Цитаты из аудиокниги «И эхо летит по горам», страница 2

НВ. Я уехала во Францию, потому что желала спасти свою дочь от определенного сорта жизни.

ЭБ. Какого именно?

НВ. Я не хотела, чтобы ее превратили — против ее желания и естества — еще в одну старательную печальную женщину из тех, что помешаны на пожизненном тихом рабстве, в вечном страхе показать, сказать или сделать что-нибудь не так. Из тех, какими восхищаются на Западе — тут, во Франции, к примеру, — и превращают их в героинь за их тяжкую жизнь, восхищаются на расстоянии — те, кто не осилит и дня на их месте. Из тех, чьи желания притупляются, чьи мечты заброшены, и все же они — что хуже всего, месье Бустуле, — при встрече улыбаются и делают вид, что не имеют никаких тревог. Будто живут такой жизнью, какой можно позавидовать. Но стоит присмотреться, и вы увидите беспомощный взгляд, отчаяние — оно разоблачает все их благодушие.

лишь тогда в достатке у человека смирения и сострадательности, когда судит он о внутренних трудах чужого сердца

Клянусь, с тех пор, как увидал Твой лик,

весь мир — подделка, измышленье.

Сад растерялся — где бутон, где лист.

И смута среди птах — где семя, где силки.

Я постиг, что мир не видит тебя изнутри, его нисколько не волнуют твои надежды, мечты и скорби, что скрыты под кожей и костями. Вот так все просто, абсурдно и жестоко. Об этом знали мои пациенты. Они видели: многое в том, что они есть, чем хотели бы, могли бы стать, зависит от симметрии их костяка, расстояния между глазами, длины подбородка, контура носа, идеальности носолобного угла.

Красота - колоссальный, неоценимый дар, и он вручается случайно, бездумно.

-Он был провидец, видимо.

-Или дурак. Мне самой эта грань всегда представлялась опасно тонкой.

Некоторые люди ощущают свою несчастность, как другие - любовь: уединённо, остро, беспомощно.

В такие дни, думала Парвана, ее сестра где- то в глубине души смутно догадывалась, что ее красота- оружие. Заряженное ружье, а дуло упирается в голову ей самой.

Когда я была маленькой, у нас с отцом был ежевечерний ритуал. После того как я отчитала свои двадцать один раз бисмиллах, отец, уложив меня спать, присаживался на край кровати и ощипывал с моей головы дурные сны. Пальцы его скакали по мне от лба к вискам, терпеливо искали за ушами, на затылке, и с каждым изничтоженным кошмаром он делал губами «чпок» — словно бутылку открывал. Один за другим складывал их в невидимый мешок, что лежал у него на коленях, и туго затягивал тесемку. Затем он прочесывал воздух вокруг и выискивал счастливые сны — вместо тех, что забрал. Я смотрела, как он чуть склоняет голову и хмурится, рыщет глазами, будто пытается уловить далекую музыку. Я затаивала дыхание и ждала, когда отцовское лицо вдруг расплывалось улыбкой, и он напевал: Ага, вот он, — складывал ладони лодочкой, куда опускался сон — как лепесток, что медленно кружит вниз с дерева. Тихонько, очень тихонько — отец говорил, что все хорошее в жизни хрупко и так легко теряется, — подносил он ладони к моему лицу и втирал счастье мне в голову.

— Ты же не будешь далеко.

— А если я тебе надоем?

— Нет!

— Ладно, хорошо.

— Ты будешь рядом.

— Да.

— Пока мы не станем старые.

— Очень старые.

— Насовсем.

— Да, насовсем.

— Обещаешь?

— Насовсем-пресовсем.