Читать книгу: «Помните, мистер Шарма», страница 2

Ади запер за собой дверь, бросил сумку на пол и рухнул на диван. Скинув туфли на ковер в гостиной, потянулся за пультом от телевизора.

– Бабу⁹? – раздался низкий хриплый голос, словно кто-то откашлялся, и Ади закрыл глаза. Он совсем забыл об Амме. – Бабу? Бабу? Бабу? – Амма блеяла, блеяла, пока не встала и не прошла через гостиную, мимо столовой и кухни к своей двери (его двери). Она вставила зубы и надела толстые очки, в которых ее глаза казались похожими на золотых рыбок; белое сари покрывало ее голову, как капюшон, и ему вспомнился Скелетор, величайший враг Икс-Мена, но он не смог заставить себя улыбнуться. – Кхаек, – сказала она, поедая воздух костлявыми пальцами.

Он принес из холодильника какие-то остатки и разогрел, глядя, как поднос медленно вращается внутри микроволновки. Отец подарил Ма микроволновку на годовщину, и хотя Ма была рада, Ади казалось несправедливым, что он просто передарил подарок младшего коллеги, который хотел повышения.

Когда духовка запищала, он переложил еду на специальную стальную тарелку Аммы и отнес в ее кровать (в свою кровать!) вместе со стаканом холодной воды. Решив, что на какое-то время еда сможет ее занять, он отправился в туалет почитать газету. Но не прошло и трех минут, как тарелка со звоном упала на пол и Амма снова начала звать. Ее голос был громким и хриплым, и Ади открыл дверь туалета. Зажмурив глаза, он пробормотал короткую молитву Шиве, Повелителю Смерти, прежде чем быстро зажать уши и взять свои слова обратно.

Когда он вышел, голос Аммы изменился, стал мягче. Теперь она говорила не с ним, а с каким-то Кусесаром. Он не знал никого по имени Кусесар, а телефона в спальне не было, и на миг Ади испугался. Он не мог разобрать многое из того, что она говорила: на своем деревенском языке, похожем на хинди, но не совсем, и вместо «я» повторяла «мы», как иногда отец по телефону.

Пытаясь вспомнить, запирал ли он входную дверь, Ади заглянул в комнату. Она разговаривала с плакатом Пита Сампраса¹⁰ на его шкафу. Он хотел убрать ее тарелку, но она вылила туда воду из стакана и вымыла в ней руки, так что получилась желтая лужа с плавающими кашеобразными кусочками, похожая на рвоту.

– Бабу? – Она заметила его. – Расгулла¹¹?

Ма запретила Амме есть расгулла, что только укрепило ее решимость просить это лакомство каждый божий день. Ма сказала, что оно ей не подходит, потому что у нее «проблемы со здоровьем» и ей нужно быть осторожной. Но Ади его тоже не давали, потому что он должен был беречь зубы, он тоже должен был быть осторожным. Тогда почему расгулла всегда лежали в холодильнике? Кому они подходили, эти губчатые, наполненные сиропом сырные шарики?

– Нахи хай, – он покачал головой. – Расгулла нет.

Амма уставилась на него, ее глаза были пустыми, как у младенца.

– Бабу? Бабу? Бабу? – вновь начала она, но он закрыл дверь и ушел. Ее голос следовал за ним, как нищий в храме, дергавший за одежду, но он не собирался спорить с тем, кто не понимает слова «нет». «Лучший способ общения с младенцами, – считал он, – не обращать на них внимания, и в конце концов они заткнутся, или уснут, или еще что-нибудь придумают».

* * *

Проведя целый день в полном одиночестве, он не мог придумать, чем бы заняться. Все, что раньше казалось таким заманчивым в мечтах на уроках математики, – игра с «Солдатами Джо», гонки машинок «Hot Wheels» в гостиной, попытки побить рекорд в «Супертанках» – все это казалось ребячеством, чем-то, что стоило оставить в прошлом лете.

Сидя на диване, на том месте, где обычно сидел отец, Ади откинулся на подушки и переключал каналы в надежде найти что-нибудь кроме «Счастливых дней». Он проверил «Касио» – только 14:42. Время после обеда было самым паршивым. По всем каналам крутили только дрянные шоу и рекламу телемагазинов, в лучшем случае пошлые болливудские комедии или странные вестерны, где старики в больших шляпах стояли и щурились друг на друга, жуя и сплевывая, как скучающие рикши. Немного получше становилось в четыре часа, когда показывали «Большой ремонт». Хотя Ади казалась несколько странноватой их одержимость инструментами, ему нравилось наблюдать за тремя длинноволосыми парнями в джинсовых куртках и кроссовках «Найк». Они напоминали ему, как они с Санни подшучивали над Банни, называя его малышом, хотя Банни был всего на восемь минут моложе брата.

Смех прервал грохот из комнаты Аммы, за которым раздался протяжный стон. Подбежав, Ади увидел, что Амма, похожая на груду скомканной одежды, лежит на полу рядом с инвалидной коляской. Стараясь не вдыхать исходивший от нее запах, напоминавший смесь тигрового бальзама с гнилыми бананами, он схватил ее за руки, одновременно грубые и мягкие, как папье-маше, и тут же ослабил хватку, опасаясь случайно разорвать их на части. Встав позади Аммы, он попытался поднять ее, но она запротестовала.

– Джаа-ил, бабу, ту джаа-ил, – повторяла она, и он не сразу понял, что она велит ему уйти.

Он увидел, что ее сари застряло в колесе кресла и задралось, обнажив большую часть ее левой ноги и даже ягодиц. Сперва он этого не заметил, потому что ее нога больше походила на смятый коричневый бумажный пакет, сморщенный и бесформенный. Он потянулся, чтобы освободить конец ее сари, и оно упало ей на ногу. Только тогда он понял, что Амма плачет.

Он оставил ее в покое и закрыл дверь, сделав достаточно широкую щель, чтобы заглядывать внутрь. Она повернулась и очень медленно поднялась на инвалидное кресло. Когда она докатилась до туалета, он готов был ей аплодировать. Когда же вышла из туалета и осторожно перебралась обратно на кровать, он вновь вернулся на диван.

Думая о том, сколько Амме лет, Ади не мог поверить, какой хрупкой она казалась, словно могла сломаться пополам от малейшего удара. Он всегда ассоциировал возраст с силой, выносливостью, старым деревом пипул, которое возвышалось над двухэтажным соседним храмом, гигантской двухсотлетней черепахой, о которой он читал в газете. Ему казалось неправильным, что люди, в отличие от деревьев и черепах, с возрастом становятся меньше и слабее, пока не превращаются обратно в хилых маленьких детей, беспричинно плачущих и с трудом способных держаться на ногах.

Он понял, что в гостиной стало темно, и улыбнулся. Открыл стеклянную дверь, вышел на балкон. Небо наконец стало серым, затянулось облаками, раздутыми в медленном, завораживающем танце. На их фоне сверкали и переливались разноцветные бриллианты. Наступил сезон дождей, а вместе с ним и сезон запуска воздушных змеев. Скоро небо заполонят маленькие бумажные птички, рвущиеся на свободу.

В дни, предшествовавшие Дню независимости, по причине, которую никто до конца не понимал, да и не пытался понять, все мальчишки откладывали крикетные биты, покидали парки и автостоянки, отправлялись на крыши, устремляли взгляды в размякшее от дождя небо. Все копили деньги, чтобы купить лучших воздушных змеев – хороши были и пластиковые, тонкие, прочные и блестящие, но ничто не могло сравниться с настоящим бумажным змеем, вроде тех, что делались в Старом Дели, с тонкой, как волос, нитью манджа, покрытой крошкой стекла, достаточно легкой, чтобы поднять змея в облака, достаточно острой, чтобы разрезать складку под фалангой указательного пальца. Пластырь на этом пальце, желательно с проступившим пятнышком крови, был высшим знаком чести. Самому Ади так и не удалось заработать такой знак. Он не мог даже соврать – все знали, что ему с трудом удается оторвать змея от земли. Как бы сильно он ни дергал за нить, своевольный зверь поднимался только на несколько секунд, а затем поворачивался с преднамеренной яростью, чтобы снова рухнуть на бетон.

Ади увидел его на крыше многоквартирного дома через дорогу, и несколько секунд ушло, чтобы зафиксировать факт его появления, чтобы постараться принять его. Это был тот же самый стервятник, точно так же на него смотревший. Тогда, в темноте, он показался Ади жутким, но при дневном свете выглядел куда менее устрашающим.

Ади внимательно оглядел птицу смерти: лысую розовую голову, наклоненную вбок, длинную изогнутую шею в пышном воротнике белых перьев, сложенные крылья, придававшие стервятнику солидность соседских дядюшек на вечерней прогулке, сцепивших руки за спиной и поводивших плечами, и большое, пушистое тело с маленьким брюшком, которое, казалось, мягко вздымалось, как при долгом, глубоком вдохе, предшествующем речи. Теперь птица казалась не только не страшной, но и смешной.

– Чутия¹², – пробормотал Ади себе под нос, и стервятник, казалось, вздрогнул, его крючковатый серебряный клюв поднялся, словно он был потрясен. – Кия¹³? – спросил он, на этот раз громче. – Чего тебе надо? На что ты смотришь?

Стервятник отвернулся, и Ади огляделся в поисках чего-нибудь, чем можно было бы в него запустить. Интересно, осталась ли у него та старая катапульта, из которой они с Санни-Банни по очереди стреляли камешками в пустые банки из-под «Фанты». Нет, вспомнил он: мама забрала ее, сказав, что катапульта слишком опасна для таких маленьких детей, как они.

Он посмотрел на птицу и обнаружил, что она снова глядит на него. Обернувшись, Ади почувствовал, как его тело напряглось, а ладони сжались в кулаки. Словно вся злость, копившаяся в течение дня, – ярость, медленно кипевшая с тех пор, как Ма ушла, – теперь начала подниматься, и он задрожал, как крышка горшка с готовым рисом.

– Что такое? – закричал он. – Кошка язык откусила? Говори, бехенчод!

– Эй! Следите за языком, мистер Шарма. Я не приму такое хулиганское поведение. – Стервятник покачал головой.

Что сейчас произошло?

– Кия… кия бола ту?¹⁴

– Нет, и этот ужасный ту-ту язык я тоже слушать не желаю.

Это было невозможно. Птица сидела слишком далеко, через улицу, и ее голос не мог быть таким громким и ясным, как будто говорил ему в самое ухо.

Кроме того, это была птица.

– Итак, – продолжал стервятник, – если у вас есть ко мне вопрос, во-первых, возьмите назад свои скверные слова. Во-вторых, говорите на правильном английском и не забывайте о манерах. Тогда и только тогда я выполню вашу просьбу. В противном случае я не скажу ни слова.

– Блин-черт-дерьмо-жопа!

Ади, спотыкаясь, вернулся в гостиную и захлопнул дверь. Лег на диван лицом вниз, крепко зажмурил глаза, но чувствовал, что стервятник выглядывает из-за тонких занавесок, ощущал шеей его обжигающий взгляд. И сделал то, чего не делал уже очень давно. Он откинул простыни по бокам дивана, опустился на пол и бочком заполз в свою пещеру.

– Ди? – позвал он, его язык едва двигался, чтобы образовать мягкое «д», нерешительное «и» – не более чем хриплый стон, вырвавшийся из груди. Ответа не последовало. – Ди? Ты тут?

Была ли она когда-нибудь там, даже много лет назад? Слышал ли он когда-нибудь ее теплый шепот, ее тайный смех или все это было фантазией маленького мальчика? Он был уже слишком взрослым, чтобы всерьез задаваться такими вопросами. Но сейчас, в этом пустом доме, под горячим взглядом птицы, он понял – у него не осталось никого, кроме нее.

– Прости, – сказал он. – Я давно собирался с тобой поговорить, но…

Что он мог сказать? Что перерос своего первого друга, помогавшего пережить самые шумные, самые одинокие ночи детства? Или что он позвал ее только сейчас, потому что почувствовал, как старая тьма снова поднимается над потрескавшимся, покрытым крапинками полом их дома, и ему снова не к кому обратиться?

Он рассказал Ди о своем лете, о прощальной ссоре с Санни-Банни и об Амме, о том, что она мочится в кровать – в его кровать! – так что теперь матрас покрыт резиновой простыней, и что в комнате всегда пахнет смертью и антисептиком. Он рассказал ей, что, с другой стороны, родители больше не ссорятся. Это была ложь, но он думал, что Ди будет лучше, если ей покажется, что все может измениться.

И только одного сказать ей он не смог. Он не знал, как это сделать. Он понимал, что должен быть храбрым и сильным; клялся ей в этом так много раз теми давними ночами. Как он мог позволить ей увидеть его таким? Маленьким мальчиком, который прячется в воображаемой крепости, испугавшись большой глупой птицы?

Он покачал головой и сделал то, чему научился, когда стал слишком взрослым, чтобы разговаривать с вымышленными друзьями. Он закрыл глаза, замедлил дыхание и притворился спящим. Он позволил пульсирующей тьме медленно заглушить голоса в голове.

3. Да что осталось терять-то?

Пустые послеобеденные часы смывались муссонными ливнями и, несмотря на воскресное землетрясение, толчки которого он все еще ощущал костями, неделя шла – не так быстро, далеко не так гладко, как прежде, но шла тем не менее.

Спустя всего несколько дней после того, как Ма ушла, об этом, казалось, знал весь мир. Знали полицейский и его приятель в штатском, зачем-то постоянно торчавший в будке (может, это был шпион?), знал сардаар-джи с первого этажа, который все время мучительно потягивался, знали тетушки в развевающихся ночнушках и их маленькие дети с бутылками на шеях, знал человек, который мыл машины, умудряясь при этом не выпускать сигарету изо рта, знала семья из четырех человек, которые разбили лагерь позади парка и работали как единое целое, с утра до ночи гладя одежду. Одежду всех в колонии – все замирали на полуслове, на полупотягивании, на середине движения большого черного утюга, раскаленного на углях, и таращились на него. Взгляды, которые они на него бросали, были полны любопытства и замешательства, но больше всего в них было обжигающей жалости. Да вы только взгляните на этого бечара бача, бедного мальчика, которого бросила мать, такой грустный, ц-ц-ц, как он будет жить, как он вообще до сих пор жив?

К концу недели Ади выработал привычку никому не смотреть в глаза. Первым условием стала скорость. В шесть утра «Касио» взрывался под подушкой двухцветной бомбой, и в постели нельзя было задерживаться ни на секунду, поэтому он тут же вскакивал и начинал одеваться. Спустя двадцать пять минут, аккурат перед тем, как у отца заканчивалась пуджа, он уже был готов – рюкзак на плечах, сэндвич с хлебом и маслом завернут в фольгу.

– Пока, – говорил он у двери чуть слышно, чтобы отец с трудом мог разобрать, и захлопывал ее за собой.

Снаружи ему приходилось полностью переключаться на скоростной режим. Вместо того чтобы брести, как раньше, к автобусной остановке, он проскальзывал в узкий переулок между многоквартирными домами, уворачиваясь от размокших окурков, пустых бутылок из-под лимонада и замшелых луж от кап-кап-капов кондиционеров, и ждал, пока не видел, как появляется автобус в начале улицы. Срезав переулок, появлялся, как ниндзя, как раз в тот момент, когда автобус подъезжал к остановке, и запрыгивал внутрь, прежде чем кто-нибудь успевал его заметить. Миссия выполнена.

Конечно, все это помогало избегать и стервятника. Ади уже несколько раз видел, как чертова птица прячется на дереве или крыше соседнего дома, но решил не обращать на это внимания. Он был уверен, что речь стервятника ему почудилась – может, он слишком устал, или проголодался, или еще что-нибудь. Очевидно, он понимал, что стервятники не могут говорить, так что слова, по всей видимости, просто прозвучали в его голове. Желания проверять эту теорию не было. Проблем и так достаточно, не хватало еще спятить. Нужно было тащиться сквозь бесконечные дни, и Ади начинал учиться: не обращать внимания, не задумываться, не видеть, не пытаться размышлять обо всем сразу.

* * *

В школе он чувствовал себя спокойнее, чем когда-либо. Он привык сидеть впереди и вскоре понял, что это неплохое место. Микки, новый сосед, не говорил ни слова, зато после того, как Ади спас его от очередного визита к директору, стал по утрам едва заметно кивать ему. Учителей по большей части интересовало то, чем занимаются на задних рядах, и тех, кто впереди, почти не заставляли отвечать на вопросы или читать вслух отрывки. В каком-то смысле Ади даже радовало, что не с кем было поговорить. Что вообще можно было сказать? Расписание накладывало свой порядок на день, и можно было отключить часть разума – надоедливую, детскую часть, которая, когда ей нечем было заняться, начинала задавать вопросы без ответов.

Большую часть времени это прокатывало, даже на переменах, хотя на него странно смотрели оттого, что он сидел за партой и читал учебник по истории. Единственное, что его беспокоило, так это Нур, которая то и дело оборачивалась и бросала на него любопытные взгляды, словно желая что-то сказать. Наконец, в пятницу, во время перерыва между занятиями, он понял, что это может быть.

– Хм, послушай. – Ади откашлялся, и она повернула голову, словно ждала его голоса. Под ее сияющими локонами он мельком увидел серьгу – крошечный диско-шар, переливающийся тысячей цветов, – но она исчезла в одно мгновение, как падающая звезда в ночи. – Твоя книга у меня. Это, хм…

– Я знаю, – сказала она, хмурясь или улыбаясь, он не разобрал.

– Я имею в виду… – Он почесал ухо. – Сейчас у меня ее нет, принесу завтра.

– Хорошо. – Она продолжала смотреть на него, будто ждала чего-то большего. Она и впрямь странная, подумал он, чувствуя, как его обжигает ее лазерный взгляд. Это произвело на него своеобразное впечатление – захотелось отвести глаза, спрятаться под письменным столом, раствориться в каплях дождя, барабанивших по окнам. И в то же время ее сияющие карие глаза вызывали у него желание сказать ей, что он перечитал каждое стихотворение трижды, что каждый раз он чувствовал, что читает их в первый раз, открывая новые смыслы, которые до этого упустил. Но голос словно застрял где-то в животе, и Ади мог лишь копаться в рюкзаке, как соседская собака в клумбе.

– Да мне не к спеху, – ответила Нур и отвернулась, когда вошел учитель математики и все встали. Впервые он почувствовал к сэру Принцу с вечно кислым выражением лица что-то вроде благодарности за то, что избавил его от неловкого разговора. И в то же время ему хотелось, чтобы разговор никогда не заканчивался.

* * *

Да, в школе стало полегче, но путь домой становился все утомительнее. Пока автобус мчался через Дели, сворачивая в пробки на кольцевой дороге, гудя сквозь хаос строительства эстакады, грохоча по новому мосту через Ямуну на далекий восток, Ади глубже вдавливал тело в сиденье, задаваясь вопросом, по-прежнему ли, когда он вернется домой, входная дверь будет заперта. Это длилось уже неделю.

Он остановился у двери и прислушался. Из кухни не доносилось ни звука, никто не спорил с Аммой, никто не разговаривал по телефону – только тишина, звеневшая в ушах. Он хотел было подняться на террасу, но было слишком жарко. После утреннего ливня солнце вернулось и с новой яростью нагоняло потерянные часы.

Он шагнул внутрь и осторожно запер за собой дверь. Всего за несколько дней без Ма дом начал разваливаться. Повсюду валялись тряпки и скомканные газеты, потерянные носки и перевернутая обувь, раскрытые упаковки от печенья и пробки от кетчупа, чашки с пятнами от чая и покрытые коркой ложки. В чем-то Ади был виноват сам, но большая часть мусора появлялась из-за отца. Оба они привыкли ходить по дому, как младенцы в ходунках, оставляя за собой след из грязи. Они не задумывались о том, что кто-то всегда был рядом, чтобы за ними убрать.

Решение отца в первый же день состояло в том, чтобы найти Ма замену. Он предложил удвоить жалованье тете Рине, если она будет проводить у нас весь день, заботиться об Амме и содержать дом в чистоте. Но это слишком тяжело, чтобы справиться в одиночку. Аммы было много для кого угодно, даже для Ма. И мешала еще одна проблема: тетя Рина принадлежала к слишком низкой касте, то есть была слишком «нечиста», чтобы подавать еду Амме, так что у Ади не было выбора, кроме как кормить ее самому.

– Бабу? – позвала она.

Он бесшумно вошел и неподвижно, как мертвый, лежал на диване едва дыша, но она все же могла понять, что он дома. Разве старики не должны быть глухими? Слух Аммы был еще острее, чем у самого Ади, и он понимал, что прятаться бесполезно. Как только она заплачет, то начнет битву, в которой он просто не сможет победить. Он пошел на кухню, положил еду в ее тарелку, принес в комнату.

– Бабу? Тохар Май? Каб аавела?

Она повторила это еще дважды, прежде чем он понял. Она хотела знать, когда Ма вернется. Ади захотелось швырнуть тарелку ей в лицо. Это ведь она была во всем виновата, разве нет? Если бы она не появилась спустя столько лет и не заняла его комнату, их дом, всю их жизнь, ничего бы не случилось. Почему она не вернулась в свою деревню? Почему не умерла? Он закрыл глаза и вновь открыл, и гнев прошел.

Может быть, это была ее вина, но не совсем. Демоны, которых она разбудила, всегда были здесь, шевелились под простынями, вытягивали пальцы ног. Теперь она была в том же положении, что и он – в доме, в котором ей быть не хотелось, – и понимала даже меньше него.

– Куш дин баад, – медленно произнес он, ставя тарелку на кровать. «Через несколько дней», – это все, что сказал ему отец в воскресенье, когда Ади перестал рыдать.

Амма посмотрела на него снизу вверх, ее глаза были пусты, как будто она ему не верила. Он не мог ее винить – он и сам не верил.

* * *

Отец вернулся домой поздно, когда тетя Рина уже все приготовила и ушла, когда Амма уже поела и легла спать. Ади услышал шаркающие шаги, прежде чем отец нажал кнопку звонка в своей обычной манере, как будто злился на дверь, что она не открылась сама по себе. Ади выключил телевизор и подбежал к двери. В гостиной он накрыл чайный столик, поставил две тарелки и разложил еду, стал ждать, изо всех сил стараясь не обращать внимания на бурчащий желудок.

Запах проник в дом раньше, чем вошел отец – резкая, затхлая, кислая вонь, так что Ади пришлось задержать дыхание. Это был запах тех ночей много лет назад, когда проклятия отца наталкивались на молчание мамы, ссоры часто заканчивались грохотом, пощечиной, приглушенным рыданием. Битва длилась годами, и в конце концов тишина, медленно просачиваясь в стены их дома, осталась. С одного взгляда на отца – галстук развязан, мятая рубашка выправлена из штанов, ни дать ни взять школьник после потасовки – он понял, что делать. Ади вновь упал на диван и открыл маленькую красную книжку, стараясь скрыть обложку. Подзаголовок на языке урду мог стать для отца красной тряпкой. Хотя ей могло стать все что угодно, от растрепанных волос до неуважения, которое чудилось ему в самом невинном взгляде. Это как в «Парке Юрского периода», подумал Ади – когда тираннозавр смотрит прямо на тебя, надо оставаться неподвижным, не дышать, не моргать, просто ждать, пока он не двинется дальше. Малейший признак жизни, и ты мертв.

Как только Ади понял, что отец не выйдет из спальни, он убрал еду со стола – самому есть уже не хотелось. Какое-то время лежал в постели, пока храп отца не достиг полной громкости, посылая вибрации по полу, вверх по кровати и в его копчик. Потом поднялся и с тапочками в руке побрел отпирать входную дверь.

На террасе было тихо, если не считать гула кулеров и кондиционеров, установленных на окнах внизу, и легкого ветерка, несущего сладкий, пьянящий запах мокрой земли.

Вот что он раньше любил больше всего на свете: дожди. Особенно муссонные. Они были самым захватывающим явлением природы, лучше даже, чем желтые зимние туманы. Когда они приходили, небо рассекали плотные пули и били по макушке с удивительной силой, словно камешки, брошенные шаловливыми богами, и ощущалась тяжесть долгого подъема к пику лета. Даже когда небо опускалось полосами, стенами воды, которые превращали дороги в реки и автомобили в острова, которые отключали электричество, он любил дожди и спокойствие, которое они приносили, на какое-то время, на несколько часов замедляя мир до полной остановки, заглушая весь шум, который никогда не прекращался. Теперь он впервые пожелал, чтобы дождь закончился. Это лишь напоминало о прошлом воскресенье.

Перебравшись на невысокую стену, отделявшую их террасу от террасы соседей, Ади взобрался на уступ над дверью. Перекинув ноги через край, оглядел многоквартирные дома вокруг. Долго искать не пришлось – стервятник был именно там, где он видел его в последний раз, на крыше дома напротив, возле черного бака с водой.

Да что осталось терять-то?

– Ты правда умеешь говорить? – спросил он чуть громче шепота или желания.

Тишина.

– Хорошо, беру свои слова обратно. Ты не чутия. Пойдет?

Птица отвернулась, как маленький ребенок, который скрестил руки на груди и хотел казаться сердитым.

Что он творил? Всерьез пытался поговорить с птицей? Он покачал головой и усмехнулся. Черт его знает, но почему-то ему было стыдно, что он назвал птицу непечатным словом. Он вспомнил, как однажды называл чутией Санни, а Ма услышала. Ему казалось, это просто смешное глупое слово, но Ма в жизни так не злилась. Она даже повторила отцовскую угрозу отправить его в школу-интернат и успокоилась, лишь когда он извинился и поклялся жизнью, что больше не произнесет ни одного гаали. И вот именно сейчас он решил нарушить эту клятву!

– Ладно. – Он вздохнул. – Сэр, примите мои искренние извинения за грубость. Обещаю впредь следить за своими манерами и говорить с величайшим уважением…

– Это еще что такое? Письмо английской королеве?

– Что? – Он вздрогнул, вновь поразившись тому, что услышал голос, звучавший четче и реальнее, чем его собственный.

– Что значит «что»? Вздумали надо мной посмеяться, мистер Шарма? Эти фокусы мне хорошо знакомы. Говорите нормальным языком, только, пожалуйста, без мата.

– Окей.

– Теперь, отвечая на ваш вопрос, позвольте вам сказать…

– Какой вопрос?

– Вопрос, который вы мне задавали, мистер Шарма. Вряд ли у вас настолько слабая память?

– А, ну, типа того.

– Что за «типа того»? Отвечайте «да» или «нет». И не перебивайте, когда говорит старший. Это плохая привычка.

– Старший? – он не смог сдержать усмешки.

– А что не так? Разве я не старше вас?

– Хм… ну не знаю…

– Вы действительно не знаете. Вы ничего не знаете, верно? Я не только старше вас, я старше и всех остальных, кто старше вас. Я стар, как…

– Подождите-ка! Про стервятников я читал, их срок жизни меньше двадцати лет. Так что очень уж старым вы быть не можете. Вы все врете!

– Срок жизни – неоднозначное определение, мистер Шарма. Его можно понимать по-разному. Мы не такие, как вы, мы не взрослеем медленно-медленно, не сидим в школе по двадцать лет. Для нас время устроено иначе. Мы можем прожить семь сроков жизни раньше, чем вы научитесь говорить свое имя.

– Значит, вы волшебные существа? У вас, типа, есть суперспособности?

– Ишь ты. – Птица покачала головой и раздраженно цокнула – Ади задумался, есть ли у стервятников язык. – Для вас все волшебное, верно? Все, в чем вы не разбираетесь. Такие простые у вас у всех умы. Нет, мистер Шарма, я не волшебник.

– А кто вы?

– Я дополнительный совместный секретарь и заместитель генерального директора Департамента исторической корректировки, отвечающий за ожидающие разрешения дела.

Как ни старался, Ади не смог сдержать смех.

– Что это вообще значит?

Стервятник вздохнул, как учитель, уставший отвечать на глупые вопросы.

– Вы, люди, – сплошная головная боль. Вы без остановки творите беспорядок за беспорядком на протяжении всей истории. А потом забываете об этом всем, пускай себе гниет. Само собой, что убирать за вами должны мы, стервятники, да?

– Но… если это человеческий беспорядок, какое вам до него дело?

– Ах, да, в этом-то и проблема. Вы, люди, идете по этому миру так, будто он создан для вас, но не в соответствии с вашими запросами. Как будто все, что здесь происходит, исключительно вам одним доставляет неудобство. Нет. Вы делите этот мир со всеми остальными, и когда оставляете беспорядок, это и наша проблема. Итак, наши великие предки, бактерии, они должны есть пластик и бороться с вашими антибиотиками, чтобы сохранить нам всем жизнь. И посмотрите на это старое дерево гульмохар там внизу – оно должно вырастить цветы больше и ярче, чтобы вы его не срубили и не испортили воздух еще хуже. И подумайте о бедных собаках, потомках великих волков, – им приходится унижаться, чтобы вы были спокойны, потому что все мы страдаем, когда вы теряете рассудок. Видите ли, на этой Земле все заботятся об остальных. Кроме вас, людей. Вы даже о себе не заботитесь. И какой у нас выбор? Мы должны делать это для вас, верно? А поскольку мы, стервятники, уже давно наблюдаем за вами, мы помогаем разобраться с вашей самой большой проблемой: запоминаем ваши прошлые ошибки, чтобы вы их не повторяли. Вот почему при ХАХА был создан Департамент исторической корректировки.

– Хм-м… ХАХА?

– Хронологическая Адаптация Хаотических Актов. Это не повод для смеха, мистер Шарма. Согласно закону, мы обязаны вести надлежащий учет всего происходящего в хронологических архивах. Так мы помогаем вам помнить. Помогаем рассеять туман прошлого, скрывающий от вас настоящее, помогаем разобраться – в одном деле за раз.

– Ну ладно, – пробормотал Ади, как будто понял, и стервятник глубоко вздохнул.

– И моя работа, как ДСС и ЗГД, связана с видеофайлами – очень запутанными записями – такими, как дело вашей семьи. Итак, если сложить сто ответов в один, мистер Шарма, это означает, что я здесь, чтобы решить ваши семейные проблемы.

– Ой. Хорошо.

– Я знаю, о чем вы думаете. Почему такое ответственное лицо выполняет такую ослиную работу, да? Не в обиду нашим друзьям-ослам, хр-хрр, – стервятник издал звук, нечто среднее между карканьем и хихиканьем.

– Э-э, я не…

– Что я могу сказать, мистер Шарма? Таково состояние Департамента в эти дни. Нехватка кадров, сокращение бюджета, климат ухудшается день ото дня… но давайте сосредоточимся на работе, – стервятник дернул головой, словно отбрасывая собственные заботы. – Вернемся к вашему первоначальному вопросу: что мне нужно? Об этом вы хотели меня спросить, да? Позвольте мне ответить: я хочу только того, чего хотите вы.

– И… вы знаете, чего я хочу?

– Да, мистер Шарма. Вы хотите перестать жить в постоянном страхе, как маленький мальчик, верно? Хотите вырасти, стать мужчиной, да?

– Ну… типа того. То есть… да.

– Конечно. В конце концов, это вполне естественно. К вашему возрасту большинство животных уже достигают полной зрелости, а некоторые считаются старыми. Даже вы, люди, прежде взрослели быстрее. Ваш Акбар Великий¹⁵ был всего на год старше вас, когда стал императором Индии. Теперь вас родители ничему не учат. Обращаются с вами как с детьми, даже когда у вас уже есть свои дети.

– Это правда, – пробормотал Ади. – А иногда уходят и даже не говорят нам куда.

– А, вы имеете в виду вашу маму, верно?

– Подождите, так вы знаете, куда она ушла? И знаете, когда вернется?