Читать книгу: «Молитва к Прозерпине», страница 3

Даже ты, Прозерпина, будучи существом из другого мира, можешь понять, что от молодых патрициев требовали нечеловеческих усилий. Недаром патриции называли себя оптиматами, что означало «лучшие из людей». Возможно, звание это и не было заслуженным, но могу тебя заверить: испытания, которые они вынуждены были пройти, чтобы приобщиться к столь избранному кругу, оказывались посложнее тех, что устраивали спартанцы.

Конкуренция была жестокой: во время предвыборных кампаний и самих выборов в ход шли миллионные взятки, грязные обвинения и неумеренная лесть. Претенденты готовы были на любые шаги ради магистратуры и тем более – чтобы заполучить должность «в свой год». Гней-Кудряш был моим закадычным дружком со времен Родоса, но любой из нас, ни секунды не сомневаясь, сделал бы все что угодно, лишь бы опередить друга и занять место первым. В чем заключалась суть cursus honorum? В самом жестоком лицемерии и в самой лицемерной жестокости.

Накануне моего путешествия в Африку я был семнадцатилетним юнцом, и должен был пройти еще не один год, прежде чем я смог бы претендовать на самую низшую должность квестора. Казалось, времени у меня было предостаточно, но успокаиваться не стоило. Начнем с того, что римлянин, желавший получить магистратуру, должен был до этого поучаствовать по крайней мере в десяти военных кампаниях. В десяти! А у меня на счету пока была только одна, против Катилины, и вдобавок никто нам не объяснил как следует, берутся ли в расчет военные действия против войска рабов.

Теперь ты понимаешь, Прозерпина, почему я так расстраивался и переживал? Рим был центром мироздания, и если именно в тот момент мой отец удалял меня оттуда, вся моя карьера могла рухнуть. Зачем? Почему он так поступал? Может быть, Цицерон хотел меня испытать? Или желал, чтобы лишения и трудности закалили мой дух и мое тело? А может быть, он сам участвовал в каком-нибудь заговоре сенаторов и хотел отправить меня из города на случай неизбежных репрессий, если их план провалится? Дело в том, Прозерпина, что в мире перед Концом Света политика была делом не менее опасным, чем война, но имелось и одно важное отличие: на войне люди рисковали только собственной жизнью, а участвуя в политических кознях – и своей, и своих близких. Как мог мой отец, сам знаменитый Цицерон, верить в существование фантастического чудовища только потому, что о нем упоминали два или три известных древних автора? Такое случается. Иногда, Прозерпина, люди образованные, которые читают слишком много книг, верят в их содержание больше, чем в богов.

Но сейчас, Прозерпина, позволь мне вспомнить, как мы шутили в Субуре, и сказать каламбур, который сейчас, после всего случившегося потом, звучит даже забавнее: меня отправляли на край света, не подозревая даже, что именно там, в той глуши, куда я направлялся, начинался Конец Света.

Так вот, в результате я спал очень мало и скверно; мне снились колодцы и клинки, и на следующий день я поднялся в отвратительном настроении. Раб Деметрий, который захотел помочь мне одеться, в знак благодарности получил пару подзатыльников.

На прощание отец сделал мне подарок: он купил для меня паланкин и пятерых рабов-носильщиков для путешествия. Паланкин, Прозерпина, был очень удобным видом транспорта. Представь себе широкое ложе на горизонтальных шестах, четыре конца которых кладут себе на плечи носильщики. Если рабы хорошо обучены и шагают размеренно, путешествие проходит спокойно и за день можно покрыть довольно большое расстояние. К тому же у паланкина имелись две дополнительные детали, которые делали этот отцовский подарок еще удобнее: во-первых, ложе для путешественника было скрыто за занавесями, и там всегда можно было спрятаться от посторонних взглядов; а во-вторых, снизу к паланкину крепились ящики для багажа. Ты, наверное, заметила, что я говорил о четырех концах шестов, а в подарок я получил пятерых рабов, а не четверых. Так делалось для того, чтобы носильщики могли отдыхать поочередно, – все было отлично продумано.

Пятеро рабов загружали мой достаточно объемный багаж в нижние ящики паланкина. Оставалось только решить вопрос моей охраны, и такая предосторожность была нелишней, потому что дороги Италии и всех римских владений кишели шайками бандитов. На суше на путников нападали разбойники, а на море – пираты, поэтому путешественники предпочитали передвигаться большими группами или под многочисленной охраной. Как ты помнишь, Прозерпина, Сервус похвастался своими знаниями об ахиях, и, когда мы стояли возле дома, я решил немного над ним поиздеваться. По улице мимо нас проходили толпы самых обычных римлян, и я спросил:

– Ну и где же твой знаменитый ахия? Я вижу лишь самых обычных плебеев.

– Доминус, – попытался оправдаться раб, – я только предложил тебе попробовать направить свои чувства, словно луч маяка в ночи. И нам не дано знать, что случилось. Может быть, ни один ахия не смог тебя почувствовать, а может быть, они отвергли твой призыв.

В эту минуту в разговор вмешался Цицерон.

– А с ним что мне делать? – спросил он, имея в виду Сервуса. – По сути дела, он принадлежит тебе.

В нашем доме была дюжина таких же рабов, как Деметрий, однако все они, естественно, принадлежали моему отцу, а не мне. До этой минуты мне не приходило в голову, что по закону Сервус являлся моей собственностью. Я не стал долго размышлять:

– Избавься от него, – решил я. – Предчувствие говорит мне, что этот раб не принесет мне ничего, кроме неприятностей.

Мои слова означали, вне всякого сомнения, смертный приговор. Сервус в отчаянии бросился мне в ноги, моля сохранить ему жизнь.

И в этот миг появился ахия.

Цицерон прищурил глаза, как делал всякий раз, когда старался рассмотреть что-то вдалеке или наблюдал нечто, особенно достойное восхищения. Я проследил за его взглядом и увидел это существо.

Оно шло прямо к нам, и два его свойства сразу бросались в глаза: во-первых, оно было нагим, а во-вторых, это была женщина.

Я только слышал рассказы об ахиях и считал их какими-то сказочными или легендарными существами, наподобие единорогов или пигмеев, которых никто никогда не видел на самом деле. И тем не менее эта женщина в точности соответствовала описанию ахий, хотя до того момента я не подозревал, что среди них есть женские особи.

Она была стройна, удивительно стройна, и на ее обнаженном теле не было ни одного волоска: ее кожа казалась абсолютно гладкой, как у дельфина. Голова была обрита наголо так аккуратно, что казалась сделанной из слоновой кости, а ресницы и брови просто отсутствовали. Когда я сказал, что она была нагой, то имел в виду, что ее тело не закрывал ни один, даже самый маленький лоскуток ткани. Однако на груди у нее был нарисован или вытатуирован большой крест в форме греческой буквы хи; он занимал все туловище, и на его фоне выделялись маленькие и твердые груди. Позже я увидел, что вторая большая X украшала ее спину, и понял, откуда взялось их имя – ахии.

Все ее мускулистое тело было натренировано, каждая мышца казалась напряженной и сильной. Она не вписывалась в принятые каноны женской красоты: римлянам нравились матроны с широкими бедрами и мягкими ягодицами, а ее точеное тело, напротив, отличалось худобой. Как это бывает у кошачьих, в нем удивительно гармонично сочетались ловкость и сила. Пораженный этой картиной, я присмотрелся получше: она не носила никакой одежды, но правую щиколотку украшало нечто похожее на каменное кольцо. И ни клочка ткани, только огромные татуированные буквы X как подобие одежды. Она продвигалась по улице, никак не стесняясь своих открытых всем взорам грудей и прочих женских атрибутов, и, что самое удивительное, никто не возмущался и не обращал на пришелицу ни малейшего внимания. Только иногда какой-нибудь прохожий бросал на нее украдкой короткий взгляд на ходу, даже не останавливаясь. И пока я наблюдал за этой сценой, мне в голову пришла следующая мысль: хотя патриции и плебеи жили в одном и том же городе, на самом деле мы обитали в двух разных мирах. То, что для меня было туманной легендой, для них оказалось явлением совершенно естественным, что подтверждалось их невозмутимостью при появлении на улице настоящей ахии.

Я тебе уже объяснил, Прозерпина, что ахии были чем-то вроде странствующих воинов. Победить их было практически невозможно, потому что они обладали фантастическими способностями в области военного дела. Их религия казалась нам очень странной, и им не нравилось связываться с людьми. Все в них было покрыто тайной, и одного взгляда на первого, вернее – первую увиденную мною ахию мне оказалось достаточно, чтобы понять: этот секрет мне не раскрыть никогда.

Мой отец пришел в себя прежде всех.

– Вот это да! – воскликнул он. – Добро пожаловать, ахия! Теперь не надо искать охранников. – И, обращаясь ко мне, произнес: – Твой раб сдержал слово. Бросать его теперь было бы некрасиво.

И само собой разумеется, это был не совет, а приказ.

– Конечно, – ответил я покорно и, решив показать свою власть, шагнул к ахии и произнес: – Кем бы ты ни была – воительницей, восточной весталкой или кем-то еще, заруби себе на носу: здесь командую я.

Цицерон мягко потянул меня за локоть.

– Марк, – сказал он, – оставь ее в покое. Ахии неразговорчивы, а ее добровольное появление показывает, что она будет защищать тебя до твоего возвращения или до смерти.

И он заключил меня в медвежьи объятия, скорее следуя традиции, чем выражая искренние чувства:

– Помни всегда, что ты римлянин, к тому же из рода Туллиев. Прощай.

Таково было его напутственное слово.

* * *

Вот так и началось, дорогая Прозерпина, мое путешествие в Проконсульскую Африку в компании Сервуса и ахии (больше никого со мной не было, пять рабов-носильщиков не в счет). Я ехал в паланкине, а Сервус и ахия шли перед ним пешком, чтобы прокладывать нам дорогу, если понадобится.

Наше путешествие состояло из нескольких этапов. Сначала нам надо было добраться до побережья, поэтому мы достигли Тибра и сели там на речное суденышко, которое должно было довезти нас по реке до морского порта в Остии¹⁷. Когда мы поднялись на борт, снова стало ясно, что ахия не подчиняется законам остального мира: она не заплатила за проезд и никто от нее этого не потребовал. Казалось, люди видели в ней некий призрак в телесной оболочке – существо, которое вхоже в наш мир, но к нему не принадлежит.

Еще удивительнее показалась мне реакция людей в большом порту Остии, где мы собирались сесть на корабль, чтобы добраться до Сицилии, следующего пункта на нашем пути в Африку. Стоило нам оказаться на палубе, как пассажиры и моряки страшно обрадовались и закричали: «Ахия, ахия едет с нами!» Эти люди были так уверены в волшебной силе ахии, что само ее присутствие, казалось, должно было обеспечить им защиту от нападений пиратов или от грозной морской стихии. Все благодарили богов и ликовали. Я только презрительно покачал головой, объяснив для себя этот избыток энтузиазма беспредельной глупостью плебеев.

2

Безбрежности моря и пустыни действуют на людей по-разному: оказавшись в одиночестве среди песчаных дюн, они думают о своих богах, а в волнах океана – о крахе всех надежд.

Что может быть однообразнее путешествия по морю? На корабле заняться совершенно нечем, и остается только смотреть на простор серых волн, прикрывая чем-нибудь плечи. Волны так же отвратительно однообразны, как дюны пустыни. Нет, пожалуй, я не прав: волны еще хуже, потому что они всегда в движении и словно смеются и издеваются над нами, раскачивая корабль и толкая его то вправо, то влево.

Путешествие по морю неприятно сочетанием двух обстоятельств: избытка свободного времени и недостатка пространства. Чтобы немного развлечься, я написал пару стихотворений, слишком длинных и очень скверных, но это упражнение не развеяло мою скуку; от нечего делать мне пришло в голову понаблюдать за самым необычным пассажиром нашего корабля – ахией.

Как я уже говорил, тело моей спутницы свидетельствовало о необычайной силе, но не походило на грузные фигуры фракийских гладиаторов с их накаченными мышцами: ее туловище, руки и ноги казались идеально сложенными, а под кожей не было ни капли жира. Своими повадками эта женщина напоминала кошку: бо́льшую часть времени, как днем, так и ночью, она спала в каком-нибудь уголке на палубе, свернувшись клубочком, как младенец, хотя глагол «спать» кажется мне не слишком точным. У меня создавалось впечатление, что даже во сне она следит за всем происходящим лучше, чем вся бодрствующая команда корабля. Меня восхищала ее способность приспосабливаться к любой температуре: ахия ни разу не пожаловалась ни на ночной холод, ни на дневную жару.

Кроме того, она не придавала никакого значения нуждам своего тела и не имела в буквальном смысле слова ничего. Ее религия отвергала любую собственность как слишком поверхностную. Когда ахия испытывала голод или жажду, она делала простой и понятный всем жест: протягивала руку. И тут же пассажиры и моряки спешили положить ей на ладонь свои скромные приношения. Некоторые женщины, наиболее понятливые, толкли для нее в ступке немного овса, добавляли к нему горячую воду и перемешивали эту кашицу, пока она не становилась склизкой. Ничего другого ей не требовалось, она принимала только эту пищу, да еще какие-нибудь сырые овощи, точно кролик, и вообще ела очень мало.

После восхода солнца она обычно делала упражнения, каких я никогда раньше не видел, хотя в наших гимнасиях работали самые лучшие учителя. И должен признаться, меня восхищала ее способность управлять своим телом. Ахия обладала такой нечеловеческой гибкостью и невероятной грацией, что, наблюдая за ней, зрители сомневались, кто перед ними: балерина, которая ведет бой, или воительница, которая танцует. Но это была только подготовка к настоящей тренировке. Потом наступало время для укрепления мышц, развития координации всех частей тела и других способностей: для этого она опоясывалась веревкой, спускалась на ней за борт и делала упражнения между обшивкой корабля и волнами, которые бились о корабль с такой силой, что хлопья пены падали на палубу.

Но самым удивительным было другое упражнение. Несмотря на нехватку места на корабле, ахия умудрялась заниматься бегом, придумав для этого удивительный прием: она спускалась по одному из бортов корабля и принималась бегать с огромной скоростью вокруг судна, цепляясь руками и ногами за любые выступы. Зрелище казалось почти невероятным: мне не удалось бы даже удержаться, а она двигалась вдоль этой абсолютно вертикальной стены с такой ловкостью, что казалась помесью паука и мартышки.

Что же касается отношений с людьми, то она их практически не поддерживала, ни с кем не разговаривала, была сдержанной и безразличной ко всему, будто не хотела сближаться ни с кем. Порой кто-нибудь из пассажиров почтительно подходил к ней и оставлял у ее ног небольшое подношение: пару монет или даже крошечную вотивную статуэтку. Она не благодарила людей, но и не оскорблялась, не возвращала подарок, но и не брала.

Однажды, рассматривая ее, я снова обратил внимание на странное каменное кольцо, которое она носила на правой щиколотке. Оно было твердым, шероховатым, темно-серого цвета и сделано, скорее всего, из какого-то минерала, а не из металла. Как бы то ни было, оно не могло быть остатком старых кандалов. Я предположил, что это кольцо как-то связано с обетом, данным Гее, которой поклонялись ахии, но никакой уверенности в этом у меня не было: это существо было непостижимым.

На протяжении всего морского путешествия, которое прошло в несколько этапов, до нашего прибытия в Африку мы разговаривали только три раза и очень недолго. Вот, Прозерпина, наша первая беседа:

Я: Как тебя зовут?

Она: Ситир. Ситир Тра.

Конец первого разговора.

А вот и второй, на следующий день:

Я: Ну хорошо, Ситир, вас, ахий, привлекают сильные чувства. Но в ту ночь, насколько я помню, я был просто раздражен и разочарован, и мной двигали разве что непомерное тщеславие и раненое самолюбие. Как же так? Неужто эти чувства достойны того, чтобы ты рисковала своей жизнью, защищая меня?

Она: Если тебе это неизвестно, мой ответ на твой вопрос ничего тебе не даст.

Здесь я должен сказать, что Сервус внес свой небольшой вклад в наши рассуждения:

– Никто не знает, почему пчелу влечет нектар из одного цветка, а не из другого, доминус, но совершенно ясно, что тому есть причина.

Я подумал было, что на этом наш разговор заканчивается, но не смог удержаться от шутки в субурском духе и сказал что-то вроде: «А вот эта женщина никого не привлечет, хотя и разгуливает, показывая всему миру свои прелести». И тут она, Ситир, подскочила ко мне, и от ее слов мне стало не по себе.

– Ты прав, в тот вечер от тебя исходили только злобные и ребяческие эмоции. Но наставники, служащие богине Гее, учат нас читать не только чувства, но и то, что спрятано за ними.

– Неужели? И что же ты разглядела за моими чувствами?

– Птенчика, который хочет вылупиться из яйца. И я здесь, чтобы помочь ему разбить скорлупу. Но постарайся меня не разочаровать. – И потом она добавила: – Ты знаешь, что представляет собой этот мир? Огромная силосная башня, в которой хранится не зерно, а страдание, и бо́льшую часть этого страдания причиняют не смерть или болезни, а несправедливость. И вот сейчас, когда в мире столько несправедливости и столько несчастных, которых можно спасти, я трачу свое время на тебя.

Она положила ладонь мне на грудь под ключицей, посмотрела на меня своими зелеными глазами – о, какие у нее были глаза! зеленее, чем водоросли в заводи Стикса, – и сказала:

– Я больше не буду тебе этого повторять, птенчик; но если ты разочаруешь богиню Гею, я тебя придушу.

Она произнесла эту угрозу таким же бесстрастным тоном, каким бы могла сообщить: «Вечером я убью кролика и приготовлю ужин».

И наконец, наш третий разговор:

Я: Ты не слишком разговорчива, Ситир Тра.

Она: Зато ты, птенчик, чересчур болтлив.

Раньше я сказал, Прозерпина, что плебеи очень обрадовались, узнав, что поплывут на одном корабле с ахией, однако они не докучали ей, а скорее наоборот. Хотя на палубе всегда скапливалось много народу, вокруг Ситир обычно образовывалось свободное пространство, будто все предпочитали держаться от нее подальше. Я поделился своими наблюдениями с Сервусом:

– Плебеи преклоняются перед ахиями, это совершенно очевидно. В чем дело: они считают их своими спасителями или испытывают перед ними священный трепет?

– Я вижу, доминус, тебе незнакома поговорка.

– Нет.

И тут он произнес:

– «Если встретишь козу, не подходи к ней спереди; если встретишь лошадь, не подходи к ней сзади; а коли встретишь ахию… не подходи вообще». – И он заключил: – Ахии сами приближаются к человеку, которого решили защищать, что случается крайне редко. Мне кажется, доминус, ты еще не отдаешь себе отчета в том, насколько тебе повезло заполучить ахию в хранители.

Вот такова была Ситир Тра, ахия.

* * *

Путешествие в Африку оказалось долгим и утомительным. Ты, Прозерпина, живешь в такой огромной подземной пещере, что в ней бы легко поместился целый остров Корсика, и поэтому тебе трудно понять, какую важную роль играли моря для нас, римлян. На поверхности земли океаны полны не пресной водой, не лавой и не ртутью, а, каким бы странным это обстоятельство тебе ни показалось, водой соленой. И эти огромные пространства, заполненные непригодной для питья водой, не разделяли владения Римской империи, а объединяли.

В Мессине мы пересели на другой корабль, который довез нас до Лилибея на самой западной оконечности острова Сицилия¹⁸, а там нам пришлось подняться на борт третьего корабля. На этот раз мы уже отправлялись в Утику, столицу провинции Проконсульская Африка.

Во время этого последнего путешествия по морю я посвятил досуг тому, что мне следовало бы сделать гораздо раньше: мне захотелось расспросить Сервуса о его прошлом и узнать, почему он так много знает об ахиях. И он рассказал мне историю своей печальной жизни, такой же серой и пустой, как море, что окружало в тот день наш корабль. Сервус был сиротой, а в нашем мире перед Концом Света такая судьба вела прямиком к жизни, полной страданий, унижений и несчастий. А потому, прежде чем продолжить рассказ, позволь, чтобы тебе было понятнее дальнейшее повествование, коротко описать важнейший общественный институт, основу нашей древней и прогнившей Республики, – рабовладение.

В Риме перед Концом Света люди попадали в рабство в основном четырьмя способами. Во-первых, из-за долгов. Гражданин, неспособный вернуть свои долги, обычно возвращал их ценой своей свободы. Во-вторых, дети рабынь становились собственностью доминуса своей матери. Однако эти два способа не могли значительно увеличить численность рабов. Третьим способом, который, напротив, обеспечивал мощный приток невольников, была война.

Первая причина и объяснение любой войны – выгода, которую рассчитывают получить те, кто ее развязывает. Это закономерно, и я могу уверить тебя, Прозерпина, что рабы были для римских патрициев самым главным, надежным и верным источником богатств, гораздо важнее, чем золото или серебро. Тем не менее приток пленных сильно колебался: он зависел от результатов кампаний, а никто не знал точно, когда война начнется, чем закончится и можно ли будет извлечь из нее достаточную выгоду.

Таким образом, достойнейший, важнейший и всеохватывающий общественный институт, коим являлось рабовладение, мог продолжать свое существование в основном благодаря четвертому способу – использованию сирот.

В Риме и его владениях рождалось огромное количество нежеланных детей; родители оставляли на произвол судьбы тысячи и тысячи младенцев, и огромное их большинство пополняло ряды рабов.

Детей оставляли у ворот учреждений, которые представляли собой не что иное, как выгодные предприятия. Сирот там обеспечивали кровом над головой и пропитанием (довольно скудным), рассчитывая получить с этих затрат в будущем солидные проценты: как только малыши могли поднять мотыгу или идти за плугом, их продавали как сельскохозяйственных рабочих. Я не стану здесь распространяться о самых темных сторонах этих сделок, Прозерпина, чтобы не оскорблять твой слух. Сервус был одним из этих безымянных детей. Одним из многих. Но ему повезло: его взяли к себе монахи, поклонявшиеся богине Гее.

Они принадлежали к необычному религиозному ордену, чьи корни уходили на Восток. На самом деле их верования отличались от всех прочих, и, насколько мне известно, этот культ был единственной атеистической религией из всех существовавших. Они не верили ни в какого бога (хотя наш пантеон предлагал им самый широкий выбор). Монахи считали Гею женщиной, чтобы иметь возможность создавать ее скульптурные изображения и представлять себе образ богини. Однако Гея для них была скорее не божеством, а некоей идеей, размытым понятием. Она считалась началом начал, естественным состоянием мироздания, то есть покоем и равновесием. (Да разве покой – естественное состояние мира?! Не смешите меня! Последователям Геи следовало бы наведаться на площади Рима и погулять немного среди орущих торговцев, полумертвых уток и поросят, проституток и воришек!) Вообще-то, последователи Геи не отрицали категорически существование божеств; они просто утверждали, что люди слишком ничтожны, чтобы им было дано точно знать, есть ли на свете бессмертные боги или нет, а коли этот вопрос нельзя решить, то не стоит и терять время попусту. Однако из постулатов этой религии следовало, что люди могут уразуметь и различить два понятия: чувство справедливости и смысл эмоций. Таким образом, верившие в богиню Гею считали, что в жизни у людей может быть только две цели: установить справедливый порядок в обществе людей и понять их чувства.

Я объяснил тебе все это, Прозерпина, потому что Сервуса подбросили к воротам монастыря Геи. Считалось, что эти монахи лучше других обращаются с сиротами, а поэтому у их ворот всегда появлялись корзинки с младенцами. Сервус оказался среди счастливцев, потому что его взяли в один из таких монастырей. Их было много в провинции Азия, в Иудее и в Египте. Насколько я знаю, западнее Анатолии таких монастырей не было, а значит, родители Сервуса жили где-то на Востоке. Как бы то ни было, черты его лица и даже его лошадиные щеки могли принадлежать выходцу из любой римской провинции.

И вот как обстояло дело: монахи воспитывали детей, но, когда тем исполнялось десять лет, им предстояло пройти первый отбор: самых способных – то есть самых умных, одаренных и здоровых – отправляли в главный монастырь, расположенный к востоку от Дамаска, на самой границе пустыни. Он славился своими размерами и мог принять одновременно до двух тысяч детей. Там на протяжении пяти лет их воспитывали в крайней строгости и посвящали в эзотерические тайны религии Геи. Когда детям исполнялось пятнадцать, из них снова отбирали лучших: только каждого сотого (одного-единственного из каждой сотни!) отправляли в другой монастырь, гораздо меньше первого. Его расположение хранилось в тайне. Известно лишь, что он находился в азиатской пустыне и был отрезан от всего мира.

Там юноши и девушки занимались как духовными упражнениями, так и военной подготовкой и закалялись так, что в сравнении с ними древние спартанцы показались бы нам слабаками. Молодых людей испытывали на прочность, проверяя границы возможностей их тела и духа. Они учились убивать и любить, им надо было страдать с любовью, любить с болью, очищать свою душу, заострять чувства и укреплять тело. И тех, кто выносил все эти сладостные муки, ждало еще последнее, решающее испытание.

Сервус оказался среди этой группы избранных, но очень долго не хотел рассказывать мне, в чем заключался этот важный ритуал. Я заставил его говорить, потому что доминусу принадлежит не только тело раба, но и его прошлое. Он заговорил и поведал мне вот что.

У стен этого тайного монастыря располагался гигантский кратер, который образовался, согласно древней легенде, когда с неба упала огромная скала. (Вот еще пример идиотских суеверий: как могут с неба падать камни, если все прекрасно знают, что над нашими головами находится эфир и на нем не может удержаться никакое тело тверже облаков?) Так вот, когда наступал день испытания, все юноши и девушки собирались возле Большого кратера, на краю котловины шириной в тысячу шагов. Великое испытание было очень простым: надо было пересечь низину, медленно шагая по сухой земле. И больше ничего.

Обнаженные юноши и девушки шагали по этому пустынному пространству, которое, однако, было особенным: тут и там на земле лежали темные камни размером с большое яблоко. Оказывается, иногда – довольно редко – один из этих камней прицеплялся к щиколотке испытуемого, который проходил мимо.

Когда Сервус описал мне это явление, я просто покатился со смеху:

– Камни не падают с неба, не могут двигаться и уж тем более не могут оборачиваться вокруг чьей-нибудь ноги.

– Это не камни, – заметил он. – Никто не знает, что это, но точно не камни.

Монахи называли их просто Темными Камнями, и, по словам Сервуса, иногда Темные Камни Большого кратера выбирали кого-нибудь. На несколько кратких мгновений, пока юноша или девушка проходили мимо, булыжник становился гибким и быстрым, точно язык хамелеона. Камень подпрыгивал, змеей обвивался вокруг щиколотки подростка и оставался там навсегда. Навсегда. Кольцо из темного камня над ступней было отличительным знаком ахий. Как я уже говорил, юноши и девушки не носили никакой одежды и удаляли весь волосяной покров на теле, даже на половых органах, при помощи особой техники и мазей, после применения которых волосы больше уже никогда не росли. Так вот, счастливцам, получившим в тот день каменный подарок, татуировали огромную букву X на груди и на спине. После этого их отправляли прочь из секретного монастыря: им предстояло посвятить всю свою жизнь поиску сильных чувств, которые они могли воспринять благодаря своей приобретенной чувствительности, и исправлению, при помощи своих познаний в военном искусстве, как можно большего числа несправедливостей. Так создавали ахий.

– А ты тут при чем? Какую роль играл ты на этой сцене среди монахов и воинов? – спросил я Сервуса, видя, что он собирается прервать свой рассказ.

Он не хотел говорить, но я принудил его, угрожая, что в противном случае выброшу за борт. И наконец, пристыженный, он во всем признался и рассказал вот что.

Сервус всегда хотел стать ахией и прошел все испытания. Но все было не так просто: монахи видели его отличные качества, но не считали, что он может стать воином. В большом монастыре Сервус показал незаурядные умственные способности: он очень быстро научился писать и говорить на пяти языках, и монахи поручили ему заведовать библиотекой (поэтому он и знал, что такое анадиплосис, помнишь, Прозерпина?). Но, как я уже сказал, Сервус мечтал стать воином-ахией. Снисходительные монахи разрешили ему отправиться в секретный монастырь и пройти весь цикл тяжелейших тренировок в надежде, что в конце концов он сам передумает и поймет, что в этой жизни ему было на роду написано служить ордену в качестве учителя или настоятеля – на этих двух должностях он мог бы проявить свой талант в полной мере.

Однако Сервус был иного мнения: он хотел быть ахией и перенес все тяготы дисциплины, все испытания, как физические, так и духовные. Но кольца из темного камня добиться не смог.

Только самые подготовленные юноши и девушки, обладавшие могучим телом и чистой душой, спускались в Большой кратер. Но никто не знал, по какой причине темные камни обвивались вокруг ноги того или иного испытуемого и пропускали другого мимо. Трагедия Сервуса состояла в том, что он год за годом участвовал в церемонии перехода через кратер, и никогда, ни разу ни один камень не захотел коснуться его щиколотки.

У бедняги так испортился характер, что в конце концов его изгнали из монастыря. Его последняя ночь в монастыре окончилась плачевно в самом прямом смысле этого слова. Сервус всю ее провел в огромном и пустынном кратере; он обнажился и умолял темные камни принять его, но все было напрасно. Он проклял монахов, камни и саму жизнь, но в ответ получил лишь молчание безлунной ночи да холод и мрак пустыни. Итогом пути стало самое ужасное разочарование: его отвергли.

Но я был выходцем из Субуры, а он – моим рабом, поэтому я отреагировал соответственно: принялся неудержимо хохотать. Потом по моей просьбе Сервус продолжил свой рассказ, хотя рассказывать было уже особенно нечего: после изгнания из монастыря он пошел куда глаза глядят и бродил по свету в полном одиночестве, пока не столкнулся с шайкой разбойников на большой дороге, с теми самыми негодяями (о ирония судьбы!), с которыми обычно сражались ахии. Они поймали его и продали работорговцу из Галикарнаса¹⁹, который обращался с ним жестоко, заклеймил горячим железом и в свою очередь продал за солидную сумму, потому что понял, что бедняга образован. В результате Сервус стал рабом-педагогом для детей римской аристократии. Последним его хозяином, как нам известно, был пьянчужка Гибрида. Все остальное мы уже знаем: когда мои приятели чуть не убили его для потехи, Кудряш в последнюю минуту спас несчастного и отдал мне его в полное распоряжение. Такова история его жизни. Но разве так стоило жить?