Читать книгу: «Завод пропавших душ», страница 4

Глава 7 Сломанный Компас Морали

Мир.

Город раскинулся унылыми серыми пятнами, словно застарелые синяки на теле когда-то живого существа. Его название давно стёрлось из памяти, стало бессмысленным набором звуков, утонувших в гуле разрушающихся трамваев и бесконечных объявлений о розыске.

Люди, живущие в этом городе, давно привыкли к этой атмосфере, и лишь единицы своими силами «ради своих детей» хоть как-то старались справиться с гнётом их бытия, ища в этом свой собственный, порой хрупкий, "комфорт".

Наиболее неблагополучные районы располагались на окраинах, там, где старые промышленные зоны вросли в жилые кварталы, породив уродливые симбиозы из полуразрушенных заводов и ветхих многоэтажек. Здесь воздух был тяжёл от запаха гари, промышленных выбросов и мусорных свалок, которые никто не убирал годами. Улицы – лабиринты из колдобин и разбитого асфальта, где днём бродят бездомные собаки и кошки, а ночью царят тени.

Окна домов – тёмные, пустые глазницы, некоторые из них заколочены или разбиты, на первых этажах – решётки такой суровости, что кажется, это тюрьма с особо буйными монстрами; местные даже говорят о существовании призраков. Редкие фонари мигали и гасли, погружая дворы в непроглядную тьму, идеальную для совершения любых деяний.

Магазинов было немного, но они были, многие из них походили больше на ларьки. Детские площадки стояли пустыми, качели скрипели на ветру, как призрачные голоса, и никто не осмеливался оставлять детей без присмотра даже на минуту. Хотя некоторые дети, убегая в шутку от родителей, ярко и звонко освещали смехом окружающую тьму, напоминая, что надежда не угасла полностью. Почти каждый вечер из темноты доносились глухие крики, звуки разбитого стекла или отдалённые сирены – привычный саундтрек их жизни.

В центре города, казалось бы, жизнь теплилась активнее, но и здесь витала скрытая паранойя. Витрины магазинов были ярче, но их посетители хмурились, торопливо проходя мимо. Разговоры в транспорте стихали при упоминании о "пропавших", а на лицах матерей читалась невысказанная тревога.

Ежедневные новости на местных телеканалах начинались с одних и тех же тревожных сводок. Дикторы, с напускной серьёзностью, зачитывали статистику: «…число без вести пропавших детей в городе увеличилось на 15% за последний месяц». Полиция просит граждан быть бдительными и не оставлять несовершеннолетних без присмотра. Правоохранительные органы призывают к усилению мер безопасности, в связи с чем количество патрулей в неблагополучных районах будет увеличено. В ближайшее время в отделы будут направлены дополнительные сотрудники для обеспечения безопасности граждан". Газеты пестрели заголовками вроде "Куда исчезают наши дети?" или "Город в тисках страха".

Нарочитое спокойствие в голосах дикторов и чиновников только усиливало общее напряжение. За этими пустыми фразами "безопасность народа" и "увеличение штата" чувствовалась нарастающая паника, которую власти пытались, но не могли скрыть. Все понимали: количество людей на улицах и в отделениях росло не от желания помочь, а от бессилия. Город задыхался. И никто не знал, когда наступит следующий вдох.

Новая кровь.

Полицейский участок на окраине города. Мужчина опёрся плечом о холодную стену душного коридора, пытаясь унять стук в висках. Его перевели в угрозыск из спецназа, где он привык к чётким приказам и видимым врагам. Здесь, в этом лабиринте лжи и бессилия, враг был неуловим, а приказы – расплывчаты. Только что он провёл первый день на новом месте, и это был не тот отдел, о котором он мечтал, заканчивая академию давным-давно. Не романтика раскрытия громких дел, а вязкая повседневность, пропитанная человеческими страданиями и отчаянием.

В первый же день, который он воспринимает как падение жизни, ему приставили напарника. Но ему никто не нужен, никого не хочет видеть.

– «Я сам разрушил свою жизнь, моя работа – горсть пепла в разрушенном мире, перевели, чтобы теперь она стала пешкой…»

Часы показывали семь вечера, но свет в отделении горел ярко, выхватывая из полумрака усталые лица коллег, кипы бумаг на столах, запах давно остывшего кофе из автомата.

Здесь, в угрозыске, слово "призвание" вызывало лишь кривую усмешку. "Призвание" здесь означало бесконечные допросы, бессонные ночи, пропитанные страхом и ложью, и осознание того, что на одного пойманного преступника приходится десяток тех, кто ушёл безнаказанным.

Он провёл рукой по лицу, чувствуя грубую щетину. Ночь будет долгой. Очередное дело о пропавшем подростке, ещё одно лицо на распечатке, которое скоро станет лишь статистикой. Он уже видел слишком много таких лиц. Закрыл глаза, пытаясь отогнать мелькающие образы.

В кармане форменных брюк завибрировал телефон. Он вытащил его – старая, видавшая виды модель с треснутым экраном. Когда-то, ещё до перевода, он поклялся купить новый, но деньги постоянно уходили на что-то другое. Это был не приоритет.

На экране, сквозь паутину трещин, виднелись его обои – фотография дочери. Ей было лет пять, она стояла в ярком летнем платье, широко улыбаясь, с двумя смешными косичками, торчащими по сторонам. Солнце заливало кадр, делая её волосы почти золотыми. Она была похожа на ангела. Фотография была сделана в парке, на карусели, за день до того, как они с женой разругались в пух и прах из-за его постоянного отсутствия и нежелания "жить нормальной жизнью". Трещина экрана разделяла фотографию – она словно рассекала её улыбку пополам, создавая зловещую тень.

Телефон завибрировал. Пришло сообщение: Жена: «Марк, у нас всё хорошо, не пиши больше, пожалуйста».

Лицо скривилось от невидимой боли.

Сев на стул и наклонив голову, он вспоминал, как телефон упал, как он увидел ужас в глазах дочери.

В тот день, когда он, злой и уставший, вернулся домой после очередного провального рейда.

Дочь стояла в дверном проёме, смотрела на ругающихся родителей испуганными глазами. А потом телефон выскользнул из рук, и экран лопнул и стал скорее похож на паучью паутину.

Символично, подумал Марк с горькой усмешкой. Как и его моральный компас. Когда-то он указывал на "правильно" и "неправильно", на "добро" и "зло". Теперь же стрелка металась, словно сломанная.

Но самое яркое его воспоминание, которое отдаётся болью в груди до сих пор, это как в очередной раз, когда он вернулся с "грязной работы, полной опасности, смерти и страха для нашей семьи", как всегда говорила жена, ночь накрыла их подъезд мглой. Марк был изранен, форма в крови – не его, но от этого не легче. Открыв дверь, он шагнул из черноты подъезда, и тусклый, грязно-жёлтый свет мигающей лампы, словно прожектор, выхватил его фигуру. Он показался дочери, которая встала ночью попить воды, жутким монстром-бабайкой. Тем самым, которым их пугали в садике, говоря: "Монстр-бабайка придёт и заберёт тебя, поэтому не уходи далеко от детей и воспитателей".

Маленькая Настя, в своей пижамке с единорогами, стояла посреди коридора с кружкой в руке. Её глаза, когда она увидела отца, распахнулись в чистом, неконтролируемом ужасе. Она не узнала его. Перед ней маячила огромная, окровавленная тень, вырезанная из самой тьмы. Кружка выскользнула из её пальцев и со звоном разбилась о кафельный пол, разбрызгивая воду.

– Мамочка! – пронзительный, срывающийся на крик детский визг разорвал ночную тишину. – За мной пришёл монстр-бабайка!

Марк замер, словно подстреленный. Этот крик, полный первобытного страха, врезался в него острее любого ножа. Он видел ужас в глазах дочери, но не мог пошевелиться, не мог найти слов, чтобы остановить этот кошмар.

Через мгновение прибежала жена, её лицо было бледным от испуга. Она подхватила Настю на руки, прижимая к себе, и быстро скрылась в спальне. Марк остался один в коридоре, среди осколков кружки и пятен воды.

Через некоторое время, когда Настя, всхлипывая, наконец уснула, жена Марка вышла в гостиную. Она больше не кричала. Её голос был тихим, почти шёпотом, но от этого становился лишь более пронзительным, полным выгоревшей боли.

Она стояла у окна. Марк смотрел на неё с тревожным ожиданием.

Она выглядела худощавой, почти невесомой в своём домашнем халате. Длинные прямые волосы, чёрные, как воронье перо, рассыпались по её плечам. Лицо, когда-то такое светлое и открытое, теперь казалось измождённым, но по-прежнему сохраняло ту красоту, что когда-то покорила его. Аккуратные черты лица, тонкие, но ровные губы, которые он раньше так любил целовать, сейчас были сжаты в болезненную линию. Длинная, изящная шея, всегда гордо поднятая, теперь казалась хрупкой под тяжестью невысказанной боли. Халат, когда-то любимый, теперь казался барьером, отделяющим её от него.

– До каких пор, Марк? До каких пор? – её слова были медленными, размеренными, будто каждое из них давалось с трудом. – Я больше так не могу. Я каждый раз вздрагиваю от каждого шороха. Я не сплю ночами. Я боюсь за Настю. Каждый раз, когда ты уходишь, я не знаю, вернёшься ли ты. А когда возвращаешься… – она сделала паузу, – когда возвращаешься, ты приносишь с собой этот ужас.

Марк подошёл ближе, пытаясь обнять её.

– Я делаю это ради вас. Ради вашей безопасности. Чтобы вы могли жить спокойно.

Она резко отстранилась.

– Спокойно? Ты называешь это спокойной жизнью? В постоянном страхе? Я знаю, что случилось с семьёй Максима. Его детей чуть не… – она, сглотнув, словно камень в горле, решила недоговаривать – Только потому, что он оказался на месте преступления. Они не имеют к этому отношения! А ты? Ты приносишь это прямо к нам домой. Своими руками! Ты хочешь, чтобы Настя выросла и боялась собственного отца? Чтобы она видела в тебе монстра?

Её голос дрожал, но она держала себя в руках, не желая разбудить дочь. Марк чувствовал, как каждое её слово вонзается в него. Он пытался что-то сказать, найти оправдание, но слова застревали в горле. Его работа, его призвание, то, во что он верил, обернулось против него.

– Я больше не могу, Марк. Я не хочу жить в твоей жизни.

Он молча развернулся и пошёл собирать вещи. В ту ночь в нём что-то сломалось. Не просто вера в справедливость, а что-то глубже, в самом его стержне. Он ушёл, не обернувшись.

Суд.

Жена добилась того, что до совершеннолетия Настя не сможет с ним видеться. Из-за опасности. Из-за его военного прошлого. И Марк не сопротивлялся. Он понимал: так будет безопаснее. Для неё. Но от этого было не легче.

Теперь каждый день здесь, в угрозыске, он видел столько оттенков серого, что черно-белый мир его юности казался нелепой сказкой. Продажные коллеги, преступники, которых покрывали влиятельные люди, жертвы, которым никто не мог помочь – всё это размывало границы.

Фотография дочери, с трещиной на экране, была немым укором. Она напоминала ему о том, что он теряет. О том, ради чего, по идее, он должен был бороться. Но с каждым днём эта борьба казалась всё бессмысленнее. Он был в системе, которая, казалось, сама себя пожирала. И он, Марк, был её частью.

– На, держи, – раздался резкий голос коллеги. – Ещё одна заява. Может, хоть с этим повезёт.

Марк кивнул, убирая телефон в карман. Трещина на экране холодила палец. Удача. Он уже давно в неё не верил.

 Глава 8 Урок анатомии. Подавление новой личности

Кабинет Доктора был странным местом. Не похожий ни на один другой на заводе, он был воплощением его личности – стерильный и до ужаса упорядоченный. Стены, выкрашенные в тусклый, больничный беж, были абсолютно пусты. Ни одной фотографии, ни одного предмета, который мог бы выдать личные пристрастия.

Воздух здесь был на удивление чист, пах дезинфектором.

На единственном массивном металлическом столе, служившем и письменным, и операционным, лежали идеально расставленные инструменты: блестящие скальпели, пинцеты, зажимы – каждый на своём месте, ожидающий своего часа.

В одном из ящиков стола, под стопкой чистых операционных простыней, Доктор хранил свой единственный секрет. Это была старая, выцветшая фотография. На ней были изображены двое взрослых и ребёнок. Но лица были безжалостно порезаны скальпелем, превращая их в безымянные тени. Только фоновый пейзаж – цветущий сад – оставался нетронутым. Доктор редко доставал её, но когда это случалось, он проводил пальцем по изрезанным лицам, и на мгновение в его глазах появлялось нечто, похожее на боль, прежде чем она исчезала, подавленная привычной холодностью.

Каждый вечер, после того как дела на заводе утихали, Доктор садился за свой стол и открывал большой кожаный журнал. Он вёл его с маниакальным удовольствием.

Аккуратным, каллиграфическим почерком он записывал данные: вес, рост, состояние… кого-то. Страницы были испещрены цифрами и пометками, а между ними, вклеенные в маленькие, выцветшие конверты, хранились тонкие пряди волос разных оттенков. Доктор никогда не касался их голыми руками, всегда используя пинцет, чтобы аккуратно прикрепить каждый новый "трофей". Он перелистывал страницы, его губы растягивались в едва заметной, жутковатой улыбке. Это был его личный архив, его коллекция.

Иногда тишину его кабинета нарушал звонок старого кнопочного телефона. Доктор брал трубку. Слушал. Не задавал вопросов. Не переспрашивал.

– "Понял", – отвечал он наконец.

И вешал трубку.

Ни объяснений. Ни намёка на эмоции.

Просто вставал, поправлял безупречный халат и уходил, но всегда возвращался с «новым» товаром.

Сегодня новая поставка.

– Громила, сгорбившись, втолкнул мешок внутрь.

– Испорченный товар, Док, – буркнул Громила, его голос был низким и хриплым. – Мелкий. Говорят, больной был. Печень совсем никуда.

Доктор склонился над свёртком, накрытым рваным брезентом. От его спокойствия веяло холодом.

– Испорченный, – подтвердил Доктор.

Он откинул брезент.

Это был мальчик, лет десяти, с бледной кожей и запавшими глазами. Его тело было худым, почти истощённым, и по всем признакам он действительно страдал от какой-то тяжёлой болезни. Доктор осмотрел его методично, без спешки, словно перед ним была лишь схема, а не живое существо. Он провёл рукой по груди, затем по животу.

– Да, печень негодна. И почки тоже. Но есть и уцелевший материал. Головной мозг, сердце, глаза… это всегда востребовано, пригодится.

Громила усмехнулся, глядя на Доктора.

– Ты, Док, всегда найдёшь, что взять. Слушай, а чего ты эту свою девчонку не берёшь на дела? Она ж мужиков штопает, как машинка Зингер. Пора бы ей и посерьёзнее что-то освоить.

Доктор выпрямился, его взгляд был острым и пронзительным.

– Моё дитя готово. Её руки теперь – инструмент безупречной точности. Скоро можно будет вводить в программу. Я жду лишь подходящего случая. Не торопись. Она должна быть идеальной, как я.

Громила хмыкнул, слегка покачивая головой, в его глазах мелькнула искорка вызова.

– А мой парень давно готов. Он уже не просто там… Он уже не боится ничего. Глаза у него такие, что сам Дьявол бы присел. Он уже не кричит, как другие. Выдержит что угодно.

Между ними повисла секундная пауза. Это было больше, чем просто разговор. Они негласно соперничали, как два художника, чьи шедевры созревали в этом адском месте. Кто из них быстрее подготовит своё "творение"? Чей "воспитанник" окажется более совершенным?

Он прервал молчание действием, помещая "материал", который он счёл "уцелевшим", – в специальные стерильные контейнеры. Каждый контейнер был подписан аккуратным почерком и тут же отправлялся на металлический поднос, ожидая дальнейшей транспортировки. Никакой спешки, никаких лишних движений.

– Забирай, Громила, мусор тебе. Как всегда.

– Ты, Док, словами бы не разбрасывался, ты тут не вожак!

Доктор лишь слегка приподнял бровь, а затем вновь склонился над контейнерами, словно тема была исчерпана.

Громила не любил этим заниматься, поэтому вышел, делегируя это другим.

Закончив, Доктор тщательно собрал все использованные инструменты. Скальпели, пинцеты, зажимы – каждый предмет был бережно уложен в специальный лоток, который затем погрузился в резервуар с шипящим дезинфицирующим раствором. Доктор установил таймер. Ровно на одиннадцать минут. Затем, как по негласному ритуалу, он направился к раковине.

Открыл кран, и мощная струя горячей воды обрушилась на его руки. Он мыл их. Десять минут. С мылом, щёткой, тщательно, до красноты, словно смывая не только кровь и остатки дезинфектора, но и нечто невидимое, что липло к коже. Он тёр, и тёр, и тёр, его глаза были пустыми, глядящими сквозь воду. В этот момент он казался одержимым чистотой, доходящей до безумия.

Когда таймер прозвонил, он выключил воду и за оставшуюся одну минуту быстро подошёл к дезинфектору. Достал инструменты. Высушил их и, двигаясь с невероятной скоростью и ловкостью, разложил каждый на своё место в нужных шкафчиках, расположенных над раковиной. Всё было идеально.

– Идеальная работа, – прошептал он сам себе, его голос был тихим, полным глубокого, почти сакрального удовлетворения.

Вытерев руки, Доктор направился к выходу из кабинета. Его шаги были бесшумными, уверенными. Он шёл в комнату к Кате. Следующий этап.

Этапы: 1. Доминирование.

Катя сидела в комнате, погрузившись в очередное медицинское чтиво. Страницы, исписанные мелким почерком Доктора, были для неё единственным источником знаний и развлечения.

Между тем, она небрежно жевала сладкую, тающую конфету, и фантик, без всякой опаски, прятала под матрас. Страх, что её найдут за этим занятием, давно притупился, превратившись в лёгкое пренебрежение правилами. Она уже не боялась, что её "секрет" раскроют.

Однако, когда в дверь раздался тихий, но настойчивый стук, Катя резко, как пойманная на краже еды с кухни крыса, подскочила. Мгновенно вся её небрежность исчезла. Сердце заколотилось, а руки засуетились, пытаясь запихнуть фантик глубже.

– Войдите, – выдохнула она, стараясь придать голосу привычное хладнокровие.

Дверь отворилась, и на пороге появился Доктор. Он вошёл, не говоря ни слова, его глаза, обычно бесстрастные, сейчас были наполнены какой-то странной, понимающей улыбкой. Он медленно подошёл к Кате, которая замерла, сжавшись, и протянул руку. Его пальцы, привыкшие к скальпелю, мягко прикоснулись к уголку её губ. Доктор провёл ими по коже, стирая еле заметный след шоколада, который Катя забыла убрать. Он не сказал ни слова, но эта едва заметная улыбка, этот жест, словно небрежно манипулируя найденной уликой, говорил красноречивее любых слов. Катя поняла: она попалась. Она замерла. Доктор крайне редко к ней прикасался, и каждое его касание имело значение.

2. Мотивация.

– Готова ли ты учиться дальше, дитя, тебе уже 13! – голос Доктора был тихим, почти вкрадчивым, но в нём слышалась та же абсолютная, нечеловеческая власть, что и на операционном столе. – Готова ли достигнуть уровня… – он сделал паузу, его взгляд скользнул по ней, – …уровня Бога.

Этот вопрос был скорее риторическим.

У Кати не было выбора. Она знала это. Но, пойманная за небрежностью, она ответила с вызовом, пытаясь скрыть страх от поимки за конфетами и неуверенность от предстоящего.

– Да, я готова. Уже устала стоять на этом этапе, – произнесла она, почти воспринимая это как игру, как очередной уровень, который нужно принять.

Доктор улыбнулся шире, и эта улыбка была острой, как лезвие скальпеля.

– Тогда пойдём, дитя. Скоро я назову тебя коллегой.

Он повернулся и вышел.

Дверь за ним захлопнулась так сильно, как не хлопала никогда, отрезая Катю от её маленьких, тайных радостей и открывая путь к новому, неизвестному уровню мастерства и тьмы.

Заведя её в операционную, Катя ступила внутрь уже как к себе домой. Знакомый запах даровал странное чувство привычного комфорта. Доктор попросил её подождать, голос был как всегда ровным и добавил:

– Завяжи глаза.

Катя усмехнулась. Это было её защитой, её способом справиться с тем, что она не хотела делать. Она сама, привычным движением, как каждое утро туго завязывала косы, затянула повязку на глазах, чувствуя, как ткань впивается в кожу.

3. Шоковая терапия.

– Опять свинья будет или, может, лошадь? – спросила она с наигранной иронией, пряча за этим вызовом глубокое нежелание того, что могло бы быть. – "Он точно не гигантскую конфету мне несёт сейчас", – мелькнула мысль, пытаясь убедить себя в очередной попытке отшутиться от реальности.

– Нет, – коротко ответил Доктор. Она услышала шуршание, словно разворачивают что-то в плотном пакете. Её слух, отточенный годами практики работать с закрытыми глазами, уже прекрасно ориентировался. Доктор что-то осторожно положил на стол. Катя нервно шутила, пытаясь угадать, что это. – Может, собака? Или, может, труп бандита? Ха-ха.

Доктор не отвечал.

Вместо этого он вновь взял её руки, его пальцы были привычно холодны и тверды. И её же руками он стал развязывать неизвестный пакет. Она почувствовала, как ткань расходится, и до неё донёсся новый, странный запах, такого она ещё не ощущала. Он был тонким, едва уловимым, но при этом резким и пронзительным. Он пах детством, чистотой, как свежевымытый ребёнок в мыле, с лёгким налётом чего-то сладко-молочного. Этот запах был чужим и пугающим.

Доктор её рукой взял скальпель. Катя почувствовала знакомый вес инструмента. Он повёл её рукой, и она ощутила, как острое лезвие скользнуло сквозь что-то невероятно мягкое, будто масло на утренний тост.

В этот момент Катя резко перестала шутить. Она напряглась. Всё её тело стало жёстким, как натянутая леска. Это было не животное…

– Ты готова, дитя? – голос Доктора прозвучал прямо над её ухом.

Не дожидаясь ответа, он лёгким движением руки, будто летний ветерок на улице, снял с неё повязку с глаз.

Она распахнула глаза, и мир вокруг неё зашатался. Перед ней была не "душа", которую она боялась, не абстрактное существо, а… ребёнок. Маленькое тело, лежащее на столе. Его грудная клетка была вскрыта.

Катя уставилась на него. На его маленькие, беззащитные пальчики, на чуть приоткрытые губы. На аккуратные завитки рыжих волос на голове. И на то, что было внутри.

Мгновение мир казался абсолютно беззвучным, лишь её собственное сердце стучало в ушах, как сумасшедший барабан. А потом, впервые за всю свою жизнь, она не смогла сдержать тошноту. Горькая, жгучая волна подкатила к горлу, и Катя, согнувшись пополам, опустошила желудок прямо на холодный пол операционной.

Это был не просто физический акт. Это было осознание.

Разрыв. Граница, которую она не знала, что существует, была пересечена.

И мир изменился навсегда.

Катя не помнила, как оказалась в своей комнате. Всё вокруг казалось размытым, словно она двигалась сквозь непроглядный туман. Каждый шаг отдавался глухим эхом в голове, а запахи операционной, казалось, въелись в её кожу.

Словно пытаясь смыть страшный сон, она подошла к умывальнику, открыла кран и жадно плеснула холодной водой в лицо. Раз, другой, третий… Вода стекала по щекам, смешиваясь с остатками пота и слезами.

Умывшись, она прислушалась к своему телу. Ощущение пустого, сосущего желудка, словно из неё вытянули всё живое, и отвратительный, навязчивый запах рвоты, который, казалось, витал в воздухе, жестоко напомнили: это был не сон. Всё было по-настоящему.

Она подняла глаза на своё отражение. Издерганное, бледное лицо, чужое. И тут она увидела «её».

На голове, слева, прямо над ухом, появилась тонкая, но отчётливая прядь седых волос, словно иней лёг на её тёмно-русые косы. Она провела пальцем по ней, не веря.

В этот момент дверь скрипнула, и в комнату заглянул Лёха. Он только что вернулся.

Её непривычно бледное, почти трупное лицо заставило его внутренне содрогнуться. Он был напуган, но старался не показывать этого, лишь слегка прищурился.

– Катя? Что случилось? – спросил он, его голос был глухим, но спокойным.

Она медленно повернулась к нему. В её глазах, обычно вдумчивых и расчётливых, сейчас плескался животный ужас. Она сделала шаг, затем второй, и, не контролируя себя, вцепилась в плечи Лёхи. Она упала, таща его за собой, вниз, на колени, прижавшись к нему так сильно, словно пытаясь слиться с ним и исчезнуть.

– Я… я монстр, Лёша… – прохрипела она, её голос сорвался, а тело затряслось от невыплаканных рыданий. – Теперь я монстр, Лёша, мы правда прокляты…

И в этом объятии не было утешения. Только отчаянная попытка не исчезнуть окончательно.

Этапы: Распад, формирование новой личности, контроль новой личности. Завершён. Инструмент готов.