Читать книгу: «Григорий VII. Его жизнь и общественная деятельность», страница 5

Обеспечив таким образом за собой “лучшую часть кардиналов”, Гильдебранд постарался склонить на свою сторону римских баронов и итальянских сторонников императорства. С этою целью он устроил примирение с папой вождя римских баронов, Ценция, человека отважного, решительного и за деньги готового на все. Ценций поклялся в верности апостольскому престолу. Теперь нечего было опасаться, что дворяне изберут своего ставленника. Блюстителем же императорских интересов в Италии был канцлер, епископ Григорий Верчельский, симонист, отлученный еще Львом IX за преступную связь с вдовой одного из своих родственников. “Этот самый порочный человек из всех, кого только носила земля, пользовался любовью и вниманием архидиакона до такой степени, что его можно было счесть за пришедшего с небес”. Безнаказанный благодаря снисходительности Гильдебранда, епископ Верчельский обязался во всем повиноваться ему. Грозила еще опасность со стороны Виберта, клирика Пармского, возможного императорского кандидата на тиару в силу своего ума, знатного происхождения и влияния в среде ломбардского духовенства и при немецком дворе. Гильдебранд помог ему, несмотря на нежелание Александра II, добиться важного сана епископа равенского и за свою помощь связал Виберта обещанием оказать содействие, когда придет время.

Все возможные препятствия теперь были устранены, так как для обуздания противодействия умеренных папистов и ревнителей реформы Гильдебранд располагал своим школьным товарищем Цинтием, бывшим тогда префектом Рима и начальником городских войск, затем собственными отрядами и, главное, громадным количеством золота, лучшим средством добиться расположения многочисленного продажного римского населения.

Стало быть, смерть Александра II застала Гильдебранда во всеоружии, и он немедленно принялся за осуществление своего замысла. По приказанию архидиакона Цинтий тотчас же занял вооруженными людьми Латеран для сохранения спокойствия и порядка. Сам Гильдебранд занялся приготовлением к погребению, приказав совершать трехдневное заупокойное богослужение, раздавать милостыню и держать пост. Тем временем его доверенные щедрой раздачей денег настраивали граждан к избранию архидиакона. Целая ночь прошла в суете и волнении. Многие и без денег готовы были подать за него голоса, так как он избавил римлян от столь обычных прежде грабежей и насилий. Мало-помалу брожение охватывало умы; противоречий не было слышно: либо подкупленные, либо запуганные противники молчали. К утру все было готово: громадная толпа клириков, горожан, женщин и мужчин ворвалась в церковь Спасителя, где у тела Александра находился Гильдебранд. Дружные крики “Гильдебранд епископ!” наполнили храм. Услышав эти возгласы, архидиакон хотел было обратиться с успокоительной речью к присутствующим и по обычаю отказаться от предлагаемой чести. Но Гуго Белый предупредил его, поспешно взойдя на амвон. “Братья возлюбленнейшие, – произнес он от имени высшего духовенства, – вы отлично знаете, что Гильдебранд с самого времени Льва IX возвысил и освободил святую Римскую церковь от грозивших ей опасностей. Он известен своим разумом, и лучшего или даже такого же мужа, способного управлять церковью и защищать город, мы найти не можем, а потому мы, епископы и кардиналы, избираем его единодушно нашим и вашим пастырем и епископом душ наших”. Слова Гуго только подлили масла в огонь. Толпа бросилась к архидиакону, схватила его и, несмотря на его сопротивление, повлекла в церковь св. Петра в оковах, облекла в красную мантию и возвела на апостольский престол. Новый папа принял глубоко знаменательное имя Григория VII, чтя своим выбором память учителя, низложенного светской властью, папы Григория VI.

Несмотря на такой удачный исход замыслов Гильдебранда, положение его было довольно шатко: кардиналы не согласились признать Гуго Белого своим представителем и не подписали постановление об избрании Григория. Ошеломленные быстротой хода событий, они не оказали раньше противодействия, а теперь заняли выжидательное положение. Это побудило папу постараться закрепить за собой признание христианского мира. Тотчас после вступления на апостольский престол он развил кипучую, разностороннюю деятельность: почти во все страны Европы полетели гонцы с письмами к различным лицам, которым Григорий считал необходимым сообщить о своем избрании. В каждом из этих писем он жалуется на затруднения и просит своих сторонников “молиться за него и доказать приязнь именно теперь, когда в ней ощущается наибольшая потребность”. Затем Григорий поспешил обеспечить спокойствие в Риме, удалив оттуда Гуго Белого: тот сослужил свою службу, и его дальнейшее пребывание могло только вызвать недовольство со стороны кардиналов и ревнителей реформы. Папа отправил Гуго легатом в Испанию, снабдив рекомендательными письмами, в которых называл его полномочным своим представителем. Но в то же время отдал Гуго под тайный надзор клюнийских монахов.

Трудно было провести белого кардинала; понимая, что легатство было почетною ссылкой, он отплатил Григорию, раскрывая по пути тайную подкладку его избрания. Рассказы эти не остались без последствий: Гуго Клюнийский видимо остался недоволен нарушением декрета Николая II и почти год отвечал упорным молчанием на укоры и упреки папы, не посылая ему даже обычного поздравительного письма. Точно такое же впечатление произвели разоблачения Гуго Белого и на кардинала остийского, бывшего легатом во Франции: он не явился в Рим, несмотря на неоднократные приглашения Григория, и не уведомлял даже долгое время о причинах своего неповиновения, хотя его присутствие, по обычаю, было необходимо для совершения обряда посвящения в сан папы. Само собой понятно, что Дезидерий монтекассинский прямо выражал свое недовольство: уже впоследствии принужденный явиться на поклон к новому первосвященнику, он и тут на упрек Григория: “Ты слишком промедлил”, резко ответил: “А ты слишком поспешил”.

Стало быть, грозные тучи нависали над головой смелого монаха, так как и приверженцы старины ждали только одного слова Генриха, чтоб со всех сторон наброситься на Григория. Но слово это не было сказано. Уже вскоре после своего возвышения, словно желая хотя бы внешне соблюсти клятвенное обещание, данное Генриху III, Григорий отправил его сыну письмо, в котором просил короля не соглашаться с выбором римлян, грозя в противном случае не оставить безнаказанными его проступки. Нужно знать Генриха, чтоб понять чрезвычайно тонкий расчет Григория. Грозить Генриху карой, если он признает выбор римлян, было лучшим средством заставить его дать свое согласие или вызвать открытый разрыв, который отличил бы истинных друзей от тайных врагов. И в том, и в другом случае выигрывал папа, знавший непрочность самодержавия в Германии. Тем не менее Григорий готовил вооруженный отпор на случай вмешательства Генриха: если король, пишет папа доверенным лицам, воздаст нам ненавистью за любовь, всемогущему же Богу пренебрежением Его справедливых заповедей за сан королевский, то да минет нас, по милости Божьей, угроза, гласящая: “Проклят тот, кто удерживает меч Его от крови”. “Ибо несвойственно нам ставить закон Бога ниже личной приязни или уклоняться от стези истины из расположения к людям, так как апостол говорит: если б я угождал людям, то не был бы рабом Христовым. Если же король не пожелает кончить дело миром, то мы не должны отступать от своей матери святой римской церкви. Для нас, без сомнения, обязательнее противостоять королю до пролития крови, защищая истину ради его же блага, чем обречь и его, и себя на вечную гибель, соглашаясь с несправедливостью ради исполнения его желаний”.

Ясное дело, Григорий не думал отказываться от сана папы в случае несогласия Генриха. Король, действительно, хотел было вступиться за свои права, как советовали немецкие епископы, но вмешательство Матильды и Агнессы смирило его порывы. Еще более существенное значение имели мятеж саксонцев и крамолы князей, надолго отвлекшие силы и внимание Генриха в другую сторону. Он предоставил итальянские события собственному их течению. Такое поведение римского патриция заставило всех недовольных возвышением Гильдебранда либо примириться с ним, либо затаить свои истинные чувства до более удобного времени. Григорий мог беспрепятственно готовиться к возвышению в сан римского первосвященника, последовательно проходя лестницу церковных ступеней от простого монаха до высоты престола вселенского епископа: 22 мая 1073 года он принял священство, а 30 июня получил посвящение в епископы и сделался духовным главой всего западноевропейского мира.

Весть об этом быстро разнеслась всюду, и из разных уголков Европы Григорий получил поздравительные послания и от могущественных светских владетелей, и от епископов, и от монахов – честь, которой уже давно не удостаивались папы. В этих посланиях выражались надежды, возлагаемые на него восторженными поклонниками: “Мощно восстань, – гласит одно из них, – на амалекитян и мадианитян, вторгнувшихся в стогны израильские, и обуздай этих чудовищ. Опояшься мечом, который не следует, по словам пророка, удерживать от пролития крови, так как, по обещанию, он низложит сынов плоти. Ни страх, ни угрозы да не отклонят тебя от святой борьбы. Ты стоишь на высоком посту; глаза всех обращены на тебя; каждый ожидает от тебя великого. Но нелепо подстрекать тебя: ты с чудным рвением замышляешь большее, чем может предвидеть наша близорукость, и подобно орлу вперяешь свой взор в солнце”.

Действительно, Григорий лучше всякого другого знал, что ему делать теперь, и не его надо было побуждать к деятельности и борьбе, для успешного продолжения которых он не остановился перед таким решительным шагом, как нарушение канонических и соборных постановлений.

Глава IV. Цели и средства Григория VII

Взгляд Григория на состояние церкви, обязанности папы и свой долг. – Душевный разлад. – Происхождение светской власти; преимущества и права пап. – Конечная цель. – Безбрачие духовенства как средство. – Борьба и победа. – Инвеститура. – Папа – владыка мира. – Средства Григория

Вся деятельность Григория VII вытекала из его взгляда на состояние современной ему церкви, которое представлялось ему в самых мрачных красках.

“Безграничная скорбь и глубочайшая печаль угнетают меня, – пишет он Гуго Клюнийскому. – Восточная церковь по наущению диавола отпала от правой веры, и исконный враг там и сям умерщвляет христиан. Когда же посмотрю на страны запада, или полудня, или севера, то с трудом нахожу епископов, достойных, по вступлению и жизни, своего сана, таких, которые управляли бы христианскими народами из любви ко Христу, но не из-за мирских побуждений. Да и между светскими владетелями я не знаю таких, кто не предпочитал бы свою честь – божьей, выгоду – справедливости. Те же, среди которых я живу – римляне, ломбарды и норманны, в моих глазах хуже евреев и еретиков”.

“Правители и князья мира сего, – гласит другое письмо, – все ищут своего, а не того, что угодно Иисусу Христу: презрев всякий стыд, они угнетают церковь, как ничтожную служанку, и ни капли не боятся производить в ней неурядицы, лишь бы иметь возможность удовлетворить свои страсти. В свою очередь священнослужители, вместе с получившими в свои руки кормило церковное, почти совершенно не исполняют заповедей Божиих, оставляют в пренебрежении свои обязанности по отношению к Богу и вверенным им овцам, стремятся, занимая церковные должности, к мирской славе и чрезмерными расходами на себя недостойно растрачивают для удовлетворения своей гордости то, что при тщательном распределении должно было бы принести пользу многим. Между ними народ, не только не направляемый на стезю справедливости ни руководством высших, ни узами повелений, а даже примером власть имущих наученный вредному и противному христовой вере, питает склонность и ревностно рвется почти ко всему беззаконному и носит имя христиан, не скажу без исполнения своего долга, но почти без уважения к вере”.

Такое безотрадное состояние веры и церкви, по мнению Григория, возлагало на папу некоторые обязанности:

“Мы против воли взошли на корабль, – пишет он, – несомый силой ветров, напором вихрей и волн, вздымающихся до небес, по бурному морю в неведомую даль. Однако он, хотя и с опасностью, идет вперед и исследует скрытые скалы и утесы, далеко поднимающиеся в высоту. Святую римскую церковь, во главе которой против желания находимся мы, недостойные, ежедневно и беспрерывно потрясают различные напасти и весьма многочисленные преследования лицемеров, коварство и хитрые наветы еретиков, тогда как светские власти и тайно, и явно разрывают ее на части. Идти навстречу всем этим напастям, тщательно охранять церковь от них, – после Бога, составляет нашу обязанность, и забота о ней днем и ночью сжигает и беспрерывно терзает нас. Помимо сознания своих обязанностей, меня побуждают к борьбе со злоупотреблениями и нестроениями в церкви признательность и страх: признательность, потому что св. Петр ласково вскормил меня с малолетства в своем доме и милость Господа Бога нашего выбрала меня наместником такого пастыря для управления святой матерью нашей, как бы считая меня на что-либо годным; страх, так как грозно звучит божественный глас, глаголя: проклят человек, удерживающий меч Его от пролития крови, то есть слово проповеди от порицания сынов плоти.

Да и поставлены мы на апостольский престол для того, чтобы, желаем или не желаем, возвещать истину и справедливость всем народам, главным образом христианам, так как Господь сказал: Взывай громко, не удерживайся, возвысь голос свой подобно трубе и укажи народу моему на прегрешения его, и в другом месте: Если не возвестишь нечестивому о нечестии его, взыщу душу его из рук твоих”.

Под давлением этой тяжелой ответственности и страшного бремени Григорию не раз приходилось переживать мучительную внутреннюю борьбу. О его душевном состоянии в такие тяжелые минуты дает наилучшее представление откровенное письмо к клюнийскому аббату, которому Григорий обыкновенно открывал свое наболевшее сердце:

“Если бы это было исполнимым, я желал бы, чтобы ты вполне знал, какие напасти меня угнетают, какой труд, ежедневно возрастающий, утомляет и сильно смущает меня своим ростом: ведь тогда братское сострадание привлекло бы тебя ко мне; чрез страдания, испытываемые моим сердцем, и ты проливал бы слезы; сердце твое излилось бы пред Господом, чтоб бедный Иисус, благодаря которому все существует и который всем управляет, простер бы руки и с обычной благостью освободил бы несчастного. Ведь и я часто молю Господа, чтоб Он, по своему усмотрению, либо меня призвал из этой жизни, либо чрез меня помог бы общей матери. Однако Он и до сих пор не вырвал меня из великих напастей, да и жизнь моя не принесла упомянутой матери столько пользы, сколько я надеялся: когда оглянусь на самого себя, то нахожу, что для меня нет надежды на спасение, кроме разве милосердия Христова, ибо если бы я не надеялся, что пришел для лучшей жизни, я не оставался бы в Риме, где нахожусь в силу принуждения, Бог свидетель, уже с двадцати лет. Я живу в скорби, которая во мне ежедневно возобновляется, и в надежде, осуществление которой, увы! о горькое разочарование, – чрезвычайно затягивается. Как бы умирая, я жду Того, Кто связал меня своими узами, привел против воли в Рим и окружил здесь тысячью страданий. Я говорю Ему: поспеши, не медли. Ускорь, не мешкай и освободи меня из любви к св. Марии и блаженному Петру. Но так как похвала не имеет цены в устах грешника и святая молитва не скоро достигает божьего престола, потому что ее произносит человек, жизнь которого не совсем похвальна и дело мирское, – я заклинаю и усиленно прошу людей благочестивых молиться за меня ради любви, которой должно любить общую мать, святую церковь”.

Стало быть, общество, по собственному признанию Григория, было целиком поглощено мирскими заботами и стремлениями. В обязанности папы входило пересоздать его, заставив искать вечного блаженства, не упиваться прелестями земной жизни. Обратить народ на путь истины Григорий считал своим долгом и призванием. Вера в свою миссию наполняла все его существо, и ее не убивали вполне минуты уныния, приводя только к сомнению в возможности личного спасения, ценой которого он думал купить благо человечества, избавив его от духовной смерти. Для общего блага и спасения он готов был погубить свою душу греховной жизнью и мирскими стремлениями. Коренной причиной церковных и общественных нестроений Григорий считал самый строй современной ему жизни, где руководящее положение было занято светской властью, которая и по природе своей, и по происхождению не имела на него никаких действительных оснований: