Читать книгу: «Тахион», страница 4

– Да… Помню, мне нравилась одна компьютерная игра. Ещё в детстве. Досталась от старших. Знаете, на стареньких таких компьютерах. У них ещё системные блоки были такие габаритные. И вот в этой игре про космические приключения была раса инопланетян, которые жили по тысяче лет. Из-за этого, скажем, возраст в двести лет, как вы сказали, у них считался ещё почти младенчеством. Но и они считали свою жизнь даже в сравнении с человеческой короткой. Ведь проживи ты и тысячу лет, разве этого хватит, чтобы полностью ощутить красоту мира во всей его многогранности? Разве мы устанем от красоты звёзд? Устанем открывать новые миры? Разве сможем когда-нибудь сказать: «Вот, я видел все закаты, и мне безразлично, зайдёт ли солнце завтра»? Думаю, что, пока мы смертны, неважно, будет ли нам сорок или сто сорок лет, будет ли за нами опыт тысяч поколений, мы всегда будем одинаково наивны, одинаково алчны, одинаково глупы, но и одинаково верны поиску надежды на лучшее. Егор Харитонович, позвольте один личный вопрос?

– Чай допей, позволю.

– Хорошо, – Виктор быстро и с удовольствием осушил стакан, – вот я сколько лет уже знаю вас. Знаю, как сторожа, хранителя, наверно, это более подходящее слово, хранителя «Джоконды». Также знаю, что когда-то и вы были учёным, серьёзно занимались наукой. Ведь оттуда знаете всё про конструкцию компьютера. И были одним из авторов вот этой нашей отечественной модели. Почему же шесть лет назад вы резко порвали с наукой? Начали делать какие-то… предсказания публичные, заведомо зная, что их никому не удастся проверить, верифицировать. Вы же знали, какие порядки уже тогда были. ННП. И вас фактически отстранили…

– Ну, во-первых, я и сейчас учёный, Витя. Учёные не бывают бывшими. Можно поменять профессию, отказаться от степеней, званий, наград. Но отречься от призвания и знания невозможно. Даже если тебя отправляют на костёр, именуют еретиком или, как сегодня, пустословом, даже если кажется, что рушится вся твоя карьера, а мир вокруг тебя ломается, та капля знания, которую ты теплишь глубоко в своих мыслях – она важнее всех регалий и пыток, что ждут тебя. Даже если завтра или через тысячу лет докажут её абсолютную неверность, сейчас, в моменте, когда на кону всё, когда от тебя зависит мир, именно эта капля даёт тебе силы двигаться вперёд. И пусть через её опровержение, благодаря её отрицанию строятся уже верные, истинные конструкции. В моменте, когда требуется храбрость быть честным с собой, сохрани эту каплю.

– Фальсифицируемость научного познания одинаково, если не более, важна, чем верифицируемость.

– Именно так. И именно поэтому и научный прогресс, и гуманистический имеют одни и те же корни – в вере и поиске человека познаваемости мира, его стремлении внести лепту в познание. В капле и камушке.

– Я запомню это, Егор Харитонович. Как и все наши разговоры. Ваше мировоззрение очень близко мне. Иногда чувствую, будто родное. Но всё же, что случилось тогда, шесть лет назад?

– Это был мой выбор, Витя. Я не хочу вдаваться в подробности. Со временем ты сам узнаешь их. Сейчас тебе стоит знать лишь то, что я позволил людям отстранить себя от формальной науки, но любовь к науке всегда во мне. Я знал, к чему шёл, и мне было безразлично, какое клеймо нарисуют в моём досье. Пустослов или Цербер – я служу людям, служу научному прогрессу. Потому что в моей миссии, как оказалось, больше некому этого сделать. Так, если хочешь, сложились звёзды. Виноват ли я, что нет доказательств множественности реальностей, о которой проповедовал? Нет. Могут ли её когда-нибудь экспериментально доказать? Наверное. Когда я был помоложе… вот, как ты сейчас, может, чуть позже… то есть я хотел сказать «старше», я читал одного писателя-фантаста, чьи слова врезались в моё подсознание. Он писал: «Любая достаточно развитая технология неотличима от магии». Возможно, ещё нет, но со временем ты поймёшь, что это так.

– Думаю, вы правы, Егор Харитонович.

– Не я, а Артур Кларк. Почитай на досуге. Книжка «Черты будущего».

– Черты будущего… – повторил Виктор, быстро отмечая название на гибком планшете, прикреплённом к его запястью. – Всё, записал.

– Молодец. Я знаю, ты читаешь много профессионального сейчас. Но не забывай и о духовном, – улыбнулся седовласый сторож, – мечты помогают нам не потерять запал в рутине.

– Это да. Хотя, думаю, я мечтаю чересчур много иногда. Уношусь чересчур далеко.

– Ничего. Если это даёт тебе силы в твоих начинаниях, значит, пусть так и будет. Мечтай на здоровье, – вновь улыбнулся хранитель.

– Егор Харитонович, это ведь вы выбрали имя для нашего квантового компьютера? Иные обвинили бы вас в том, что вы поступили не совсем патриотично, назвав главную машину страны в честь нерусского шедевра.

– Вот это именно то, о чём я тебе говорил, Витя. Когда речь идёт о событиях планетарного масштаба, к которым безусловно относится создание квантовой вычислительной техники, национальные различия должны отступать. Кем был Леонардо да Винчи?

– В смысле?

– Ну, кем?

– Великим новатором, визионером, художником, изобретателем…

– Вот. Заметь, ты не разу не упомянул, что он был итальянцем или флорентийцем, хотя все мы прекрасно это знаем. Потому что гений человека важнее его кровной принадлежности, географического местоположения, социального статуса или родства.

– А почему именно «Джоконда»? У нас на курсе разные версии были на этот счёт.

– Красота в глазах смотрящего, – с улыбкой напомнил Егор Харитонович.

– Красота… – повторил Виктор, задумавшись, – красота в неопределённости, проявляющейся в её улыбке.

– Вот. Именно. Улыбка, что сводит всех с ума. Для того чтобы так рисовать, надо быть влюблённым. Думаю, когда Леонардо писал это полотно, он был невероятно влюблён.

– Хм… Это про красоту, да, а по научной части?

– По научной? Разве ты ещё не догадался? Что же есть в мире такого таинственно привлекательного и более неопределённого, чем её улыбка? Возможно, тебе лично более мила улыбка какой-нибудь иной особы, но…

– Все так, – осознал моментально Виктор. – Кванты. Квантовая неопределённость. Кубит нуля и единицы, кубит одновременности. Кому-то она улыбается, кому-то нет, кому-то лишь под каким-то углом… и всегда весь секрет – в глазах смотрящего… Влияние самого нашего наблюдения на квантовый мир… А кто-то не может до сих пор понять. Есть ли лучшая аллюзия для названия квантового компьютера?! Егор Харитонович, вы – гений.

– Думаю, в этой комнате сейчас гений тот, кто провёл на «Джоконде» революционные вычисления. Витя, я и многие учёные не создавали бы этот компьютер, если бы не знали, что кто-то сможет, что… ты сможешь.

– Спасибо огромное, Егор Харитонович. Мне очень приятно услышать такое от вас…

– Услышь главное: тебя ждёт множество трудностей и испытаний. Будет обидно, страшно, больно. Порой будет казаться, что силы иссякли, что невыносимо, что лучше сдаться. Но помни: без наших капелек океан жизни давно бы иссох. Без нашей тяги к миру и созиданию наш Дом стал бы пустым и безжизненным. По крайней мере в той части, что именуется Землёй.

Виктор молча слушал. Казалось, он пытался понять, почему Егор Харитонович говорит такими странными аналогиями, предупреждением и одновременно напутствием. Согласившись в мыслях, что сейчас он сам, Виктор, домысливает что-то из слов Егора Харитоновича, и при этом почувствовав усиливающуюся усталость после продолжительного дня, Виктор учтиво кивнул головой и сказал:

– Егор Харитонович, у меня сегодня было такое чувство, что завершается целый этап, глава моей жизни. И вы вот так сейчас говорите, будто провожаете меня в какое-то… путешествие.

– Всё так, Витя, всё так. Это путешествие началось очень давно. И стартует оно завтра, – улыбнулся Цербер.

– Хм… Не хочу вас больше задерживать и так, наверное, все уши вам прожужжал. Позвольте только я напоследок ещё раз полюбуюсь нашей красавицей «Джокондой».

– Ты четыре года на ней работал, неужели не налюбовался? – прищурившись, заметил старик.

– Работать работал. Но времени остановиться и просто насладиться её красотой, насладиться тем, что такое создал человек, насладиться мыслью о том, что гений человеческого разума, такая изящная и могучая конструкция вот здесь, рядом со мной, и я смог на ней работать – вот этой мыслью насладиться не успел ещё. Вы позволите?

– Позволю, – улыбчиво кивнул Цербер и добавил, пронзительно посмотрев то ли на Виктора, то ли через него в пустоту, – каким же молодым ты был… Сколько неиссякаемой жизни. Tempora, tempora!

Виктор подошел к «Джоконде», тщательно пытаясь уловить каждый изгиб в её деталях, каждый сантиметр машины, затем отошёл, чтобы лицезреть её всю целиком и провёл в таком положении почти двадцать минут. После чего, извинившись за беспокойство и поблагодарив сторожа за чай и беседу, вышел из кабинета, быстро пробегая по лестнице, чтобы успеть на последний вечерний рейс гиперпоезда в Петербург.

Часть 2.
Искренние начинания

Глава 4. Ассизы

– Таким образом, трастион, вы настаиваете, что точка невозврата пройдена?

– Да.

– Однако другие трастионы не разделяют вашего мнения.

– Трастионы имели возможность непосредственным образом убедиться в валидности моих аргументов. То, что они вчера услышали из первых уст, материал, с которым ознакомились, в том числе и вы, разве этого недостаточно?

– Достаточность к активизации протокола действий «Лета» решает лишь Высший Совет, трастион. Не мы с вами.

– Я не прошу активизировать протокол «Лета», я утверждаю, что тот, о ком идёт речь, становится ННП.

– Статус ННП подразумевает обязательную реализацию протокола против ННП. Любой колос, посягнувший на мировую стабильность, будет срезан. Вы должны были знать об этом, говоря о точке невозврата. Вы молоды и получили право присутствовать на Совете недавно…

– И это право было дано мне, как и любому из нас, благодарю собственному уму, сознательно подчинённому Высшему пониманию.

В прения двух фигур, едва освещённых тусклым светом подземной комнаты, вмешался третий участник, сидящий перед ними на своеобразном пьедестале вместе с ещё двумя фигурами:

– Ваша решимость ценна для нас, трастион. Но ваши эмоции не вполне ясны Совету. Зачем вы так торопитесь записать его в ННП? Это что-то личное?

Промолчав пару секунд, ответчик выдал твёрдым, но покладистым голосом:

– Никаких сентиментов.

– Вы замешкались с ответом?

– Нет, Совет… Концентрация на себе, чтобы понять, нет ли потаённых эмоций.

– Хорошо. Тогда в чём же дело, йомен? Мы учитываем ваши таланты, ваше упорство и мнение по всем вопросам. Между всеми нами нет разницы в уважении к информации и её анализу: от новых йоменов до Высшего Совета – мы равны в праве изложения и доказательства. Но право решения всегда за старшим по возрасту, йомен. Мы позволили вам стать лэйрдом-йоменом да вдобавок и трастионом, что необычно для вашего возраста, учитывая специфику данного конкретного случая, ваши знания в этой области и… ваше отношение к субъекту. Но, кажется, вы неохотно прислушиваетесь к праву изложения иных лэйрдов. – Третий хотел сказать ещё что-то, но тот, к кому он обращался, нетерпеливо перебил его:

– При всём уважении, Совет… Я всегда в первую очередь обращаюсь к своему собственному аналитическому мышлению, как того требует Кодекс «Тартара»: «Выше права изложения и доказательства – твоё аналитическое мышление. Пусть оно диктует действие…» – ответчик хотел продолжить, но теперь уже один из тех, кто заседал, остановил его:

– Верно, лэйрд-йомен-трастион. И что далее закреплено в нашем Кодексе? «Используй мышление беспристрастно, прося права решения у Высшего Совета». Никто из нас не в силах контролировать свои эмоции полностью. А эмоции, учитывая нашу… деликатную и важнейшую миссию, могут мешать. Особенно, если есть личная привязанность. Самые потаённые эмоции могут повлиять на наш анализ ситуации. Право изложения, право доказательства и, особенно, право решения, каким бы сложным, неоднозначным оно ни было, – всегда принимаются разумом и подчинением Высшему пониманию. Именно поэтому все мы всегда рассчитываем на помощь тех, кто эмоционально отрешён от контекста. Так легче приводить в действие решения. – Мысль говорящего продолжила сидящая рядом высокая фигура.

– Когда вы только родились, йомен, человечество стояло перед лицом открытий, которые могли оказаться совершенно неисправимыми. Ценой этих открытий могло стать само существование жизни на нашей планете. Вся планета могла быть уничтожена. Нам пришлось отринуть эмоции во имя Высшего понимания. Понимания неизбежности насилия и очищения людей через него. В этом огне мировых конфликтов, которые мы рационально направляли, сожжены многие и многие. Но нам удалось остановить прогресс, который в противном случае принёс бы абсолютно непоправимые, катастрофические последствия. Тот, о ком вы говорите, почти равен вам по возрасту. Да ещё и тщеславен, как и вы. Другие лэйрды-трастионы, одобренные нами на анализ ситуации, склонны считать, что этот молодой человек увлёкся полётом своей фантазии. Но это, я подчёркиваю для вас, не более чем фантазия, йомен. Также считает и наш цербер, работающий в институте.

– При всём уважении, Совет, цербер проявлял личностные эмоции, эмпатию, которая могла затуманить его рациональный анализ!

– И это говорите вы? Йомен, не забывайтесь. Цербер шёл с нами рука об руку в ЭММИ. Вы тогда ещё ребёнком были. Его мудрость, укреплённая возрастом и проверенная десятилетиями, неоспорима. Поэтому исследования вашего субъекта, по крайней мере сейчас, не представляют глобальной угрозы. Это мнение одного цербера и двух йоменов. И мы принимаем это мнение. Поэтому Совет не одобряет статуса ННП вашему субъекту. Протокол «Лета» активизирован не будет.

– Как решит Совет, – хмуро взглянув на заседающих исподлобья, бросил ответчик. Склонив голову и, очевидно, уже собираясь уйти, фигура остановилась на секунду и вновь обратилась к Совету.

– В Эпоху международных микро-инфарктов, как правильно отметил Совет, перед вами был ещё ребенок. Который никак не мог участвовать в тех событиях.

– Конечно. «Тартар» забирает лишь тех детей, лэйрд-йомен, в которых видит грандиозный потенциал. Вы были таким ребёнком и росли при покровительстве «Тартара» и самого цербера. Но право быть осведомлённым надо заслужить в сознательном возрасте. Своим разумом. Как заслужили вы.

– Да, всё так… Только Совет тех времён, преследуя Высшее понимание, был абсолютно строг и безжалостен. Хоть и ребёнком, но помню: мы срезали колосья снопами. А не устраивали отдельные дискуссии ради каждого колоска. Мягкотелость и «Тартар» были несовместимы…

– Совет велик, и именно разум позволяет Совету обладать правом решения, лэйрд-йомен-трастион. Вы бы сейчас не стояли перед нами, если бы Совет увидел в ваших научных задатках угрозу международной безопасности. И пусть это будет для вас комплиментом, но поводов прервать вашу жизнь у Совета было предостаточно: к счастью для вас, ваши исключительные интеллектуальные способности служат стабильности и пониманию. Это не мягкость, а рациональное целеполагание. Подумайте над этим.

– Ratio Totale.

– Totalus Ratio. Вы свободны.

Фигура, которою называли лэйрдом-йоменом-трастионом, выступавшая в качестве ответчика, поднесла ко лбу небольшой клиновидный серп, резко поклонилась восседавшему Совету, а затем также резко повернулась и вышла из зала, в котором проходила встреча. Это было достаточно обширное овальное помещение с каменными колоннами. Его главной примечательной частью был каменный пол, на котором был вырезан большой круг, внешние стороны которого обрамляла фраза, произнесённая в конце встречи. В верхней части внутренней стороны кольца пролагалась диаметральная линия волновой формы, которая таким образом отделяла небольшой возвышенный стол, за которым заседали люди в чёрных масках с узором золотой пшеницы, именуемые Советом. В центральной части круга, где проходили дискуссии выступающих, располагались параллельно волне три выбитых напольных изображения, напоминающих колосья пшеницы. Они начинались на одинаковой линии, но каждое обладало разной длиной. Первое из них, что слева, было самым коротким и напоминало нераскрывшийся колосок, произрастающий из выбитой ниже буквы Y. Именно там минуту назад стоял выступающий ответчик. Второй колос левее был сравнительно выше, с выделенными более характерными ответвлениями зрелого колоса. Этот образ выходил из буквы H. Наконец, с правого края располагался образ самого длинного соцветия. Его усики практически достигали, но не касались продолговатой линии, за которой восседал Совет. Этот колос выходил из полукруга, внутри которого располагались маленькие треугольные заострения, похожие на острые клыки. В дальней части зала был расположен большой камин с узорчатыми дверцами, похожими на настоящие ворота в преисподнюю. Перед камином на полу стояла небольшая белая ваза, видно, разбитая и инкрустированная золотом. Из неё выглядывали колосья пшеницы, некоторые целые, а некоторые лишь стеблем, также отлитые в золоте. Зал постепенно опустел, но двое мужчин и одна женщина, именовавшиеся Советом, остались, приглушённо беседуя друг с другом:

– Йомен так и рвётся действовать. Этому йомену всего всегда мало. Хоть на Земле, хоть где угодно. Это самоуверенность и слепое желание доказать свою правоту, снискать нашу благосклонность?

– Как раз нашей благосклонности этот йомен и не ищет. Йомену хочется рвать и метать. Таланты и уникальные интеллектуальные способности йомена граничат с безрассудством и крайней импульсивностью. Жаль, родился не в то время: двадцать лет назад подобная ярость крайне пригодилась бы «Тартару».

– Да, в тех войнах мы уничтожили не одну сотню людей. Времена нашего величия.

– Они в прошлом. Микро-инфаркты и кризисы завершились. Сейчас нам следует работать гораздо более предусмотрительно. И тонко. Мы не можем «скашивать» целые департаменты и профильные учреждения.

– Обидно, – вздохнула женщина, – что до сих пор приходится действовать… В этой атмосфере нелегальности, встречаясь в этих сырых, мерзких погребах.

– «Тартар» есть «Тартар», – злорадно усмехнулся один из мужчин.

– А я вот не соглашусь. Наши «Входы в „Тартар“» по всему миру сделаны весьма со вкусом. Посмотрите, например, на лондонский штаб.

– Свой шанс мы упустили, – продолжила женщина. – Надо было ещё тогда, в ЭММИ, более плотно работать с правительствами, протолкнуть главный проект запрета любой теоретической научной деятельности.

– Это правда… – подхватил злорадно усмехнувшийся. – Как всегда, всё запороли глупые демократишки. Обсуждали годами, да так ни к чему и не пришли. А вот в автократиях мы быстро договорились.

– Да, были времена…

– Вернёмся к нашим колоскам. Этот йомен, хоть и вспыльчив, но искренне верит в наше дело. Да, другие трастионы и высказались иначе, сам цербер высказался иначе, но слова молодости не лишены смысла. Теоретические работы с опасным потенциалом нужно пресекать на корню. А тех, кто их продвигает…

– Или… Мы можем пойти иным, более изощрённым путём. Будем действовать а contrario. Пусть это исследование получит максимальный пиар. Широкая огласка, ажиотаж. Не гасите общественный интерес. Пусть тот мальчик работает, продвигает свой проект. Нашего же йомена пока держите на поводке, не спускайте. Это может оказаться как полной глупостью, так и важной находкой. Мы выиграем в обоих случаях. Если это не более, чем фантазии, общество окончательно разочаруется в теоретических исследованиях, не видя в них никаких перспектив. Если же мальчишка преуспеет, его исследованием наверняка заинтересуются теоретики других стран. Вот тогда мы и ударим. По всем, кто достигнет критической точки. Или даже будет близко к ней.

– Выявить и истребить сразу всех профи, чтобы остальным было неповадно лезть. Мне нравится ход ваших мыслей.

– А законники? Как обычно?

– Да. Откупимся или надавим сверху. Детали смерти учёных мало кого интересуют. Нарисуем легенду. Смертельная доза излучения, что-то подобное.

– Да-да. Это всегда срабатывало.

– Вот и отлично.

Через день после данной беседы темноволосая девушка бежала по коридору института в его самое дальнее восточное крыло. Спустившись по лестнице на этаж библиотеки, она пробежала дальше по коридору в ту его часть, которая была практически не освещена. Наконец добежав до нужной аудитории, она резким рывком открыла дверь, на которой висела табличка «Не входить! Идёт экзамен!».

– Профессор, простите, я задержалась.

– Ах… Лусинэя, родная, не врывайтесь так, – с явным оцепенением произнёс тот, кого назвали профессором. – Присаживайтесь поближе к нам. За вами не было… хвостов?

– Нет. Так… Пара туристов на улице попросили сфоткаться с ними. До сих пор не привыкну к тому, что учёные сегодня как рок-звезды. Но я специально намотала круг-другой через центральные многолюдные залы. Всё чисто.

– Хорошо. Ваш полёт в сектор лунных куполов «Киклады» подтверждён и состоится, как и планировали, в мае следующего года. Ещё раз поздравляю вас, будущий космонавт Лусинэя Норагаян!

– Благодарю вас, профессор. Вы знаете, я не подведу.

– Знаю. Ты, Стивен Пенроуз, Джо Чен, – китайцы настояли на его кандидатуре, ты, возможно, видела его вчера – и Хлоя Астариди как представительница космического альянса малых государств проведёте в «Кикладах» полгода, чтобы изучить повторяющуюся сейсмоактивность в районе кратера Шумейкера.

– Я полностью готова, профессор. Тренировки прошли успешно, врачи также довольны, я прочитала и изучила всю информацию по этому кейсу, так что можете на меня рассчитывать.

– Лусинэя, дорогая, – профессор взял многозначительную паузу. – Ты ведь понимаешь, что твоё назначение – это не только и не столько приз за твои выдающиеся научные успехи и достижения. Не без этого, безусловно. Но эта миссия – прикрытие.

– Я помню, профессор, конечно.

– Ты должна понимать, родная наша, – в диалог вмешался ещё один мужчина средних лет с узким продолговатым лицом, – от того, какие сигналы ты получишь от своих коллег-спутников, зависит очень и очень многое. Но, что более важно, – мужчина придвинулся к сидящим и заговорил почти шёпотом, – мы должны быть уверены, что наши коллеги в США, Китае и малых государствах полностью солидарны в этой необходимости…

– Солидарны-то они солидарны, – вновь вошёл в разговор первый мужчина, – настроения во всех научных сообществах полностью консолидированы. Все ячейки «Фотона» докладывают, что по ключевой части вопроса разночтений практически нет. Мы стольких потеряли в ЭММИ, на нас все наплевали, в первую очередь эти вшивые правительства, устроившие…

– Тише, коллега, прошу вас, тише… – почти шёпотом произнёс человек с жилистым, но сухим продолговатым лицом, похожим на осенний лист.

Профессор повиновался и продолжил, но уже тоном ниже.

– Эти лицемеры и эгоисты только и умеют, что пиариться за наш счёт, выкачивать из нас всё, выжимать все соки, прикарманивать наши изобретения, коммерциализировать их, а нас… Нами можно пренебречь, как расходным материалом. Скольких они положили в годы ЭММИ, какую охоту на ведьм устроили. Что на Востоке, что на Западе. Дикость была, средневековье в двадцать первом веке… Причём зачем? Зачем, спрашивается?

– Этого никто не знает, профессор.

– Никто не знает… – повторил за долголицым учёный, – но, что мы точно знаем, это то, что они нас страшно боятся и ненавидят. Все. Вся эта верхушка. От национальных правительств до заседающих в ООН. Катком прошлись по самым лучшим из нас. А сейчас устроили эту показушную свободу, чтобы, уверен, усыпить нашу бдительность, а потом полностью закабалить или уничтожить. И это их благодарность за наш пот и кровь? За ИИ, за квантовые вычислители, за прикладные технологии? Сыт я по горло бравадой всех этих политиков. Они себя дискредитировали, исчерпали и, если уж, простите, на то пошло, деклассировали в эволюционной цепочке.

– Всё так. Мы все с этим давно согласны, успокойтесь. И, когда Лусинэя полетит, я уверен, сигналы от её экипажа и всех учёных, что на Луне, в очередной раз подтвердят это. Просто надо думать. Думать спокойно. Вопрос в том, какие методы они предполагают использовать в рамках «Сумерек богов». Ведь идея с мятежом и вооружённым восстанием в научных куполах Луны ещё в силе.

– В силе, но о ней знают только члены «Фотона». Пока опасно делиться с остальными симпатизирующими коллегами.

– Ну, хорошо, допустим, мы сделали это. А что толку? Посудите сами. Ну, провозгласим мы лунную автономию. Её жизнь будет скоротечна и бессмысленно трагична. В лучшем случае они вступят с нами в переговоры, а потом захватят всех наших там. Или просто остановят поток жизненно важных ресурсов с Земли. Но вероятнее отправят десант космических сил и сравняют с лунной пылью. На Земле же устроят резню, как во времена ЭММИ. Поэтому думать надо, думать. В сторону эмоции. Тут важно иное. Мы не политики.

– Да, но, если надо, мы возьмёмся за оружие!

– Подождите. У них власть и ресурсы. Вдобавок, демагоги умеют мобилизовывать простых людей, играть на настроениях. Я уверен, что если мы пойдём на вооружённое столкновение, они это так все преподнесут, что, как и тогда, вы правильно вспомнили ЭММИ, учёные начнут спонтанно исчезать, умирать, а люди даже не шелохнутся. Избыток информации сделал нас бесчувственными. Люди прочтут новость: «Учёный умер… тут и там» – вздохнут и пролистают дальше.

– Что вы хотите этим сказать, Тимур Аскарович?

– Лишь то, Павел Геннадиевич, что цель, конечно, первостепенна, но средства надо выбирать с умом, очень и очень с умом. Я, как никто другой в «Фотоне», хочу скорейшего избавления от этой многовековой, самоубийственной ошибки социума. Этого… уродливого анахронизма, что сковывает человечество и наш научный гений веками. Политики и политические режимы дискредитировали себя как минимум тысячу лет назад. Доказали свою абсолютную профнепригодность и губительность для людей, остающихся их рабами по сей день. Мы должны, и мы добьёмся ключевой цели. Государствами и миром станут руководить учёные. Диктатура науки и научной элиты есть единственно возможная, оптимальная по всем аспектам и лучшая из всех форм правления. Всё так. Но, как говорится, primum non nocere, Павел Геннадиевич. И поэтому я предлагаю: они, как ядовитые змеи, лучше умеют жалить. Но на их коварства, жестокость отвечать тем, чем мы наделены от природы и за годы упорнейшего труда. Наше лучшее оружие – наш мозг. Положимся на него, не будем им уподобляться и придумаем более изощрённый, но действенный, безотказный метод. И главное – чтобы люди пошли за нами. Вот, где методы играют важнейшую роль. Кстати, о методах… Что думаете о вчерашнем, дорогая?

Лусинэя, сидевшая всё это время молча и внимательно слушавшая, посмотрела на Павла Геннадиевича, думая, что своё мнение сначала выразит он, но решила не мешкать:

– Я за ночь ещё раз прочитала исследование и теоретическую базу. То, что мы услышали вчера, и те материалы, которыми с нами поделились Саглуупов и Виктор…

– Кстати о Викторе: вы по-прежнему встречаетесь?

– Это имеет отношение к делу?

– Нет… Не сердитесь. К делу это отношения не имеет, но я бы не хотел, чтобы какие-то чувства встали у вас на пути. Сразу предупреждаю, не поймите неправильно. Я вам доверяю целиком и полностью. Ни разу ни у меня, ни у кого из «Фотона» не было причин усомниться в вашей высочайшей подготовке или лояльности. Поэтому вы и летите с целью координации наших действий с американскими, китайскими коллегами. Но ваш молодой человек…

– Бывший молодой человек.

– Да… Бывший. Тоже, как мы можем судить, юное и гениальное дарование. Мы все были в курсе общего характера его исследований, но результаты, которые он и Саглуупов вчера нам описали. Они… Меняют всё.

– Именно так, Тимур Аскарович. Именно поэтому Павел Геннадиевич лично присутствовал на встрече и попросил меня также присутствовать. Мы оба следили за достижениями Виктора в процессе этих четырёх лет. Вчерашние результаты весьма впечатляют. Но я не затем занимаюсь наукой, готова биться за неё, чтобы в последний момент поступиться принципами. Наш Кодекс гласит: «Все, что полезно „Фотону“, – полезно мне». Я приняла этот Кодекс и принципы ради ценностей, которые мы, уверена, разделяем. И я не…

– Тимур Аскарович, – в диалог вмешался Астахов, – Лусинэя и Витя встречались давно. И оба – ярчайшие таланты не только своего курса, но, я бы сказал, своего поколения. И то, что между ними были нежные чувства, может как раз быть нам всем на пользу.

– Что вы имеете в виду? – растерявшись от такого поворота, спросила Лусинэя.

– Ничего плохого, родная моя. У меня появилась одна мысль, и, мне кажется, мы её должны были реализовать ещё давно. Виктор блестящий специалист. Мне кажется, он заслуживает того, чтобы быть с нами.

– Да, согласен, – отозвался учёный с сухим лицом.

– Его ум впечатляет, и он стал бы крайне ценным звеном в нашей структуре. А то, что вы встречались с ним, Лусинэя, даже лучше! Он тебя послушает лучше любого из нас, если мы раскроем ему тайну нашей организации и предложим вступить.

– Да, он как учёный был бы нам полезен. Но он никого не будет слушать, профессор. Он инфантильный ребёнок, зацикленный на мечтах о великой славе.

– Так как же этой славе быть, если не с помощью нас?

– Но все же, – нащупав момент, вновь вступил в разговор длиннолицый сухожилистый ученый. – Мы могли бы рассчитывать на вас, Лусинэя?

При этих словах он прищурил один глаз, который, как стало понятно при приглушённом освещении аудитории, был модифицированным оптическим устройством, тоненькие красноватые электронити которого, малозаметно пульсируя, усиливали хрусталик глаза, насыщая зрачок дополнительной чернотой. Лусинэе стало не по себе от такого механизма: на ней будто застыл прицел робота-убийцы, который готовился через миг безжалостно атаковать её выстрелом лазера из этого самого глаза. Тем не менее, не подавая виду, она продолжила весьма твёрдо:

– В каком смысле? Если вы думаете, что… я его охмурять не буду…

– Да нет, что вы. Глупости какие. Вы просто лучше других, ближе других знакомы с ним. И ваше влияние на то, что он может к нам примкнуть, думаю, выше нашего. Поймите: одно дело, когда убеждает преподаватель, соратник, а другое – родственная, близкая душа.

– Вы, как посмотрю, знаток и ловец таких душ, – на этот раз с нескрываемым негодованием ответила Лусинэя.

– Ладно, вы меня неверно поняли, простите старшего коллегу, хе-хе-хе, – пытаясь смягчить ситуацию и неловко посмеиваясь, продолжил учёный. Его напряжённый красноватый глаз при этом будто разжался. – Давайте вернёмся к методам. Вы говорили о вчерашней презентации Виктора и о том, что вы с Павлом Геннадиевичем были ею впечатлены…