не открывающий рук держит демона в сердце и беса за плечом.

Вот кто был ей нужен, выступивший из тени златого тельца и неотступно потянувший её за собою. И в чернильном поле мрака взялись гаснуть последние сполохи цветов – детей света.

Танго уехала праздновать Новый год в другой город, далеко-далеко от Шурика, и показала его фото экстрасенше.

– Он мёртв. И умирал долго, холодно было ему. Могу показать место, где тело, дайте карту.

Таня рыдала.

– Не надо.

Когда вернулась, рассказала всё младшему сыну Виктора, семья надеялась, что он жив, залёг на дно, могебыть в штатах, ещё где-нибудь. Поплакали с сыном. Решили никому не сообщать

.

Ещё через пару лет сменилось высшее милицейское начальство в городе, начался передел собственности. Когда начальник ОБЭП отказался передать основной пакет акций градообразующего завода новым хозяевам, он был заключён под стражу по нескольким статьям: вымогательство денег, похищение людей, убийство. Под давлением неопровержимых улик все офицеры отдела признали факты многочисленных похищений, убийств предпринимателей с целью вымогательства денежных средств.

Останки Виктора были найдены буквально при тех обстоятельствах, как и были описаны экстрасенсом.

Танго давно участвовала во всех торжествах семьи на правах благодетеля, спасителя от уголовного наказания, и сама чувствовала себя в ауре этого странного сообщества: старший сын пошёл в интеллигентную мать и отказался от криминала, младший воровал по мелочи даже, но шутил заводнО, блистал и рвался занять место деда, который передал было дела Виктору, но подхватил в его отсутствие. Самым невероятным для Танго оказалось то, что дедушка заменил Вика и в постели, и Таня из-под деда получала скромные подарки в виде недвижимости, а дед в семьдесят с лишним под виагрой ёжился. – Таня, ты меня позоришь, не может быть, чтоб мой сын не мог тебя удовлетворить!

Дневники Зеленина

Промозглым декабрьским утром наши взяли Екатеринодар.

Рассыпавшись по бетонке пятнистыми маскировочными жуками, трезвые, они тут же сгруппировались для посадки в автобусы. Синичкин дождался полной загрузки, взошёл в переднюю дверь головного транспорта и ткнул рукой в горизонт.

– На Тамань!

Из динамика «Казак FM» полилось разудАлое: – Любо, братцы, любо… С нашим атаманом…

Дорога дразнилась, показывала длиннющий язык, который петлял, но укорачивался по мере приближения к цели. Язык был больной, покрытый коростами, язвами, иногда посвежее, но не в меру шершавый.

Вдоль дороги сидели зловещие жирные воробьи, как оперившиеся теннисные мячи. ВОроны словно гуси в чёрных плащах облепили обочины.

Здесь ходят зерновозы и обильно теряют зерно.

Кропоткин…

Всегда хотелось проверить, как поживает на новом месте дух учёного и великого бунтаря. В очередной раз пришлось убедиться, что завзятый князь был родом из Москвы, да и Москва его не сохранила. Явный казус состоялся у метро «Кропоткинская» в лице памятника Энгельсу, чью бороду анархисты признали за княжескую и тусят, тусят у подножия монумента.

Темрюк…

Основан в 1556 году, как сейчас помню…

Синичкин заселился в дорогущий номер гостиницы, где было холодно и пованивало из санузла. Получил директивный звонок от шефа, и, прокачивая сквозь себя скворчащее "нечисть офисная", направился в душ. В душевой кабине не было вентилей, но была панель управления с разными кнопками и рычагами. Жалко, что он сразу не разделся, а решил опробовать сантехнику. Снял с держателя шланг и нажал на верхний рычаг. Не успел прислушаться к мёртвому шлангу, как поток ледяной воды коварно рухнул с потолка кабины на голову. Продолжил единоборство с кнопками "радио – телефон", но запустился лишь вентилятор. Попробовал покурить в душе, но дым настойчиво никуда не уходил.

Всё это заведение называлось "Немецкая слобода".

В поисках связи Синичкин извёлся, пока спускался вплоть до подвала, где размещался кегельбан, подымался обратно, и на втором этаже в коридоре на журнальном столике наконец нашёл антенну, сзади на корпусе её был начертан пароль Вай-Фая.

Сыт этим заведением.

Выспренно выкатился в могильную темноту улицы, свернул на такую же интимно полутёмную главную, ещё… Ноги на перекрёстке вросли в землю перед яркой вывеской.

Кафе "Три топора"*.

Вероятно, здесь рекой льётся знаменитый портвейн, и горячие мулатки предлагают продажную любовь. (Продажные мулатки предлагают горячую любовь?)

Но устроители имели в виду "Джек Пот", сходу этого трудно было сообразить. Ноги сами понесли обратно к отелю.

Синичкин перекусил в номере бутербродами и устроился на ночлег. С этой минуты по потолку заплясали каблучки. Они перемещались за стенку и возвращались всуе, распаляя воображение мужчины. Синяк сразу же на слух определил, чьим ногам принадлежат шпильки.

"Загорелые, полные, но крепкие, метр семьдесят, в мини…" Дух Печорина бежал изголовья, ужаснувшись намёку.

«Участвуйте в новом телепроекте «Игры судьбы!»

Икры судьбы?

Пресловутая ундина…

В соседнем номере расположился Зеленин, испытывающий схожие проблемы, и разбирался со спутниковым телевидением. Он посетил душ, но взятый заблаговременно фен зазудил странным звуком и отрубился на полуслове. Через промежуток тишины Зеленин уже из постели услышал будто шум дрели, затихающий порою и возникающий вновь. Это был фен в душе, не выключенный из розетки.

Синичкин считал, что однажды Зеленин спас ему жизнь.

В нулевые они вместе собирали пароходы, и не один год, и на очередном заводе настал черёд испытывать трюма наливом воды. Они вместе полезли для проверки под днище трюма, в междудонку, где было невозможно разогнуться во весь рост, и в свете фонарей продольно-поперечные рёбра сверкали, как внутренности скелета ископаемого кита. Они невозможно долго ползли, потеряв счёт расстоянию и времени, и разделились в стороны в глубоком мраке, замечая каждый лишь повороты доисторической пещеры и считывая боковым зрением отсветы соседского фонаря. Синичкин плохо наблюдал из-за одышки и готов был ползти дальше в сузившееся пространство из-за согнувшихся подпорок, как тут в ухо ему ударил сухой шёпот.

– Уходим быстро, – и совсем мелко подлив в ухо влаги, – Потом объясню…

Зеленин нависал зловещей тенью и покачивал светом фонаря в ноги в сторону выхода.

Синичкин повиновался, пролез наперёд, и понял вдруг, что брюхо трюма над головами прогибает стойки и пятьсот тонн воды готовы обрушиться на них, не давая ни единого шанса на спасение.

Обратный путь наверх занял, казалось, двадцать секунд. Синичкин упал вверху на палубе на пятую точку и не мог надышаться на высокий потолок стапельного цеха. Зеленин выскочил следом как чёртик из табакерки, и остался гарцевать у горловины с золотистой сигаретой в руке. Он заглядывал с вожделением вниз, в глубокую мглу, и улыбался…

Зеленин полез в междудонку с обычной ленью, как он и воспринимал рутину. Первая же стойка, согнутая стрелковым луком, озадачила, вызвала у него лёгкое удивление, ударила в грудь лёгкой кровью, омыла голову, и в ней затрепетал одной неприметной жилкой восторг. Дальше он уже действовал по часам заведённого механизма риска, вывел Синичкина, а если были бы другие, вытащил бы всех, и, стоило признаться, оставался бы там как можно дольше.

В те времена Зеленин неумолимо преследовал Вику и неминуемо её добился, что было абсолютным наваждением для неё, а для коротких соитий он использовал всех друзей и знакомцев и находил всяческие площадки.

Виктория, единожды очнувшись от гипноза, встрепенулась:

– Слушай, мне страшно, как ты смотришь на мои руки!

– Потому что они красивые, – невозмутимо парировал Зеленин.

Виктория всегда носила короткий рукав, выставляя напоказ изящные запястья, всевышним отделанные локотки, вечно имеющие покраснение, словно имели только что контакт с полом, а Зеленин отмёл всех и вся поползновения и дорожил каждым мигом их неожиданной истории.

Она бы и не восприняла его всерьёз, если бы в этих хаотических перемещениях они не нашли приключений. В тёмном проходном дворе их встретили трое, Зеленин упал с первого удара. Вика безучастно прижалась к стене, к которой её припёрли несколько фигур, но что-то насторожило проходимцев. Зеленин поднялся и что-то сказал. Его ударили снова сильно, и он упал. Потом его били все трое, и забыли про Вику, потому что он снова вставал и что-то говорил. А Вика выбежала на проспект и позвала ПМГ. В милиции Зеленин ничего говорить не мог, потому что был в «скорой помощи», а хулиганы дали показания, что он назойливо повторял два слова «моя девушка».

И вот в чьём-то уютном гнёздышке они увидели ролик «плейбоя», где мнимый водопроводчик ублажает домохозяйку, облечённый полукомбезом, и в каске.

Зеленин на этом месте просмотра встрепенулся:

– А, может, я каску с работы принесу?!

– Дура-ак… – Вика ткнула губы ему в ухо. И прижалась всем телом.

Синичкин привычно распекал подчинённых, Зеленин хмуро отслеживал глазами траекторию паука на потолке:

– Чтобы Погиба и Гичко, эти казачки засланные, с местными казаками никаких антимоний не разводили! Я им напомню, как в Казани они татарам объясняли, что "Зенит-чемпион!" Из обезьянника я их потом вытаскивал…

Зеленин никогда не орал, предпочитал не ложь, а молчание. Работяги всегда ему доверяли: не соврёт, а заплатит, как обещал, выбьет у шефа, если работали, вдвое, так вдвое.

Вдогонку им прислали племяша Генерального на выучку. Шеф знал, что у Синяка нет даже высшего образования, поэтому прикрепил нового Зама к Зеленину.

Синий не единожды перекрестился, потому как с мальчиком сразу не заладилось. Тот знал всё уже наперёд, после двухнедельных курсов менеджеров, тупил напропалую и лихорадил всю команду.

Зеленин потерял сон, и впервые понял, что все сокровища жизни лежат под горячей подушкой, на которой его неуёмная голова, и с этим нужно вставать в шесть утра и молотить весь день безнадёжными с вечера мозгами.

Он просыпался среди ночи, ходил курить, слонялся, и таким «макаром» махнул как-то пятьдесят грамм водки. Расслабило и усыпило. С этой ночи он наливал каждый вечер пятьдесят-сто грамм и ставил бокал в изголовье.

«Если я заболею, к друзьям обращаться не стану…»**

Каждое утро он выливал водку в раковину, заново дивясь своему поступку. Под впечатлением этой варварской акции выходил на улицу и привычно проходил мимо газетного киоска. У него не отложилось, в которое утро он ощутил смутный дискомфорт, заставивший его вернуться и внимательно осмотреть витрину. Его догадка была стыдливой, сродни неряшливости в одежде, но глубже, так как означала неряшливость в мыслях.

Глаза Зеленина были прикованы к «золотой маске Агамемнона».

Весь день мозг, лишённый былого равновесия, колебался, совершал работу маятника между нелепой ошибкой и опасным открытием, а наутро Зеленин купил этот журнал и принёс на работу. Раскрыл и поставил «на попА», сомнений больше не оставалось: на него смотрело первое лицо телеканалов. Ни много – ни мало тяжёлая рябь прошла по мутному зеркалу бытия.

Зеленин повеселел: судьба допустила очередную помарку на тушированной линии его судьбы, на этот раз благодатную. Так бы и жил себе и не ведал ничуть о золотой маске. Он наведался по- соседски к Синичкину и невзначай подложил журнал на стол. Синичкин с широкого замаха нацелился на журнал чайной кружкой.

«Никто, кроме меня, не видит», – удостоверился Зеленин, выхватив из-под горячего донца репродукцию.

Если он пока и не нашёл разгадки, то, по крайней мере, нащупал путь нелёгкого решения, ухватился за нить ариадны, ведущую к открытию тысячелетней тайны цивилизации. Дыханию его вернулась глубина, мысли свежим потоком устремились на мельницу индуктивного метода. Ни одна живая душа не догадывалась, как он близок к постижению смысла бытия, к универсальному объяснению всего происходящего не столько в эти годы и дни, сколько в каждом витке безымянной до сей поры спирали прогресса. Как показывали все его очередные выкладки, Зеленин был избран свыше для этого открытия, так он примерил на себя личину избранности, а напоследок понял, что она при нём всегда была, что от неё невозможно избавиться, как и от кожи. Всего-то он забыл о ней на некоторое время, скорее всего это можно было трактовать как измену себе.

Должна же быть какая-то логика, цементирующая связь прошлого с будущим, от первого увиденного слоника в зоопарке до сверхстойкой пластинки керамической плитки, которую в канун развала НИИ он клеил своей рукой на скулу космического «Бурана»***… Что-то там было ещё, от картинок первых танков на улицах городов до заброшенных руин отцовского завода. Что-то у него не укладывалось в доказательную цепочку, фактов много было лишних, связки, явно ошибочные, он отсекал.

Как мясник? При этом слове Зеленин готов был рассмеяться, на всю жизнь запомнилось то обстоятельство, что объявление ГКЧП его застало в километровой очереди за сосисками.

Как опытный бакалейщик, он отбирал по крупицам в клейкой памяти сакральное, пытался увязать с другими звеньями, и, не завершив, оставлял на сладкое.

Кроме того, что человек находится на высшей ступени пищевой цепи, где находится эпическая составляющая?

Зеленин ходил на работу, словно совершал паломничество, отречённо слушал, втолковывал Заму прописные истины, силился отменить его приказы и взглядывал ежеминутно в угол на артефакт, ожидая его реакции. Абсолютно ничего не происходило и не порождало никаких проекций, кровавых или нефтяных фонтанов. Сквозь звон недосыпания светило Зеленину, высвечивало близостью явной цели, огненным цветком папоротника или блеском горшка лепрекона.

Шаткая теория, едва наметившись, отказывалась срастаться, однажды в забытьи ему привиделся сон, как огромной стрекозе он склеивает правое крыло с левым в радужную ленту Мёбиуса. В том сне он испытал блеск озарения.

– Научный подход, идиот, строго научный… – с досадой очнувшись, прохрипел он подушке.

С утра по ходу на работу Зеленина ежедневно встречали первые соглядатаи в лице раскидистых елей. Они высились вдоль асфальтового полотна в вечном карауле, искусно пряча палевый бок, у каждой разный, как светская старушка прячет линяющую прядь, но Зеленин больше не останавливался, чтобы поздороваться.