Читать книгу: «Последняя ходка», страница 5

– Отвянь, Ряба, – Анна Ивановна отодвинула сильной рукой тельце дворника в сторону, – Бабушка, может, вам надо чего? Может, помощь требуется? Мы вот тут думали, думали, и али подскажете – отчего так? Или сие – наказание нам свыше? Вы, я вижу, божий человек, так може, и молитву каку знаете?

Старушка молчала, поджав губы и Анне Ивановне показалось, что стало как будто светлее – тут, на траве. Где же она её видела раньше?

– Да, бабуля, если что – спонсируем, поможем – так сказать, материально, – крякнув, Лупов решительно расстегнул несессер из дорогой кожи.

Старушка посмотрела на Лупова, и его рука так и застыла в воздухе.

– Эх, люди, люди. На что вам я? Сами с собой говорите, а что слышите? Без вины виноватые, а пришли… К слабому…

Так и не добившись от старухи внятных речей, они побрели к дому. Анна Ивановна тут вспомнила это лицо – на стене, в прихожей, на рисунке её трёхлетней внучки Дашки – точь-в-точь! Простое, как солнце, акварельными красками. Борис Прокопыч перестал курить, разглядывая деревья вдоль шоссе – оказывается, как красив ночной воздух!

Даже Ряба протрезвел. Он шмыгал носом и впервые смотрел вокруг ясными глазами.

– Ну, сейчас всех прошу ко мне, хо-роший чаёк имеется, – солидно пробасил Лупов, беря Анну Ивановну под руку.

Стало немного теплее и мягче.

А в прогале меж домами, на горизонте, уже брезжил кусочек робкого рассвета…

Тут халасо!

Севернее Югры, в районе Перегребное – Чемаши Обь делится на несколько рукавов. И каждый из них именуется Обью, их пять или шесть, Обей этих. Дорога из Перегребного на запад большей частью заасфальтирована, но грузы по ней возят предпочтительно зимой. Весной Обь разливается, а осенью идут дожди.

Мы с Михой болтались в кабине уже четыре часа.

«Урал» пёр по снежной дороге уверенно, со скоростью километров сорок, не больше. Миха – за рулем, я должен был его сменить через час. В кузове груз, восемь ящиков бурового оборудования. На среднем сиденье ящик водки. В кузов его не бросишь – за окнами минус сорок.

По бокам дороги тайга…

Столетние ели высотой в пятнадцатиэтажный дом, запорошенные снегом, да бурелом в прогалинах. Через километров десять лес должен закончиться, если мы с Михой время рассчитали верно.

Миха – сорокалетний водила с лицом сильно пожилого Чака Норриса, за баранкой с пеленок. В кабине тепло, и моя фуфайка откинута на спинку сиденья.

Машина выползает на «перекресток» – налево уходит дорога в поселок Олений.

На перекрестке маячит фигура.

– Секи, Лёха, абориген, мать твою.

На обочине стоит человек, судя по одежде – хант. Он машет рукой.

– Тормозни, – я надеваю фуфайку.

Миха останавливает машину.

– Чего тебе, говори быстро, – я приоткрываю дверцу. В кабину врывается дедушка мороз.

– Мне в Озерки нада, – говорит хант. На нем малица из оленьих шкур и такие же штаны.

– Что, подвезем? – спрашиваю Миху. До Озерков сорок километров.

– А как мы его подвезём?

Миха прав – в кабину ханта не посадишь. Потом никакой одеколон не поможет. Запах от оленевода останется надолго.

– Лезь в кузов, – машу ему рукой.

Хант, счастливый, лезет по колесу в кузов, и мы продолжаем путь.

За лобовым стеклом – пружинный градусник, показывает сорок три. Печка фигачит на полные обороты, иначе лобовуху не прогреешь. Вмиг запотеет и замерзнет.

Постепенно кабина прогревается.

Мы выезжаем на трассу, и я пересаживаюсь за руль. Можно прибавить – дорога ровная, чищенная, две полосы. «Урал» весело урчит и набирает скорость.

Впереди – четыре выходных, приходящихся на старый новый год. Это радует, как дурака гармошка.

– Лёха, рассказать как я женился? – Миха достаёт пачку сигарет и протягивает мне.

Я слышал эту историю раз десять. Нет, ничего не могу сказать, но из Михи рассказчик как из бабушки матрос. Сам же рассказывает и сам смеётся над собой, над своей недотёпистостью.

Он рассказывает, мы курим, машина летит по трассе. Через пару часов мы добираемся до места. Я загоняю «Урал» во двор Михиного дома. Уже вечер, и под разгрузку почалим завтра утром, по графику.

Миха выгружает ящик водки, и тут я вспоминаю про пассажира.

– Миха, мы ханта забыли высадить у Озерков…

– Блин, чтоб я лопнул. А чё он сам не вылез? Постучал бы, мать её.

Я ударил кулаком в борт.

– Эй!

Над бортом возникла голова ханта.

– Сто, уже приехала?

***

…Решили завтра утром отправить его с попуткой обратно к Озеркам. Машина из УПТК должна быть часов в девять. И что с ним делать до завтра, я не знал. В дом его пускать опять же нельзя, по причине убойного запаха. Миха бросил ему овчинный тулуп в сенях:

– Тут переночуешь. Завтра в Озерки утром поедешь. Лады?

– Водки нальёшь?

– Пойдём в дом, налью.

В доме было уютно. Пока Миха в рейсе, соседка баба Клава протапливала печку углём. От ханта сразу пошел запах рыбы и оленьего жира. Я налил ему полный стакан, он выпил и ушел в сени, довольный.

Миха нарезал соленого палтуса, открыл банку с огурцами. Пока варилась картошка, мы выпили по первой. Тепло разливалось по телу блаженной волной.

– У тебя в сенях сколько градусов? – спросил я.

– Не знаю. Думаю, что больше чем на улице.

– На сколько больше?

– Ну, градусов на десять.

– А ночью сколько будет?

– Лёха, да почём мне знать? У меня градусника-то нету. Да не беспокойся, он уснет и на морозе. Им, хантам, пофиг мороз.

– Да? Ну тогда наливай.

– Сейчас, картоху потыкаю. Сварилась, наверное.

Писять у Михи было во дворе. Я накинул тулуп, надел валенки на босу ногу и вышел в сени.

Ханта там не было.

Выбежав во двор, в темноте я не сразу увидел его в оленьей малице. Хант лежал лицом в снегу, раскинув руки, пьяный в дым.

Я позвал Миху, и мы вдвоём втащили его обратно в сени. Тут хоть ветра не было.

Продолжив разговор под дымящуюся картоху и огурчики, мы выпили две бутылки. Если по две, то на четыре дня хватало пол-ящика. Только завтра сдать груз, и загнать машину на стоянку УПТК к механику. Может, и пятый день окажется без рейса, чем черт не шутит.

…Второй раз я пошел в толчок через час. И снова не обнаружил ханта в сенях.

Да что ж такое, ёшкин кот!

Он опять лежал в снегу лицом без признаков жизни.

– Что, опять? – Миха высунулся из дверей в одной рубахе.

Я за шиворот отлепил ханта от снега и потряс его:

– Ты зачем из сеней выходишь, а? Зачем?

Хант лучезарно улыбнулся.

– Жарко… Жарко! А тут халасо.

Старики и Море

Был конец августа, или начало сентября.

Лёгкий прохладный ветер с моря казался даром свыше, он обдувал кожу, охлаждая её после дневной жары . Солнце ещё не зашло, оно едва касалось конца моря где-то там, где-то далеко, далеко, и длинные тени лавочек, камней, людей ложились на ещё горячий песок пляжа и извивались, запутывая и без того неясные образы.

На пляже, на сваях, стояла «Левада» – кафе. И прямо с набережной к ней были устроены мостки, шаткие, деревянные, выкрашенные яркой краской. Такой же краской блестели перила по периметру дощатого под крышею помоста, заполненного скупо несколькими столиками. Посетителей было всего двое, несмотря на божественный бриз. Странное это обстоятельство заставляло официанта то и дело обращаться то к одному, то к другому – не нужно ли чего ещё.

За тем столом, который располагался ближе всех к морю, сидел старик. На нём была кремовая рубашка, оттеняющая смуглую кожу его рук, и летние брюки. Чашка чёрного кофе и пачка недорогих сигарет составляли его заказ. На пальце правой руки сверкало крупным бриллиантом золотое кольцо.

Старик пил маленькими глоточками свой кофе и смотрел в море.

– Ну, здравствуй, – неожиданно прозвучал женский голос. Он вздрогнул и обернулся.

На него смотрела пожилая женщина лет пятидесяти, одетая почти так же, как и он – за исключением разве что туфель на высоком каблуке. Она была ещё очень красива для этих пятидесяти – каштановые волосы, большие глаза, и фигура…. Она не улыбалась, но лучики в уголках глаз говорили – она счастлива. Старик, казалось, не смел дышать.

– Это ты… Это ты, ты пришла!

Он вскочил со стула, как мальчик, и они обнялись. Нежно, нежно.

Потом он усадил её на стул возле себя и взял её руки в свои.

***

– Сколько лет прошло?

– Двадцать. Я не могла…

– Знаю. Я тоже не мог.

– Я хотела приехать ещё в первый раз, когда ты похоронил жену…

– Не говори об этом. Это прошло. Я думал тогда…

– Ты писал стихи. Ты всегда их писал.

Она достала из сумочки несколько листков, пожелтевших, с размытыми строчками.

– Вот, эти я всегда носила с собой. Теперь они не нужны.

– Почему? – его голос был, как у обиженного ребёнка.

– Теперь ты со мной. Мы развелись с мужем десять лет назад.

Он смотрел в её глаза неотрывно, словно боялся что-то упустить.

– Спасибо тебе.

– За что?

– За то, что… Не знаю…

Солнце почти утонуло в море, и облака окрасились алым светом у самого горизонта. Они стояли у перил и смотрели, как падает солнце. Он обнимал сильной рукой её за плечи, а она склонила голову ему на грудь. Им было хорошо. Впервые, за двадцать лет виртуальной переписки. И никто им не мешал – только бриз сплетал его седые волосы вместе с её – каштановыми…

Старики и море. Предыстория – 20 лет назад

…Она назвала таксисту адрес – отель «Минерва».

Машина набрала скорость. Она смотрела на сменяющийся пёстрый калейдоскоп улиц с явным восточным колоритом. Аль-Дамир мало чем отличался от других средиземноморских прибрежных городов – лишённые европейской сдержанности лавки, кафе, да высоченные пальмы, лениво качающие на недосягаемой высоте огромными резными листьями в небе – таком синем, что это казалось рекламным клипом.

На перекрёстке такси затормозило, и какой-то араб, или турок, подбежал к машине и что-то сказал ей на местном диалекте. Она покачала головой – «No». Араб улыбнулся ослепительно, помахав ей рукой.

Зачем она едет?

Ведь она по большому счёту и не знает этого человека. Именно так сейчас она и подумала о нём – как о человеке, отвлечённом и чужом. Там, в Инете, всё просто, эта игра ни к чему не обязывает. Можно придумать, создать весь образ, о котором мечтала, и мечтать дальше в том же духе. Таким он и останется навсегда – нереальным, придуманным. И красивым.

Как же всё это банально, банально…

Она поймала себя на мысли, что боится. Да, у неё были его фото, но фантом имеет свойство разрушаться, это как со звёздами кино: в реальной жизни они чуть хуже выглядят, чуть старее, чуть меньше ростом, чуть злее. Или добрее. Чуть – но это уже очень много, это портит всё.

Боязнь внезапно сменилась сомнениями. Там, в письмах, они много раз «обыгрывали» эту встречу во всех подробностях, во всех этих восхитительно прекрасных подробностях. Ну почему должно быть разочарование? Мы сами строим свои отношения, сами… И она знала, что он думает точно так же. И, может, в этот самый момент его одолевают те же мысли, сомнения…

Она тут же отбросила это. Он же такой невероятно сильный! Он может построить любой мир, реальный, нереальный, мужской, женский… Так путь он построит наш мир, её и его. И пусть он будет прекрасным!

Она успокоилась.

Такси подкатило под большой великолепный навес – рамаду перед входом в отель, и швейцар распахнул дверцу авто. «Откуда у него деньги?» – подумала она, и, не дожидаясь действий швейцара, вошла в холл. Её накрыла волна кондиционированного воздуха, охлаждая кожу – на ней было откровенное платье из тончайшего белого шёлка. Метрдотель окинул её опытным взглядом, определяя, кто перед ним – посыльная, проститутка или туристка. И по возможности – содержимое кошелька – богата или нет. Но его сбила с толку её русская красота, его глаза забегали и безупречная система дала сбой. Всё прояснил слуга, который внёс её вещи, но более – её взгляд, охладивший метрдотеля как сибирский снег. Он изменился в лице и тут же повесил дежурную улыбку:

– Мадам желает номер?

Она подошла к стойке, стуча каблучками по мраморному полу с великолепным восточным узором, и сказала по-английски:

– В каком номере остановился мистер Меньшов?

Метрдотель посмотрел в книгу:

– Мадам – Олекса Гербер?

– Да.

– Нас предупреждал господин Меньшофф.

Он щёлкнул пальцами слуге, что-то сказал ему, и тот вызвал лифт.

…Невидимые моторы легко привели кабину лифта в движение. Слуга, мальчик лет восемнадцати, рассматривал её, полагая, что делает это достаточно незаметно. На неё всегда так смотрели мужчины, независимо от их статуса, размера кошелька, времени года и возраста.

Нет, нет, это настоящая авантюра! Нужно вернуться. Общаться с ним интересно, но реально – две большие разницы, как говорят одесситы. Да, и каким он всё-таки будет, интересно? Она никогда не изменяла мужу, но… Но… Нет, определённо дура!

Боже, что она делает? С одной стороны, она давно изменила мужу в мыслях, в снах… То, что уже сделано… Кажется, грех совершается в сознании, а близость физическая ничего не изменяет. Ложь, ложь…

Перестань об этом думать, дура! С другой стороны, ну и что? Можно просто посмотреть на него… и уйти. Можно даже поговорить, и уйти… Можно…

– Восемнадцатый этаж, мадам, – голос у слуги был визгливый, высокий, как у евнуха.

Дверь открылась, и она пошла за слугой. Её сердце колотилось, как сумасшедший пулемёт, отдавая в виски. Она сделала глубокий вдох, но это мало помогло, и она с силой сжала ремешок сумочки. Слуга подошёл к двери номера, громко постучал. Голоса отвечавшего она не услышала, в голове шумело.

Слуга оставил вещи в прихожей, и сделав жест рукой, удалился с чаевыми.

На негнущихся ногах она вошла в номер.

Комната была большая. С одной стороны стоял диван – углом, напротив – телевизор, несколько кресел, встроенный холодильник, в центре – низкий большой столик с толстой полированной столешницей. Одну стену занимало окно, скрытое коричневым жалюзи.

Мужчина стоял спиной к ней, опершись коленом о кресло, возился со стопором жалюзи и в полголоса матерился. По-русски же!

Это длилось секунду. Мужчина обернулся, и, увидев её, произнёс:

– Здравствуй!

Он сказал это слово так просто, что всё её напряжение мгновенно спало, и она расслабилась. Она тут же вспомнила, как он говорил: «Мужчина должен быть груб, волосат и вонюч. Пусть я буду для тебя приятным сюрпризом».

Он оказался обыкновенным – среднего роста, вовсе не мачо, не косая сажень в плечах. В светлых брюках – не жарко – серая майка в мелкую сеточку. Вот так, обыкновенный. Что она себе напридумала…

Они обнялись. От него исходил приятный незнакомый аромат – она не определила, какой, и что-то ещё, непонятное, чужое. И стена, которую она несознательно строила, вновь начала вырастать, призрачная, высокая. Она вырастала, отдаляя его снова…

– Я заказал ужин на двоих. Знаешь, был уверен, что ты прилетишь именно сегодня. Ты не позвонила?

– Хотела сделать тебе сюрприз. Тоже, – она не узнала своего голоса.

– Тебе это удалось почти.

Слуга принёс ужин – шампанское, бутылку «Ле Барона», какое-то острое мясное восточное блюдо, салаты, шоколад, фрукты.

И они говорили, говорили. Снова о том, о чём писали в письмах. Но это было уже совсем-совсем по-другому! Она слушала его голос, смотрела на него. Седые густые волосы, коротко подстриженные, обветренное лицо с лучиками-морщинками в уголках карих глаз, и руки…

Он умел говорить, его речь была местами груба, а порой искрилась юмором, но без признаков скабрёзности и хамства. Она была понятна, и «пахла» Россией. Настоящей.

Он смешил её, и стена таяла.

Но она ещё ничего не решила.

Он встал, и открыл жалюзи.

И закат просто обрушился в комнату!!! Алое солнце, наполовину севшее в Средиземное море, окрасило алым всё – берег, пальмы, пустынный пляж, каскады кривых улочек Дамира, спускавшихся от отеля в море. Тень от минарета Аль-Ахшаб разрезала город пополам.

И она не выдержала – их глаза встретились.

…Олекса, не смей.

Он писал как-то, что у него глаза побитой собаки. Он врал ей. Там, в них, был какой-то бесконечный тоннель, и тайные огни… Его глаза оказались такими огромными, что там могла бы уместиться вся Олекса, весь Аль-Дамир. Она падала в них, а он – в её глаза… Она вспомнила всё, и письма, и сны – даже те, которые никогда не помнила. И она ощутила всем телом то, что чувствовала всегда – душой, мечтой…

…Что ты делаешь, Олекса! Но было поздно – она была уже там, в его глазах. Вся, целиком…

– Почему здесь так пахнет розами… – спросила она, и не узнала своего голоса.

– Пойдём, я покажу тебе.

Он распахнул дверь в спальню.

Почти всё пространство занимала кровать, огромная, под кисейным балдахином. Она была сплошь покрыта розовыми лепестками! Густой запах вырвался в открытую дверь.

Последнее испытание он выдержал с честью:

– Ты будешь спать здесь, а я – на диване.

Она вскинула на него взгляд огромных глаз – между ними было расстояние в несколько сантиметров. Несколько сантиметров воздуха, напоенного благоуханьем роз.

И она подняла руки вверх.

– Сними с меня платье…

…Она лежала на столике, том самом, на котором они несколько минут назад ужинали. Бутылки, посуда были разбросаны на полу вперемешку с одеждой. Дверь на балкон раскрылась, и морской бриз смешивался с ароматом роз, идущим из спальни.

Окно было во всю стену, и ей казалось, что они делают это на виду у всего города.

А там, внизу, волны, одна за другой накатывали на раскалённый песок пляжа, не в силах остудить его никак. Нежные, ритмичные, и сильные.

Ей хотелось кричать, но он непрерывно целовал её, не останавливаясь, покрывая поцелуями все её умопомрачительные прелести. От его ласк соски на груди Олексы, возбуждённые, светились, образуя ореол, как и всё тело.

Солнце почти исчезло в море, озаряя последним светом облака, и верхушки пальм. Время и пространство смешались, слились воедино для неё, превратившись в мягко мерцающий шар Желания, возникший в её теле, внутри.

Николай. Она звала его просто Ник, укоротив имя до предела. Ему это нравилось. Но сейчас все слова были лишние, даже их имена. Они лежали на кровати, смеялись, как дети, осыпая друг друга лепестками. И он снова шутил, придумывая ей нежные прозвища. Олекса вдруг поцеловала его сама, в прядь седых волос на виске. Нет, он определённо был похож на того мачо с рекламного щита «Амбрэ». Она уже не хотела быть ни рассудительной, ни разумной. Она сейчас хотела только одного – чтобы следующий день не наступал как можно дольше.

…Он провожал её.

Они стояли у терминала, обнявшись. Она заглядывала ему в глаза.

– Ник, скажи – где ты взял столько денег? Я же знаю…

– Теперь уже всё равно.

И она поняла. Восточная тайна закончилась, и всё теперь возвращалось. Всё то, от чего она бежала сюда, солгав мужу. Горький ком подступал к горлу. Он сказал:

– Это не пройдёт бесследно, Олекса. Это останется с тобой, и со мной на всю жизнь. И всё будет уже не так.

Её плечи вздрогнули, и она улыбнулась ему в ответ.

Объявили посадку. Она прошла контроль, транспортёр, не оглядываясь.

Самолёт выруливал на полосу. Она смотрела на Ника, стоящего на балконе здания аэровокзала – он махал ей рукой. Теперь она разжала ладонь, которую всю дорогу держала сжатой в кулачок.

На ладони лежал маленький серебряный кулон в виде орла. Она стащила его утром, когда он ещё спал, зарывшись лицом в её рыжие волосы.

Причастие

– Иди за мной, – сказал Ешуа.

Густая листва олив делала ночь ещё темнее. Иуда, не проронив ни слова, последовал за учителем.

Те, кто был с ним, взволновались.

– Равви, разве ты ничего не скажешь? – воскликнул Пётр с горечью. Он хотел шагнуть вослед…

Но Ешуа оглянулся.

– Я не покидаю вас. Теперь я никогда вас не покину.

Он шел за учителем и видел, как развивался таллиф на его плечах. Ветки хлестали по рукам, касались лица. Словно недоброй рукой сердце его сжало предчувствие.

– Мне страшно, равви! – почти выкрикнул Иуда.

Ешуа чуть замедлил шаг, но ничего не сказав в ответ, продолжил путь.

Так они оказались в конце сада.

Там дорога петляла, врезаясь в каменистые холмы. По дороге, бряцая медью набедренников, в сторону ворот медленно двигалась римская кентурия. Чужие воины в белых одеждах, с белым орлом на красных щитах казались лишним элементом в этой картине ночной тёплой дымки.

– Садись, – Ешуа ладонью показал Иуде на поваленное дерево.

Запах весеннего цветения струился над землёй, смешиваясь с туманом. Его невозможно было не уловить.

– Мне тоже страшно, Иуда… И для меня чаша уготована.

– Почему?

– Ты пришёл из Кириафа, ведь так?

– Да, там моя родина.

Ешуа помолчал. Иуда же продолжил:

– Со мной что-то происходит, Ешуа. Меня посещают призраки умерших, духи. Я вижу странные вещие сны. В них друзья мои становятся врагами.

– Я знаю.

– Ты знаешь? Тогда скажи, что это?

– То, что я скажу тебе, не предназначено для других. Готов ли ты?

– Да, учитель.

– Посмотри вверх. Там, в небе, видишь?

В чёрном провале неба сияла большая звезда.

– Это тринадцатая звезда, которая восходит в этом месяце. Она сбивает тебя с пути. Но ты должен противиться её воле, потому что я недостоин даже произнести вслух имя того, кто отправил тебя в этот путь.

– Я не понимаю тебя.

– Знаешь ли своё предназначение?

– Да, знаю. Из Иудиного семени взрастят правителей, кои будут тиранами и кровопийцами. Но ты говоришь притчами, равви, и я жду от тебя развязки и прояснений. Я люблю тебя всей душой, ты знаешь это. И я много раз спрашивал тебя – почему так предназначено именно мне, но ты не отвечаешь.

– Не время было тогда. Сейчас время.

Подул невидимый ветер, и ветви деревьев зашевелились.

– Завтра пойдёшь в Синедрион и скажешь Каиафе, что знаешь, где нахожусь я. Он хорошо заплатит тебе. Меня схватят легионеры и предадут суду. Каиафа добьётся казни, и меня распнут.

– Но учитель, я не могу…предать? Я знаю это, но… ты погибнешь?

– Это моя чаша.

– Я не сделаю этого.

– Сделаешь. Я учил тебя тайнам, которыми никто и никогда не владел, даже остальные ученики. Ты превзойдёшь всех, даже тех, кто принял крещение. Тебя проклянут будущие поколения за то, что ты предал меня.

Но после ты возвысишься над всеми. За возвышение твоё тебя те же люди проклянут снова. Они будут от семени твоего.

Ибо сейчас ты принесёшь в жертву человека, в которого облачён я.

Это – твоя чаша.

И я не ведаю, которая из них горше. В славе лёгкая смерть, но кто пойдёт на смерть трудную? Кто захочет по доброй воле быть проклятым?

Иуда сидел, подавленный. Слёзы струились по его щекам.

– Не печалься. Истинно говорю – люблю тебя больше остальных. Чисты твои помыслы, и не в ответе ты за смешение семени своего. Посему не ожидает тебя царство небесное.

– Снова не понимаю тебя, равви.

Ешуа улыбнулся.

– Ожидает иное. То место отведено особо праведным. Над ним не властны ни солнце, ни луна, ни день, но праведные всегда пребудут там, в вечной обители со святыми ангелами. Вот, я объяснил тебе тайны царства и рассказал тебе о ложном пути звезд*.

Гемма

Хлопнула входная дверь.

– Жень, ты?

– Да, мам.

Сердце её сжалось в предчувствии вестей. Она не спала ночь и весь день старалась думать только о хорошем, убеждая себя, что мысли материальны, но… Интуиция, женская интуиция, и ещё память брали своё. В ней боролись эти две стороны сознания, но что же делать? Ждать, надеяться, и искать выход.

Выход, которого не было и быть не могло.

Женька вошла и бросила свою неподъёмную сумку на венский стул – один из двух на тесной коммунальной кухне. Эти стулья были собственностью Бориса Ароновича, их соседа, который скончался на прошлой неделе. Комната освободилась и теперь по закону принадлежала им. Но нужно ждать полгода, не появятся ли наследники. И тогда можно будет продать эту квартиру и купить однокомнатную, в индустриальном районе.

И тогда расплатиться с долгами, которых ещё нет…

– Мам, есть хочу, – Женя открыла крышку над закипающим супом.

Худющая, но фигура есть, и задница вроде…И слава Богу.

Господиии…

Мария Яковлевна села на стул, опустила набухшие венами руки на колени. Она посмотрела на дочь, и удары её сердца стали почти слышны, и глаза от подступающих слёз поплыли во влажный туманный мрак.

– Ну что, что они сказали? Как Поликарпов, да?

Женя молча достала из сумки лист заключения, аккуратно вставленный в мутный старенький файл.

– Вот. Сама читай.

Мария Яковлевна надела очки, висящие на шнурках, на шее…

– Не понимаю я. Какой-то синдром Марфана, кардиоваскулярная система…

– Здесь читай, – Женя ткнула ногтем в нижнюю часть страницы.

– А…Вот, да… «Недостаточность митрального клапана, аневризма восходящей аорты, вероятность диссексии в ближайшее время достигает 80%… Причина – наследственная патология ткани…Показания…Хирургическая операция…». Но Анатолий Ефимович сказал, что это маловероятно? Только зрение у тебя слабое. Ты же не жаловалась, правда? Ни на что не жаловалась, Жень…

Женя щёлкнула зажигалкой и прикурила сигарету.

– Ты бы не курила вот…

– Ой, ладно тебе. Мам, я ещё у врача была сегодня, это там же, в ДЦ, разговаривала, – она резко тряхнула чёлкой, но руки дрогнули, и неожиданно слёзы брызнули из глаз – она чуть не рухнула на руки матери.

Сигарета выпала и покатилась по доскам пола.

– Ма, он сказал, что…может быть год или два…если не оперировать…понимаешь? А операция, её только в Израиле делают, в Шиба. Пятьдесят тысяч, мама! Долларов! Ну что же это…

Мария Яковлевна молчала.

Она всё знала, давно знала это. Анатолий Ефимович, милый Анатолий Ефимович, он сказал ей о вероятности аневризмы ещё раньше, сказал уверенно. Его сорокалетний опыт позволял не прибегать к дорогой аппаратной диагностике, эти старые врачи всё знают без неё…

Она уже обегала банки, обзвонила знакомых, списалась с клиникой Шиба… Но нужна была точность диагноза, а не предположения, и оказалось очень плохо, что Женя решила всё узнать сама, до конца. Этого-то избежать Марии не удалось.

***

…Они сидели и говорили на кухне уже три часа.

– Деньги я найду, уже нашла. Через полгода продадим квартиру, и расплатимся. Подумаешь, Израиль! Поедешь, я сказала, там отличные специалисты. Я вот сама узнаю, какая у них статистика. Ишь ты. Завтра же узнаю, говорят что в Интернете можно всё узнать.

Женька смотрела на мать огромными мокрыми глазами, и Марии Яковлевне на миг показалось, что она смотрит вовсе не на неё.

…Мимо, сквозь стену, через два моря, в далёкий тёплый белый город Тель ха-Шомер. Туда, где дарят жизнь.

– Правда, мам?

– Конечно правда. Только не плачь, милая моя. Всё будет хорошо, вот увидишь.

«Продать квартиру за два миллиона…пятьдесят тысяч это полтора…за пятьсот тысяч сделать взнос…пока жить у тёти Клавы…такие деньги! Или купить в Хворостянке…? Там дешевле.»

***

«Распространённость этого заболевания составляет 1:3000. Примерно у 25% больных не имеется семейной истории проявления этого синдрома, а идет речь о новой мутации. Болезнь затрагивает, как правило, кардиосистему, органы зрения и опорно-двигательный аппарат.

Наиболее распространёнными нарушениями сердечнососудистой системы у больных с синдромом Марфана являются недостаточность митрального клапана и аневризма восходящей аорты, грозящий разрыв (диссекция) которой несёт явную опасность для жизни больного. Известно, что риск разрыва аорты у больных с синдромом Марфана при диаметре расширения до 6 см, в 4 раза выше, чем у пациентов с аневризмой, не страдающих синдромом Марфана».

***

…Он мог смотреть на неё всё время, хоть целый урок.

Андрей сидел за самой дальней партой, в углу, и никто не догадывался, что он смотрит только на неё. Он был самым высоким в классе, девчонки улыбались ему и всегда поправляли причёску при разговоре с ним.

У Жени были идеальные пропорции, это он отметил сразу. Мать, профессиональная художница, пичкала парня репродукциями, альбомами, вернисажами и ссылками с раннего детства и таки сумела привить ему вкус.

Он совсем не замечал других девушек.

– А ты правда увлекаешься гороскопами?

Это были первые слова, которые он услышал от неё в свой адрес.

– Да, правда. А что?

– Да так. Интересно.

И ушла.

Он искал повод, чтобы заговорить с Женей.

Девушки на переменке собирались в стайки и болтали.

– Я стою, такая вся, а он подъезжает…Я говорю, что не хочу никуда с ним ехать, блин, а он реально букет цветов, – обалдеть…

– Женя, можно тебя?

Она обернулась, и ему показалось – радостно..

– Я составил твой гороскоп.

– Да? А разве я тебя просила?! Что-то не помню.

– Нет, я несерьёзно…составил. Так, но ничего особенного.

– Хм…Ну если составил…там интересно?

– Чушь конечно. После восемнадцати у тебя никаких важных событий не ожидается.

– Ну и хорошо, что не ожидается. Это всё?

Она легко улыбалась.

– Я хотел сказать про твою Звезду.

– Какую звезду?

Он смутился.

– Ну, понимаешь, каждому человеку при рождении даётся Звезда. Она охраняет его. Потом, всю жизнь. Тогда говорят, что он родился под счастливой звездой.

Она взглянула на Андрея своими большими – как две такие звезды – глазами.

– И…какая же у меня?

Он выпалил:

– Гемма, альфа Северной Короны, звезда 2,2-й визуальной звёздной величины, светимость в 38 раз больше солнечной, расстояние от Солнца 20 парсек.

Она помолчала, разглядывая что-то на полу, под ногами. Потом взглянула на него, хитро и чуть таинственно.

– Гемма… Как ты красиво говоришь.

***

– Расскажи, как умер папа.

Мария Яковлевна сидела за столом и перебирала фотографии. Женька устроилась на диване с ноутбуком, поджав под себя длинные как у Барби ноги.

– Как умер, ты же знаешь.

– Нет, я не про то. Ты же была там с ним, в больнице? Что он говорил, о чём спрашивал? Что его больше всего мучило, или не мучило в жизни…Ну вот как говорят, что человек вспоминает всю свою жизнь, да? И он не спросил священника?

– Нет, не спросил. Говорил о нашей с ним прожитой жизни. Жень, да я же тебе рассказывала, помнишь?

– А вы с ним сколько дней до свадьбы были знакомы?

Мария Яковлевна усмехнулась.

– Дней…Два года.

– Так значит вы прожили вместе…получается…пятнадцать лет?

– Получается. Ты говорила с директором школы? Мне дадут деньги через месяц, а у тебя каникулы ещё не начались.

– Говорила. Он сказал, что я могу после операции экзамены сдать.

– Ужинать будешь?

– Нет, мам. Не хочется. Я устала вся, прям ноги отваливаются нафиг.

***

На майские заказали вечеринку.

Всем классом скинулись, сняли кафе на набережной и отрывались до темноты. Последняя вечеринка вместе, через месяц – экзамены, и все разлетятся в разные стороны. В пугающую неизвестность, во взрослость, в мир, что царит за стенами школы.

Как будет там? Когда новая жизнь станет такой же привычной?

Теплынь установилась как по заказу, точно первого числа. Плюс двадцать пять, вечером, на ветерке, что всегда дул с реки – это ли не начало лета.?

Маменькины дочки и сынки-отличники уехали домой часов в десять, остались самые-самые. Музыка гремела под тесным матерчатом шатром кафе. Кто-то танцевал, кто-то курил на улице, кто-то просто смотрел на чёрные непроглядные воды реки.