Метеософия от Я до А. Стихотворный курс

© Василий Рожков, 2019

ISBN 978-5-0050-5744-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Человек сминает пальцами карандаш – и с такой же ловкостью поигрывает им, словно сигаретой, которую надо отвлечь перед внезапным аутодафе – совсем как раньше, когда ещё не бросил курить, и опорожняемые пачки зелья давали вдохновению огня, рассыпаясь по стихам бурыми табачными отрубями. Впрочем, и карандашу не будет работы. Громоотвод из него так себе, а ловец снов и охотник за музами просто никакой. Человек сидит перед клавиатурой с одной западающей буквой А, сидит и думает над предисловием.

«Когда верстался номер» – была такая рубрика в старых газетах. Издание уже готовится к выходу в тираж, а на помощь ему летит срочная добавка, жаждущая полноты и не терпящая отлагательств. Выходящий ныне сборник стихов обещал стать воистину очередным и не претендовал на особую тему, но явилось одно из тех воспоминаний, которые имеют свойство неожиданно приходить и столь же внезапно прятаться обратно в глубины памяти, оставляя над поверхностью маленькую голову на змеиной шее. То ли было оно, то ли не было. Вот и сейчас не замедлило явиться вовремя, чтобы запечатлиться россыпью знаков на бумажном носителе и не прятаться у памяти за широкой спиной. Человек даже поёжился (не в смысле – стал похож на ежа, а скорее совсем наоборот) от радостного осознания того, насколько своевременно это маленькое воспоминание вышло в люди. Сделав концепцию всему сборнику и став, как любят сейчас говорить, «сутевым».

Стоял, как автору помнится, обычный пасмурный (а может и не пасмурный, а напротив – погожий, поди угадай) декабрьский день 1994 года. Недавно окончена школа, впереди необозримые дикие джунгли студенческого бытия, а пока предновогодняя суета и ожидание друзей для простого вечернего времяпрепровождения. Ни с того да ни с сего попался под руку блокнот, из тех, что заполнялись рисунками и насущными записями, в сопровождении авторучки с чёрными чернилами. И начали они соединяться в целое, наитием, чистым экспромтом настрочились одно за другим несколько стихотворений, больше похожих на безразмерные вирши, но с хитрой системой рифмовки. Не сказать, чтоб деяние это было из ряда вон. Случалось с человеком такое и ранее – с самого что ни на есть детства, по словам родителей – сразу по изучении алфавита, в возрасте, как бы не соврать, лет трёх-четырёх. Только спорадически, неосознанно и в виде детских рифмованых частушек-куплетов-побасенок. Начертанное в блокноте было чем-то новым, непонятным, настораживающе-прекрасным. Ещё не было в файлах памяти ни обэриутов с символистами Серебряного века, ни эзопова языка советского андеграунда, постсоветского стёба и неосоветского гротеска, не было знакомств с современной поэзией и живыми коллегами из словоплавильного и стихостроительного цеха. По сути, в голове ещё мало что есть, tabula практически rasa. Тем удивительнее открытие, сделанное человеком в самом себе. В тот же вечер содержимое блокнота торжественно зачитывается в кругу друзей и засчитывается ими как достойное.

Это, к слову, не первая аудитория, не первая проба пера и прилюдной декламации, даже не первый успех. Всё это так или иначе происходило и ранее в маленькой человеческой жизни. Были детские альбомы для рисования, испещрённые каракулями и непритязательными рифмами, были стишки на клочках бумаги, забавлявшие одноклассников на скучных уроках, наконец – снова спасибо родителям, принявшим нужное решение – была литературная студия во главе с электростальским заводским поэтом-песенником. Может быть, оттуда и перетекла незримая река жизни в положенное ей русло, когда лет пятнадцать спустя человек работал на том самом заводе в обнимку с не самыми полезными для здоровья веществами. К счастью, недолго и не так интенсивно, как могло бы быть. Зато проза жизни не забыла отметиться в своей поэтической проекции, подарив автору несколько стихотворений на производственные темы, даже просочившихся в готовый к выпуску сборник, не иначе на правах льготников.

Человек раздражённо швыряет карандаш на стол. От долговременного кручения деревянное карандашное тельце нагрелось, как заправская сигарета. Опять всё перепутано, опять рассказ кочует по событиям с разницей в десяток-другой лет! Читатель ничего не поймёт, отвернёт свой рассеянный взгляд в сторону – и пиши пропало. А как иначе? Как делать иначе, если хочется объять – объять объятное, родное и знакомое, пока ещё не основательно забытое? Указующий перст в исступлённом бессилии жмёт на кнопку, раз за разом готовясь проткнуть клавиатуру насквозь, так упряма эта своенравная буква А. Может, она по идейным соображениям не хочет вставать в общий ряд? Или это скромность? Ты, главное, не волнуйся и не считай своего читателя идиотом. Он умный, он все поймёт, соберёт по крупицам, склеит из обломков, залакирует, поставит на полочку. Благо, есть что собирать, есть что расставлять, сколько всего понаделано за прошедшие-то годы. Тем более за те пресловутые двадцать пять лет, что отделяют не забытый декабрьский вечер от текущего момента. Ты выбросил карандаш? Значит, руки свободны, давай зажимать пальцы. Любовь и насмешка, борьба видов и единство противоположностей, пыльные кулисы истории и прогрессорский футуризм, прогулки по осеннему лесу и дремота промёрзших электричек, благорастворение и концентрация. Были и беды, и горечи, и ненастья, до сих пор звенящие где-то в самой глубине и прочными верёвками опутавшие ноги – но были и радости, с каждым новым воспоминанием те тяжелые путы ослабляющие. Были глупцы, были и мудрецы – и хорошо, что вторых всё же больше, как ни крути. А ещё – человек даже откинулся на спинку кресла, ему особенно нравятся эти слайды в памяти – будет бесшабашно-весёлый студенческо-дворовый коллектив под названием «звёздочка» (четырёхконечная, безобидный «знак четырёх»), ставшая основой для креативно-музыкального (больше все-таки креативного, нежели музыкального) проекта WaterlooBugs, ярким болидом рассекшего подмосковное небо на «до» и «после» и яростно взорвавшегося единственным своим выступлением на Электростальском рок-фестивале 1999 года в составе соло-гитары, сэмпла, бытовых электроинструментов и двух свидетелей в зрительном зале; будут долгие мытарства в поиске сферы деятельности – от заводских подземелий до склочных офисов, от поездок по городам и весям до пыльных складских ангаров – и всё это не замедлит внести свою лепту в творческий процесс, отображаясь новыми стихами; случится потом и московский клуб молодых писателей, внезапный оазис родственных душ на долгом пути сквозь пустыню безвременья, заодно и полный трофеев – первых самостоятельных книг, публикаций, дипломов от сердобольных кураторов: хочешь – на стену вешай, хочешь – воздушного змея построй, а хочешь – проводи по глянцу трепетной ладошкой, вспоминая былые времена. И наконец, будет ещё один этап – созданная вместе с другом и коллегой неформальная литературная группа «Склад на Нагатинской», наречённая так по месту работы, долго оглашавшая интернет-окрестности громкими капслоками споров и дискуссий. Увы, казалось бы, и работе совместной пришёл конец, а группа все живёт, нет-нет да высвечивает из сумрака молчания силуэт чьих-то мыслительных образов, и кипят реторты, порождая на свет очередную божью стихотварь, и вершится та самая алхимия слов, скоро в стихе воспетая. Всё было и всё будет, человек, и всему уготовано место на полочке. Не волнуйся.

Осталось дело за малым – сформулировать самому и помочь в этом читателю – что же такое «метеософия» и какими путями пробралась она на обложку свёрстанного номера? Понятно, что состоит это слово из двух более известных – «метеорология» и «теософия» срослись в нём, как сиамские близнецы, привнося с собой все смыслы, какие только могут выйти из подобного сочетания. Само слово появилось внезапно, выскочило из кожистых складок крыльев-комментариев, что прорастали у всякого нового произведения на упомянутом выше «Складе» в былые годы, более охочие до борьбы умов. В водоразделе душевных смут, на зыбкой почве познания старых стилей и школ требовалось определить себя, в пику (но не во зло) всем хиппи и буддистам, зато совершенно в «складском» номенклатурном стиле напрашивалась чёткая линия, слово-пароль для входа в мир узнаваемых с первого взгляда вещей. Определение нашлось быстро. Что же касается самой его сути, то, выражаясь кратко и сухо, автором выделяется два основных метеософских метода. Первый: изображение явлений и взаимосвязей человеческой жизни в виде близких им природных явлений (например, описание войны при помощи грозы). Второй: изображение природных явлений и их взаимосвязей при помощи перипетий человеческой жизни (например, описание грозы при помощи войны). Это явления масштабные, соответственно, более мелкие составляющие этих явлений подпадают под аналогичный метод описания – и тогда раскаты грома становятся канонадой, сполохи молний разят наподобие залпов реактивных миномётов, а дождевые капли идут солдатами в атаку. Разумеется, это только один из примеров, ведь игра в «что на что похоже» совсем не обязательно должна быть апокалиптически-депрессивной. Метода же в целом, остается надеяться, легка для понимания. Ничего сенсационно нового, равно как философски-замороченного в ней нет. И все же при желании в ней можно найти и классическое почвенничество, и новомодную тему экологии, и языческое соседство со стихиями, и францисканское странствование по миру в окружении милых сердцу родственных душ. В метеософии страждущий и добродетельный ум может найти всё – кроме, разве что, антропоцентричности. Здесь картина мира отчетливо ясна – человек лишь одна из планет этой звёздной системы, и так же вращается вокруг Солнца, взыскуя света и тепла.

Карандаш внезапно пробуждается и снова незаметно прыгает в руки. Его гранёный стержень уже успел остыть, и он больше не напоминает сигарету, не осталось и намёка на застарелую привычку. Только по стихам тянется до сих пор сизый дымок табачных переживаний; что ж, из песни не выкинешь и этих слов. Человек зажмурился и удовлетворённо кивнул сам себе. И сейчас, продолжая вращение по своей привычной круглой орбите, он допечатывает оставшиеся строки, и работа близка к завершению. Даже у цикличности бывает пункт назначения. Какая всё же милая идея – писать предисловие от третьего лица. В той праздничной филигранной выжимке из творчества, что заполнила назревший сборник, и так слишком много Я. Автор не может без этого, он живет этим взглядом изнутри, нащупывая заветную точку зрения и возбуждая её кругообразно. Здесь же только печатный шаг по клавиатуре, и своенравная буква Альфа не спеша расставляет своих бойцов по периметру повествования; для это нужна сила воли. Особая сила особой воли, укрепляющая нервы, делающая из человека – разумного, знаменующая открытие целой прекрасной эпохи.

Но это потом, не скоро, через десятки лет. А пока – декабрьский вечер 94-го, неожиданно взрослые стихи в окружении юных старых друзей, и кошка, примостившаяся рядом на табурете, так сильно напоминает сфинкса – нет, не породой, а величественной позой и выражением лица. Она наверняка знает, что всё это только начало.

МЕТЕОСОФИЯ:
от Я до А
1994 – 2019

Посвящается моим родителям

и всем близким людям

Эпизод I. Как молодой гуманитарий приступает к началам анализа.
1994—1999

Спиной в бесконечность

 
Ночь. И пакет целлофановый ночи
Окутывает с головы до ног
И ничего не видно;
Как жирный ползучий осьминог,
Магнитофон, разбросав провода
Чёрные и белые, путает ноги – обидно.
И спотыкаюсь об порог,
Брызгая словами – нет освещения
И монтёрам прощения;
Кругом пус-то-та.
Злой очень-очень
Иду на кухню поглядеть с голодухи
На пустой холодильник и квадрат окна,
Чёрным горохом липнут мухи
Со сна,
И трухлявая сосна
Тычет веткой в мутное веко
Зарешеченной форточки.
Медленно сажусь на корточки
И ползу, опозоривая имя человека,
Прочь.
А за спиной холщовым мешком
                                                  белая
                                                          ночь.
 

1994

Есть ли карандаш?

 
Свежая гипотеза, мучающий вопрос
Грызут союзно серые клетки мозга,
Какой-нибудь нерв, что до мысли ещё не дорос,
Треплется по этому поводу свободно и просто.
 
 
Феерия знаков, взамоченная в крутую фразу,
Вопрошает вокруг: есть иль не есть?
И жирною точкой пачкает всё сразу,
Утверждая обратное, чтобы ни встать, ни сесть.
 
 
«Есть!» И, отпихивая среду обитания,
По-шекспировски лезет наука в глаза и рты;
И разум, потопленный, как «Лузитания»,
Ставит на науку чернильные кресты.
 
 
Картинки памяти всплывают обломками личности.
Средь общего хаоса только вопрос невредим:
«Так есть ли карандаш?» —
                           безобразный двойник логичности.
«Есть!» И мы его беззаветно едим!
 

1994

Тунгусский метеорит

 
Огонь сверкающей лопастью
Прошёлся по времени года зелёной каймою.
Туман уничтожился полностью,
Осев во втором измереньи густой бахромою.
 
 
Обрывки иссушенных листьев
Кружатся в воздушном буруне
                                          стремительным пеплом.
Пламя подземное кистью
Раскрасило бархат тайги освежающим пеклом.
 
 
Молнии сверху и снизу
Соединились в искусном и мудром сплетеньи
                                                                         удара.
Дрожью земного карниза
Отозвалось появленье базальта небесного дара.
 
 
Отгадки досужих гипотез —
Вот назначенье людское премудрого знака.
Парсеков бездонный колодец
Окончился хрустким нырком в океан буерака.
 
 
Секундную роль отработав,
Извечно лежать лицедею в своей борозде,
Внимая учёным заботам
И угольной сырости, жизни таёжной узде.
 

1994

«Мир вздыхает неспокойно …»

 
Мир вздыхает неспокойно —
Кратковременные войны
Тянут мир в горнило бойни,
Прекратить бы волчий вой, но
Тишина терзает больно
Слух нещадно и невольно.
Тишина взрезает вены,
Будто кроем их себе мы,
И глядит самозабвенно
Красный глаз ночной сирены
На разрушенные стены
Рима, Лондона и Вены.
И кипят дурные страсти
Средь природного ненастья;
Обречённые отчасти,
Ощущаем силу власти —
Силой власть подарит счастье
Через спирт, бензин и пластик.
Каждый первый – неподсуден,
И вину его забудем,
Потому что знаем сути
Надвигающихся буден:
Это – Токио распутен,
Это – Мехико безлюден.
 

1995

«Одинокий дождь за собою скрыл…»

 
Одинокий дождь за собою скрыл
Фонари домов и монокли глаз,
Пеленая город покровом крыл,
Неуклюж и робок, как в первый раз.
 
 
Он стучит в окно, и горячий свет,
Как цепная псина, сопит в лицо;
Он на кухне снов под гитару спет
О листве и мхе в глубине лесов.
 
 
Застеклённый мир упреждает нас
О судьбе воды и счастливых днях.
Мимо нитей труб и моноклей глаз
Я пою свой путь на краю дождя.
 

1996

«Сколько, жутко интересно…»

 
Сколько, жутко интересно,
Человек без мяса весит?
Это знают повсеместно
Красный крест и полумесяц.
 
 
Полумесяц, полугоды,
Полувозраст, полувремя —
Неоправданное бремя
В лоне матушки-природы.
 
 
Человеческие судьбы
На весах стесняют гири:
Неизвестно, сколько будет
Равновесья в этом мире.
 
 
Те весы – земля и небо,
День и ночь, вода и пламя.
За далёкими снегами
Кто-то был, а кто-то не был,
 
 
Кто-то видел плоть земную,
Кто-то слышал стон под нею.
Я судьбины не миную,
Но её преодолею.
 
 
Я дышу со всеми вместе
И не сплю с утра до ночи
Тем путём, что покороче,
Без волнения и лести.
 
 
Не удача, так мытарства
Заставляют бить поклоны,
А вокруг пылают царства,
Перезвоны, стены, стоны,
 
 
Знаки свыше – словно манна:
Звёзды небо окропили,
Съели хлеб, кагор допили
И расстались без обмана.
 
 
Но судьба не терпит горя,
Увлекая в поднебесье.
Только в небе полумесяц,
Только крест на косогоре.
 

1996

В и с а

 
Птицы поют в вышине,
Тревогу на крыльях несут
Над водами озера Нево.
 
 
Ветер дикого края
Спешит поскорее укрыться
В тиши поседевших камней.
 
 
Красками древних лесов
Простёрся над миром закат,
Величавый, как Север.
 
 
Слышите, дети морей,
Обитатели скал средь воды,
Наших предков призыв?
 
 
Эхо им вторит
И молит их светлые души
О помощи в небе святого Валамо.
 
 
Заклинаю я именем Горзы,
Гардрады, великого воина Севера,
Именем Всадника Павших!
 
 
Ты, воронёный металл,
Вы, железные кони беды,
Назад воротитесь.
 
 
Будьте к лесам милосерды,
Не рвите копытами землю
Великого Севера.
 
 
Духи о мщении грезят
И тянутся руки к мечам:
Оглянитесь скорее вокруг!
 
 
Птицы на юг не летят,
Звери лесные сбираются в стаи,
Солнце луною глядит.
 
 
Снова нет мира
Над водами озера Нево.
Вы ли виною тому?
 
 
Именем Сив – хозяйки земель,
Именем светлого Инга
От зла чужаков заклинаю.
 
 
Именем Одина стольного града —
Шпилей высоких Сигтуны,
Хольмгарда златых куполов,
 
 
Именем града Небес
И святого Валамо
Чужаков заклинаю от зла.
 
 
Будьте к земле милосерды —
И средь мира других
Вы сами покой обретёте!
 

1996

Ночь с мая на июнь

 
Чёрное окно, зеркало души,
Спящие дома украшают двор,
Звёзды на столбах врезаны в узор,
Стылая луна, седокрылый лунь,
Вьёт себе гнездо в облачной глуши
В медленную ночь с мая на июнь.
 
 
Я на берегу, лёжа на спине,
Вижу, как течёт времени река;
Трепетна душа, мечется легка,
Рвётся, словно нить, в сторону окна
К линии границ пляшущих теней
Тело позабыть на период сна.
 
 
Полно! И рукой свет перекрести,
Полночи предел вживе одолей.
Ярится извне ливень-водолей.
Мысли вдалеке, ближе – тишина.
Тишь и мысли взять да переплести —
Народится ночь, белая луна.
 
 
Лета первый час тень поцеловал;
Первые цветы – блики на стекле,
Старая печаль нежится в тепле,
Ранит, как клинок, в темя остриё,
В руки и дела, в лица и слова,
С будущим смешав прошлое своё.
 
 
Чёрное окно, котлован без дна
Вырыт и залит вечной пустотой;
Порохом слова, мысли кислотой,
Угольно-свежо, подойди да плюнь —
Выдержит позор скорбная луна
В ветренную ночь с мая на июнь.
 

1997

«Люблю волынки звук…»

 
Люблю волынки звук
Ночною тишиною,
Где месяц, звонкий лук,
Простерший надо мною
Огнистую стрелу,
Полоской золотою
Тугую тетиву.
 
 
Люблю в ночи костёр
Среди глухого леса,
Когда дремучий бор,
Как плотная завеса
Иль сложенный забор
Рукой каменотеса,
Сжимает темень створ.
 
 
Вечерний ветерок
Стремглавый уважаю,
Когда приходит срок
Осенний урожаю,
Когда сухой листвы
Богатые посевы,
Как кудри с головы
Волшебной королевы,
Скрывают мир травы.
 
 
Чарует белый снег
Неслышно-величавый
И волн жемчужный бег
Короткими ночами,
Леса у лона рек
Степенны и курчавы
И камня оберег.
 
 
Две вечные реки
Пересеченьем линий
Уходят далеки
Туда, где купол синий,
Где в жаркие пески
Старателей пустыни
Ведут проводники.
 
 
А выше серых крыш —
То пасмурна и грозна,
То безупречна тишь,
И, рано или поздно
Увидя, ощутишь,
Как недоступны звёзды,
 
 
Как мирна тишина
И яростна порою,
И как мечта ясна,
Но далека – не скрою.
Одна, всегда одна
Уводит за собою,
Как полная Луна.
 

1997

М о с к в а

 
Прислушайся, многоголовое диво,
Мой слог подсказали былые века.
В воде отражая рубин маяка,
Тебя пополам разделила река,
И ты по ночам ожидаешь прилива.
 
 
Не здесь бытовала Господняя милость,
Когда, семихолмие взяв в оборот,
В краю средь дремучих лесов и болот
Свободный, суровый и юный народ
Увидел то место, где ты появилась.
 
 
Склони влево голову. Чувствуешь, горло
Саднит семь веков кочевою стрелой?
Но ты кровоточишь кремлёвской стеной,
Как в шёлке червлёном резной аналой,
Бурлацкого стона не ведая гордо.
 
 
Столица столиц, неизвестно когда
Тебя породило хмельное застолье,
Крестило и нянчило Дикое Поле,
В булатном клинке и брезгливом монголе
Грядущие беды твои увидав.
 
 
Два Рима приветливо машут твоим
Малиновым звонам развесисто-медным
Не то – по пожарам, не то – по обедням;
Ты – третий и, видимо, ставший последним,
Уже обречённый, но дышащий Рим.
 
 
Невольник, закованный в звенья колец,
Восставший из тлена героем и богом,
Царь-Пуля ночным и безлюдным дорогам,
Царь-Молот чугунным божкам-недотрогам,
Царь-Солнце бульварам влюблённых сердец.
 
 
Твоё хлебосольство заметно во всём:
Покрыли пожарища многие кости.
Земля плодовита – хоть камушек бросьте,
И явится статуя в истинном росте;
Мы семя бросаем – и тоже растём.
 
 
Число потеряла своим переменам,
Но ликам чужие дала имена,
И вслед за тобой узнавала страна,
Кому и какая культура нужна
Прививкой твоим воспалившимся венам.
 
 
Твой приступ опасен и неизлечим,
Ужасными язвами видятся раны,
Но боль заглушают высотки-стаканы,
Садятся на башню-иглу наркоманы,
Вживляя рабов в настоящих мужчин.
 
 
Два шага назад – престарелый союз
На фоне бинтов кумачового цвета
Встречает слезами преддверие лета,
И осень, которую помнит планета,
Приветствует память египетских муз.
 
 
Хоть выстроен храм, не отмолишь бассейна,
Ведь стены не люди – скорбят о былом.
Леса заменив на стальной бурелом,
Суровый народ твой за общим столом
Пропьёт шелуху молодого веселья.
 
 
А палец ласкает дрожащий курок,
Где отблески звёзд козырьки отражают,
Где в девичьих муках поэты рожают
И, грудью вскормив, убедительно жалят
Стихами тебя покрывающий смог.
 
 
Столица столиц, не стесняйся, окстись,
Щепотью печатая крестное знамя —
В лихую годину ты будешь за нами,
Ночными огнями, речными волнами
И прошлым великим по праву гордись.
 

1997