Читать книгу: «Гримуары. Подземка. Хаска», страница 10

Она смотрела на меня, я – на неё.

– Здравствуй Алёша. Пришёл?

– Пришёл.

– Зачем?

– На тебя посмотреть.

Она прятала лёгкую улыбку в мех воротника. Глаза, без следов косметики, тянули в себя, а губы – полные, горели алым на морозе.

– Слышала про твои подвиги. Ты мужчина, Алёша.

Я не знал, что сказать. Надо было что-то сказать.

– Это твои собаки?

– Да.

Она что-то произнесла по эвенкийски, и самая крупная собака поднялась и подошла ко мне. Хаски всегда достаточно крупные, но с собаками я всегда ладил.

Она обнюхала меня, посмотрела в глаза и легла рядом.

– Это Лидо. Ты ему понравился. Завтра я еду в тундру, на заимку Зета. Будет песец.

– Одна?

– Да. Хочешь, поедем вместе?

Хаска улыбнулась, широко и задиристо, чуть приоткрыв губы. И я почувствовал, как бешено заколотилось сердце. Самое глупое, что могло зародиться в такую секунду в голове – это фраза о том, что завтра нужно на работу.

Что мне нужно было отвечать?

Она заметила колебание, и добавила:

– Кумалина отвезли на большую землю. Совсем плохой Кумалин, не выживет. Тебе надо уехать на неделю. Поедешь с Хаской?

…

– Да!

Первая кровь

В упряжке Инки – четыре маламута и один ведущий, хаски Лидо. До него не достать коротким шестом, да и не надо. Лидо сам знает дорогу. Инка подгоняет лишь хитрую Анэ, норовящую скосить в сторону, да ленивого Айки, всё время ослабляющего лямку. Им тянуть пятерым полтонны груза по насту со скоростью 20 км в час – раз плюнуть. Собаки в упряжке с радостью работают.

Я сижу позади, между грузом и спиной Инки, и у меня крылья. Знаете, как растут крылья у дурачков? Ещё вчера я сомневался, нужно ли это всё, эта блажь – ехать на собачьей упряжке за сто километров, в какое-то устье холодной Зеты… Но передо мной были глаза Хаски, смеющиеся, толкающие на идиотство, провоцирующие…Она спрашивала, не спрашивая. На что способен этот загоревший в московском солярии мальчик?

Дурачок – это я.

Рано утром (а по сути глубокой ночью) я всё же пришёл на площадь, где меня ждала эта девушка. Да никого она не ждала!

…Она увязывала груз на нартах, собаки ели мясо прямо на снегу. Заслышав шаги, Хаска оторвалась от дела.

– Вот не думала, что ты придёшь. Я пошутила.

– Пошутила? – во мне взорвалась гордыня. Никогда ни одна баба не смела вот так мне сказать!

Я посмотрел на неё. Чувство было такое, что ещё мгновение – и девушка разразится убийственным заливистым смехом.

– Я-то не шучу. Могу нанять тебя до Перстов, у меня там дело, – сказал я строго.

Она подошла ко мне, дохнула в лицо морозным воздухом так, что у меня на бровях выпал иней.

– Садись, купец.

…И я забыл всё на свете – кто я, зачем я здесь, какой там к чёрту холод нас окружал? В бездне её глаз куда-то падал чёрный октябрьский снег, неслись собачьи упряжки и серебряные олени качали огромными рогами. Я ослеп в одно мгновение, потерял голос и разум. Какая-то сладкая тягучая патока побежала по венам…

– Надень это, – она кивнула на белый армейский полушубок, лежавший поперёк нарт.

***

Мы поехали.

Туксан, скованный льдом – идеальная дорога для собак. Хорошо смотреть с вертолёта. В это время ещё не исписанный цепочками больших снежных барханов, ровный, он змеился чрез редколесье, медленно сужая русло до слияния Зеты и Ратуя. От этого места до зимовья охотников нам предстояло проехать километров сто – сто пятьдесят по льду Зеты. Их никто не считал, эти километры, не было в том необходимости. Здесь считали время, которое бежали собаки. Такое расстояние они могли преодолеть за световой день с одной или двумя остановками.

Там, у зимовья, кончалась тундра, и лысое редколесье уже переходило в небольшие зелёные островки тайги. Дальше на юг, ещё километров триста – и непроходимая тайга уже сплошь покрывала пространство.

***

…Мы двигались уже часа два. Накинув на ноги брезент, я полулежал на нартах и смотрел на плывущие берега Зеты. Если честно, то такой красоты я в жизни не видел – не найдёте и вы, не старайтесь. И когда видишь всё это, возникает целый венок чувств, глвным из которых будет ощущение именно ледяного безмолвия.

Когда наст пересекал снежный нанос, Хаска спрыгивала и бежала рядом – так собакам было легче. Они вязли в рыхлом снегу по брюхо, но упорно, упрямо работали лапами.

Я понял, что от меня требуется то же самое – спрыгивать. Пассивно лежать было неудобно физиологически – мороз пробирал до….

Первая остановка случилась километрах в сорока после Перстов.

***

Хаска уложила собак в дугу за нартами и разожгла костёр. Дрова, как оказалось, мы везли с собой, вполне достаточное количество для пары остановок. Чай она налила из термоса и подала мне кружку.

Сев по-турецки, прямо на снег, она заглянула мне в лицо.

– Откуда ты взялся такой? Расскажи.

– Я уже говорил. Приехал по договору. Или тебя что-то ещё интересует?

– Интересует. А жена у тебя есть?

– Нет.

– Врёшь.

– Правда.

Мне стало неловко и одновременно приятно – она, как ребёнок на новую игрушку, не стесняясь, пялилась на меня. На затылке от её взглядов шевелились давно сбритые в ноль волосы.

– А кем ты был там…в Москве?

– Звукооператором на киностудии. Знаешь, что это такое? Ты ведь тоже училась там?

– Марат тебе сказал?

– Да.

Тень пробежала по её лицу.

– Он ещё сказал мне, как тебя зовут.

– Меня зовут Хаска. А что он ещё говорил?

– Ну, много чего говорил…

– Что?

Мне захотелось её поцеловать – очертания губ были такие. И ровный ряд нереально перламутровых зубов… Мои зубы местами были черны от табака. На лютом холоде я ещё ЭТОГО никогда не делал.

– Да так… Разное.

Она помолчала.

Лидо подошёл к ней и лёг рядом. Хаска уронила руку ему между ушей, и он сомлел от удовольствия, жмуря глаза.

– Видишь? Лидо – вожак. В упряжке всегда парные собаки, но Лидо не хочет пары. Я водила ему сук, но он не тянет с ними нарты. Я сделала ему отдельную лямку. Разное про меня говорят. Говорят, что я сплю с Лидо в кровати, как с мужчиной.

Теперь рассмеялся я.

– Ты веришь?

Я тотчас перестал смеяться. Стало не смешно.

– Кто это говорит? Скажи…

– Люди говорят. Давно говорят. Говорят, что я со всеми вожаками так делаю. А по мне лучше с кобелями в дэт*, чем с мужчинами Туксана. Все они трусы и вруны. Имаган-бэе**.

– Ты опять шутишь?

Костёр сгорал, и она подбросила ещё пару поленьев.

– А ты, Леша, правда, хотел узнать, кто говорит так обо мне в Туксане?

Она снова хитро улыбалась.

– Правда…Хаска, то есть Инна, а правда ещё, что ты белку в глаз бьёшь?

– Правда, Лёша. Нужно иметь хорошее дорогое ружьё. Тогда любой охотник в дэт сможет белку бить. Наверное, даже ты.

– Хм…Когда-то я неплохо стрелял.

– Да? Опять врёшь!

Она встала и огляделась по сторонам. Я думал, глядя на неё, на её почти хищные скулы и чуткую, охотничью стойку – она была настоящее дитя тундры.

– Смотри! – она указала на молодой ельник на берегу, метрах в пятидесяти от нас.

Я вгляделся, но ничего не увидел.

– Ничего не вижу, – сказал я, пожав плечами.

Хаска достала из поклажи нарезную «Сайгу» с оптикой и подала мне.

– Так смотри.

В оптику стало видно всё, как на ладони. Но всё равно кроме ёлок, веточек и упавших шишек на снегу я ничерта не увидел.

– Видишь три чёрные точки слева от деревьев? Пар над ними видишь? Стреляй.

Три точки я увидел. Они плясали в перекрестье с довольно большой амплитудой, но я всё же выбрал момент, удержал их, и, затаив дыхание, плавно нажал на спуск.

Приклад ударил в плечо.

Раздался сухой громкий щелчок и жёлтая гильза, отскочив от отражателя, исчезла в снегу.

– Я попал?

– Пойдём, посмотрим.

Мы направились к ёлкам.

Я увидел яркое алое пятно на снегу. Заяц! Пуля попала ему в голову. Вид крови никогда меня не смущал – насмотрелся за жизнь всякого, но в этот момент стало не по себе. Не от простреленной головы беляка, а от непонятного томящего чувства, наполнившего душу в один миг.

В живого зверя я стрелял первый раз в жизни.

Хаска наклонилась над добычей, в её руке блеснул нож. Одним движением она рассекла зайца и содрала шкурку. Отхватила голову и выпотрошила.

– Этот заяц будет наш ужин.

***

…Мы двинулись через пять минут, оставив на льду Зеты прогоревшие угли костра и шкурку убитого мной животного. Заячий мех здесь никто не брал.

– Зайца здесь много, – сказала Хаска, правя вдоль берега, – сегодня они дерут кору с берёзы, а лисы уходят на восток, там теплее. Ратуй в верховьях ещё течёт.

Как она это сказала – «ещё течёт»… И оглянулась на меня. Интересно, чем всё это кончится?

***

Тушка зайца лежала у меня в ногах. Маламуты косились на неё, пока мы не тронулись в путь. Анэ хотела подобраться ближе, но Лидо негромко рыкнул.

Мы ехали.

Через четыре часа мы уже съезжали с русла в поле, в чистое поле, которое обрамляли чернеющие густой хвоей огромные пятидесятиметровые ели. Зимовье представляло собой огороженный прожилинами небольшой участок с одноэтажным срубом.

Собаки сбавили ход по рыхлому снегу, и мы с Инной сошли с нарт.

***

Дверь в домик была заперта на церковный замок, а ключ висел на проволоке под стрехой, прямо перед дверью. Пока Хаска занималась с собаками, я отпер дверь и вошёл внутрь.

Помещение оказалось вовсе не таким заброшенным, как я предполагал. Обычный пятистенок, но не с русской печью, а неким подобием очага, напоминающим камин. По стенам развешена утварь, у окна – стол, несколько крепких стульев. Два ящика-сундука для мелких хозяйственных вещей. За очагом во второй половине – широкие нары без какого-либо покрытия. Два крохотных оконца на две стороны дома и, пожалуй, что всё.

Вошла Инна с двумя карабинами.

– Остальное сам в нартах возьми, – сказала она, отряхивая снег с ног.

Я вышел за поклажей на улицу.

Собаки расположились у самого порога. Я взял пару самых увесистых свёртков и внёс в дом.

***

…Девушка разжигала огонь. Сухие дрова вспыхнули быстро, и я подумал, что сейчас из трубы должен идти дым…Ну да, откуда же он должен был идти?

Я понял, что только сейчас моя душа стала спокойной – когда появилось это ощущение домашнего тепла. Не общаговского, не городского, не какого другого – а именно домашнего. Дымящий угарный очаг, эта девушка, вещи, снег за маленьким оконцем, собаки, спящие на снегу…

Хаска обернулась и стала расстёгивать полушубок.

– Ты будешь любить, Лёша?

•

Бешеная метель

У меня перехватило дыхание и побежали мурашки по всей правой стороне тела, начиная снизу. Почему по правой – я не знал, но этому была тайная причина. Её я узнал много позже.

Знакомо ли вам подобное раздвоение чувств, которое тогда испытывал я? Я выходил на улицу или отдалялся от Хаски хотя бы на три шага и ощущал себя тем, кем я был всегда – Алексеем Дроздовым, бабником и карточным шулером по жизни. Но стоило мне приблизиться к ней, как тотчас возникал некий ступор, нервный паралич, иногда переходящий в реальный физический спазм в районе диафрагмы. Я терял волю, как кот из мульта при виде колбасы.

***

– Нет, это другое. Ты любишь печёную дичь?

– Дичь??

– Ну да, дичь. Зайца я приготовлю. А ты что подумал?

Она стояла совсем близко, в расстёгнутом полушубке, и я видел очертания её груди…. Её дыхание обжигало. Две, или три секунды прошло, пока я соображал, или скорее не соображал. А в четвёртую секунду она оказалась уже у очага и насаживала тушку на вертел. Чью тушку она там насаживала на вертел?

Я отыскал посуду в одном из сундуков – она была чистая. Но всё же не мешало её протереть снегом. Хлеб, всякая снедь, соль, сахар, чай – всё это мы привезли с собой. В нартах Хаски нашлась даже посудина со спиртом, в этих краях он был как хлеб.

В доме прогрелось…

– Лёша, а ты молодец, – сказала она, взглянув на протёртую посуду, – теперь садись и  вращай вертел. Только не останавливайся, ладно? Подгорает мясо.

Она скинула полушубок и осталась в кожаных штанах и свитере. Подняв руки вверх, сняла свитер…Хаска двигалась по комнате плавно, словно была родом из семейства кошачьих. Бедра совершали волнообразные движения, изящные руки делали пассы, на первый взгляд лишние, но они словно шли изнутри, из непонятной мне Хаскиной северной природы. Они были гармоничны и совершенны.

Она вдруг остановилась и посмотрела на меня, как смотрят женщины всех времён и народов на мужчин, когда…

– Не-ет, Лёша. Крути вертел!

Хаска смотрела, наклонив голову, так как это делают собаки.

 ***

…Я падал с огромной высоты.

Внутри, в середине груди пылал горн, раскалённая труба. Пламя гудело, готовое вырваться наружу, но что-то мешало, и от этого незавершённого действия наступало ощущение приближающейся смерти. Перед глазами плыли стены домика, лицо Хаски, стол, очаг, сияющий оранжевым светом. Дверь открылась от порыва ветра, и в комнату ворвался снежный сугроб. Тысячи игл впились в моё тело, кости потеряли прочность, они выворачивались из суставов, гнулись, покрывались трещинами.

Всё померкло.

Я увидел мчащуюся собачью упряжку, она летела прямо на меня. Оскалившиеся пасти изрыгали клубы дыма, обледенелые полозья крушили рёбра, руки…

Из угла, в котором стояли лыжи и шесты, вышел Кумалин. Он криво улыбался ртом, уже тронутым тленом – левая щека прогнила и сочилась гноем. Он явно хотел что-то сказать мне, но лишь шевелил остатками губ, звука не было. Пошатнувшись, он стал падать на подоконник и превратился в огромного серого зайца без головы.

Зайцы заполнили всю комнату, одни прыгали на стены, другие медленно передвигались, волоча за собой кровавые  внутренности. Их были сотни.

Внезапно в раскрытую дверь вбежал Лидо, и с ним Анэ и Айки. Они принялись рвать зверьков на куски, злобно рыча. Они без устали убивали зайцев, и их становилось всё меньше и меньше…

***

Я открыл глаза.

Над головой простиралось синее небо, наполовину закрытое качающимися резными листьями пальмы. Светило жаркое солнце, слышалось шипение набегавших на берег волн. По вискам заструился пот, и я понял что если прямо сейчас не искупаюсь – то умру от этой адской жары.

***

– Искупаешься, только завтра, – Хаска стояла рядом с топчаном, на котором лежал я. Подушка пахла не то соломой, не то свежескошенным сеном. На самом деле запах шёл из кружки, которую держала девушка.

– Пей, Лёша. Утром я согрею воду. Твоя болезнь нам не нужна совсем.

Я глотнул пряный настой. Тепло разлилось по чуткому телу.

– Я долго болел?

– Два дня. Я думала, что не выживешь. Очень у тебя температура была.

Я был накрыт двумя шкурами, вероятно оленьими. Одежды никакой.

– Я хочу встать.

– Вставай и иди к огню. Завернись в шкуру, я не буду смотреть, – Хаска отвернулась и вышла за простенок.

Я так и сделал.

У очага было чертовски уютно. Я сел на шкуру, расстеленную вместо ковра, и стал пить мелкими глотками Хаскин травяной настой. Он действительно прибавлял сил.

В дальнем углу стоял карабин, а у входа я заметил мокрые следы.

– Ты уходила?

– Сегодня уходила, когда тебе стало лучше. Чернобурку добыла, крестовку мало совсем.

– Здесь есть чернобурки?

– Нет. Песец есть. Я так говорю – чернобурка.

***

Мы сидели за столом и ели того самого зайца. Хаска выбросила его в стылый коридор а потом разогрела, положив прямо на угли. От печного пепла мясо приобрело солоноватый пряный вкус. Через полчаса она ушла в тундру, а я рискнул выйти на свежий воздух.

Снег перед домом был изрезан следами от полозьев, а на высоком шесте болталась связка шкур необыкновенной красоты. Мех серо-серебристого цвета переливался на солнце. Я видел чернобурок и голубых песцов, но такого окраса не встречал ни разу. Интересно, сколько это может стоить на рынках Европы? Я насчитал шесть штук, и если Хаска добудет сегодня ещё столько же, то на небольшую шубку без базара хватит.

Весь короткий световой день я поддерживал огонь в очаге, а к ночи разразилась метель. Я выпил настой и не заметил, как уснул прямо на шкуре перед очагом…

***

Меня разбудила Хаска.

Она стояла на коленях и протягивала мне кружку с настоем. Огонь в очаге жарко горел, по стенам прыгали сполохи.

– Выпей, это даст тебе силы.

Я отхлебнул из кружки. Вкус оказался другой – сладковатый и хмельной.

На Инке было платье, настоящее вечернее платье, чёрное, с бриллиантовой пылью. Как же я мог отвыкнуть от вида изысканных женщин в этой тундре…

А сейчас она была именно такой – изысканной. Тонкие плечи с легкой мимолётной линией мускулов под смуглой кожей, полушария грудей в вырезе платья, осиная талия, мягко перетянутая вшитым пояском.

От выпитого сознание очистилось, очертания предметов стали чёткими и яркими. Я почувствовал прилив сил, непривычно резкий и неуправляемый.

Она рывком сняла платье, моя рубашка плохо сопротивлялась её горячим рукам, я помогал ей. Через мгновение мы сплелись в одно целое. Мы плавились перед огнём, кровеносная система стала одной на двоих. Мне казалось, что всё происходит не со мной,  это было нереально и от этого становилось страшно. И это чувство меня – в ней было не таким, как с другими женщинами. Иным. Я ощутил какой-то непрерывный нервно-сладкий тягучий оргазм.

Хаска извивалась и стонала на шкуре, а я покрывал поцелуями её груди, плечи, шею, лицо…

Усталости во мне не было и намёка, и я снова и снова повторял с Хаской это волшебное действо…. Она раскрывалась навстречу мне, как утренний цветок.

***

Дрова нужно было подбрасывать и это отвлекало. За окном начиналась настоящая пляска дьявола. «Пляска святого Витта» – подумал я. Ветер поднялся такой, что наш маленький домик заходил ходуном. В трубе гулял то ли смерч, то ли буран, временами он не давал дыму уходить из очага.

– Это Тэн-Гри выпустил своих соломенных псов, – сказала Хаска.

Она лежала поперёк меня, головой на моей груди.

– Кто такой Тэн-Гри?

– Дух Великой Дэт. Он всегда приходит, когда Хаска любит. Не бойся.

Она повернула голову, и наши губы слились в поцелуе.

***

Метель бушевала три дня.

Собаки спали в сарае, и мы кормили их, очищая от снега двери. Остальное свободное от сна и приёма пищи время уходило на нашу любовь. Хаска поила меня этим новым отваром от простуды, и мы продолжали – на шкуре, на кровати, на столе, на полу. Я не знал, откуда в меня приходили силы, но один лишь вид её обнаженного тела или даже мысль о нём заставлял моё сердце биться с такой амплитудой, что удары слышала и она. Я обнимал её, она их чувствовала, смеялась и говорила:

– Лёша, больно…

Такое иногда бывает, но не всегда, и не у каждого. И, наверное, не больше одного раза в жизни.

Я почти ничего не ел, зато она набрасывалась на еду, как зверь. Я смотрел, как она это делает, голая, и только одна мысль сверлила мой мозг.

***

К концу третьего дня буря стала стихать, и появились волки. Они выли на краю поля, но не решались подойти к зимовью. Ночью исчезла Анэ и Хаска, взяв карабин, пошла её искать вместе с Лидо. Она крикнула с порога:

– Я вернусь скоро.

И ушла в снежную круговерть.

Я закрыл за ней дверь, и мгновенно острая боль пронзила позвоночник так, что меня буквально переломило пополам. Чтобы не потерять равновесие, я схватился за стул и с грохотом опрокинул его на пол. Подняться не было сил, меня стошнило горьким желудочным соком, дикий спазм охватил желудок. В глаза ударило яркое солнце.

Я потерял сознание.

***

Через час или больше я открыл глаза. Комната наполнялась едким дымом, шкура на полу горела. Я ползком двинулся к двери, остановив дыхание – в коридорчике были вёдра с водой. Глотнув свежего воздуха, я поднялся, цепляясь за косяк, схватил ведро и открыл затворившуюся в комнату дверь – в лицо мне ударили языки пламени. Как мог, размахнувшись, я выплеснул ведро в огонь и вернулся за вторым ведром. Его там не оказалось. Тогда я открыл дверь наружу и морозный воздух ворвался в домик. Сорвав старый ватник, висящий на вешалке в коридоре, я выбежал.

Над крышей уже поднимался пар,  окно светилось жёлтым светом. Я подумал, что моих сил точно не хватит потушить пожар, и у закопченной трубы тотчас взвились языки пламени…

Я долго ждал Хаску, но она не вернулась.

Утром я устроился у пепелища, собрав кое-какое уцелевшее тряпьё. До сарайчика с собаками огонь не добрался – помогло то, что ветер дул в сторону дома от сарая. К концу дня я достал консервы из нарт, кое-как накормил собак и наелся сам, хотя желания не было совсем. Я подумал, что пока есть пища, то будут жить собаки. А вместе с ними и я. На ночь я лёг вместе с ними. Словно чувствуя, что от них требуется, они улеглись вокруг. Можно было запрячь нарты, но накануне Хаска перенесла всю сбрую в домик, она исходила из каких-то своих практических соображений. Я думал, что можно было сделать в такой ситуации, но не находил ответа.

Через два дня, когда пепелище уже занесло снегом, меня нашли охотники из Волочанки. Они вызвали вертолёт, погрузили меня и сами отправились на поиски Хаски. Уже в Туксане, определив моё состояние как сильное переохлаждение и частичное обморожение, врач отправил меня прямиком самолётом в Норильск.

Провалявшись на больничной койке без малого месяц, я вернулся в Туксан, где меня уже разыскивал следователь, но Хаски там не было. Другие охотники ничего не слышали о ней,  а напарники лишь сокрушённо качали головами.

Только один старый эвенк Василий, хорошо знавший здешние дела, сказал:

– Не горюй, парень. Хаска не умирает. Жди до весны – вернётся.

****

Я прожил две недели в Туксане, и когда закончился контракт, уехал в Москву. Прошло время, появилась работа, а с ней и прежние заботы, и всё покатилось по колее. Привычный круг общения и интересов возобновился, старые друзья никуда не исчезали. Они были здесь, рядом, словно ничего не изменилось.

Кроме одного.

Хаска.

Теперь я всё время думал о ней.

•

Волки

Зверь ошибается, а человек и подавно.

А Бог?

Никто не знает этого.

Ни верующие, ни атеисты.

Ни фанатики из тех и других.

Мы всегда принимаем его ошибку за провидение и ещё понимаем, что ошибок не бывает нигде и никогда. Мы просто приписываем своей эгоистичной досаде этот ярлык, и вешаем его на собственный лоб. Потом поднимаем, как знамя, как крест. И тащим по жизни на Голгофу. Говорим всем: «Вот, я ошибся тогда-то и тогда-то». И только в преддверии смертного одра, начиная делать генеральную уборку, познаём суетность когда-то происходившего.

***

Я вышел из ванной и, не надевая халат, выперся на балкон в неглиже. На четырнадцатом этаже чудно просматривалась Москва километров на пять, а в промежностях домов и того дальше. На балконе стояло плетёное кресло, как раз для вот такой жары. Как спасаться от неё, меня научил мой старый гуру. Он говорил: «Балбес, не наливай воду холодную. Надо наполнить ванну водой очень горячей, как тело стерпит. И вот после горячей ванны ты ощутишь прохладу жаркого воздуха!»

Я набрал номер Крауфа.

– Витя, что там за задержки? Бабки я перекинул в пятницу не прошлую, Витя, а в позапрошлую пятницу! Что, твоя фирма начала плести веники и не делает уже венки?

– Лёха, ну ты подожди ещё пару дней, ладно? Деньги твои уйдут, они никуда не денутся, но сейчас я на мели. Мы слили очень много на одну тётю (он назвал), и они задерживают оплату своего же заказа.

– А кто исполнитель?

– Ну, я не могу сказать.

– Послушай, Витёк, мы с тобой знакомы лет десять. Ты же знаешь, что у меня и семьи-то нет. А у тебя она есть. Чем чёрт не шутит, может я и помогу, чем могу? Ты просто намекни, ну там начальные буквы фирмы, хотя бы чё. Я за свою копейку переживаю, а за твою вроде как и рикошетом может выйти.

Труба помолчала с полминуты.

– Ладно, только я тебе ничего не говорил. Исполнять будут братья. Ну, ты о них слышал.

– Спасибо, Витёк. Я подожду, но только до завтра. Где хочешь, а нал достань. Займи.

– Занять? Это где? Ты с глузду съехал? Да как минимум половина клиентов в деле…

Я выключил соединение, плюнул с балкона и набрал Павловича.

– Ээ, здрасьте, Валерий Павлович. Ничего, что так поздно?

– О, нет. Я всегда рад тебя слышать. Рассказывай, какие у тебя новости. Не собираешься в Зимбабве или Гренландию? Я слышал, там рыбзавод пускают.

– Нет, Валерий Павлович. Вы всё шутите. У меня тут вопросец возник, по поводу двух фирм. Вы не в курсе, они сотрудничают?

– Каких, называй смело. У меня прослушки нет.

– Это тётя безбашенная, ну вы знаете. И концерн братьев «Голден Групп».

– И тебя именно интересует их сотрудничество? Так я тебе скажу, что это один пиджак с двумя карманами. Обе фирмы принадлежат Габрамяну.

– Хм… А с чего вокруг такая секретность?

– А никакой секретности нет. В больших кругах знают, а в малых они кормятся. Кто недавно влез в бизнес, те попадаются, как плотва щуке.

– Спасибо, Валерий Павлович…

– Не за что. Алексей, всегда рад тебя видеть. Приезжай на дачу, мы тут сейчас вдвоём с Ниной. Она хочет тебя видеть.

– Хорошо, Палыч, но только послезавтра. У меня выходной.

– Мы ждём. Ты не рассказал, что было дальше.

***

Инфа от Палыча означала только одно – Крауфа кинули, и не слабо. Выходило, на несколько арбузов. Выходило ещё, что ему придётся круто, очень круто. Таз, который висел над обналкой, наконец-то рухнул на Витину тупую голову. И теперь его могли просто грохнуть, или отнять всю недвижимость – если она покроет сумму долга. А про мои крохи, которые я туда вложил, надлежало забыть и не заикаться, пока самому в лоб не накатили.

Грохнуть – это тоже оплата долга.

На глаза попался томик изречений Конфуция. Я взял его и сделал то, что хотел сделать уже с утра – отнёс на кухню и выкинул в поганое ведро.

***

Я посмотрел на свою комнатную стену напротив балкона – обои были содраны до штукатурки.

Здесь была панорама Туксана. Я заказывал её в фирме, где делают такие обои.

Первое время обеденный стол стоял прямо здесь, и я смотрел на Туксан. Но прошлой осенью это стало невыносимо. Приходило какое-то щемящее чувство, словно мне не хватало воздуха, или воды… Перед панорамой вставал другой образ, её образ. Он висел в пространстве комнаты, или в пространстве моего сознания – не знаю.

Я в ярости содрал обои, но это не помогло. Если это будет продолжаться ещё пару недель, то я не знаю, что сделаю.

Просто не знаю.

Просто не знаю.

***

Инка полулежала, прислонившись к обледенелому стволу сосны.

С наступлением темноты волки смелели. Их было трое – две молодые трёхлетки суки и один матёрый вожак. Она видела их силуэты среди чёрных стволов елей.

…На снегу стали видны пятна крови, когда они с Лидо подошли к лесу. Метров через пятьсот, считая от края опушки вглубь леса, Лидо вывел её к месту ночного пира – от Анэ остались клочки шкуры, голова и лапы.

Почему волки напали на собак? В это время пищи в тундре достаточно.

Можно возвращаться.

И она повернула к зимовью. Через минуту Лидо зарычал, его шерсть вздыбилась – в буреломе Хаска приметила тропу к логову. Она сдёрнула с плеча «Сайгу» и в этот момент оступилась в яму, покрытую ветками и припорошенную сверху снегом. Яма оказалась довольно глубокой, с камнями на самом дне. Острая боль пронзила колено и лодыжку, в глазах потемнело…

Она выбралась наверх только через четверть часа, уцепившись за холку Лидо. Сняла сапог и закатила штанину – гематома вздулась и сияла багровым холмом, боль была очень сильна.

Перелом…

Теперь нужно срубить что-то вроде костыля, или найти подходящую крепкую ветку, иначе до зимовья не дойти. Но рубить было нечем, и она огляделась вокруг.

Внезапно Лидо, зашедшись диким лаем, бросился вперёд по тропе к логову.

Волки!

Звери сцепились в один ревущий серый клубок. Они то разбегались в стороны, то бросались друг на друга с новой неистовой силой. Она насчитала пять волков.

Голодные хищники рвали собаку на части…

Лидо из последних сил сомкнул челюсти на горле одного из них. Второго уложила Хаска, одним выстрелом. Она снова вскинула оружие, выстрелила, карабин лязгнул, и затворная рама осталась отработанной. Сколько девушка ни старалась – она так и не смогла вернуть её в прежнее положение. Крышку открыть тоже не удалось – возможно, что её заклинило перекошенной рамой.

Выстрелы отогнали уцелевших волков.

Подходящую палку она отыскала, но двигаться с её помощью оказалось не так просто. Только через несколько часов она доковыляла до половины пути, затратив на это остатки сил. Нужно было делать что-то вроде шины, иначе острая часть кости могла прорвать ткани. Пока Хаска вырезала ремни и шины, солнце закатилось за верхушки елей.

…Она разбила ножом пирофакел на сегменты и зажгла один. Поляна осветилась оранжевым светом, удушливый дым ударил в нос.

Пока горит сегмент, волки не подойдут.

Два факела, которые у неё имелись, дадут двадцать минут яркого света, а северная ночь ох как длинна…

Карабин не желал работать.

Хаска сумела расклинить раму, но она не вернулась в исходное положение. Это означало, что боевая пружина сломана. Стрелять можно, но вероятно что только один раз. Она загнала патрон в патронник и привязала шнуром крючок к антабке – да, вот так на один раз.

Как только догорал очередной сегмент, чернота заполняла поляну, и волки подбирались ближе. Запах термита отпугивал их ещё некоторое время. Она зажигала новый. Двигаться в кромешной темноте было опаснее, чем сидеть у сосны, и лучше дождаться рассвета.

Рассвет начался после девяти утра, когда догорел последний кусок факела.

Боль не отступала, и положение усугублялось ещё и тем, что идти приходилось по рыхлому глубокому снегу. Она упрямо шла, проваливаясь сквозь тонкий наст. Когда солнце брызнуло красными струями сквозь бурелом, Хаска добралась до поля.

Ещё пара километров…

***

Над зимовьем поднимался чёрный дым.

Она заметила следы крови на одежде – всё же кость прорвала мышцу, и боль нарастала.

Пошёл снег и ветер поднял позёмку.

***

Волки напали средь бела дня, против всех законов. Они бежали по снегу прыжками, в полной тишине. Впереди – две суки, вожак чуть позади. Хаска прицелилась и выстрелила, метя в вожака, но упала сука. Она взвизгнула, и, в последний раз рванувшись вперёд, упала в сугроб.

С глухим утробным рычаньем хищники, не останавливаясь, кинулись на Инку, выставившую руку с ножом перед собой. Сука – прямо на нож, а вожак чуть сбоку. Инка, стиснув зубы, целила между лап, в грудь, но сука дралась отчаянно. Куртка, не «Аляска», а – настоящая, из чёртовой кожи, могла выдерживать волчьи клыки.

Взвизгнув и получив удар ножом, сука отскочила, и кровь тотчас окрасила её бок. Она завертелась юлой, пытаясь достать до раны. Хаска почувствовала тяжесть тела вожака на себе – он прыгнул сзади, его смрадное дыхание обожгло шею девушки. Она отбросила палку, и, извернувшись, ударила наискосок.

Боль раскалённым лезвием прошила ногу.

***

…Она лежала на снегу, сжимая побелевшими пальцами роговую рукоять ножа. Вожак стоял прямо перед ней, и их глаза встретились.

***

По его морде струилась кровь.

– Ну, убей меня….Убей! – крикнула она.

Хаска подняла руку с ножом. В глазах её уже бежали радужные круги смерти.