На плотной земле. Стихотворения

Кем бы не был Петр Мамонов: музыкантом, грузчиком, боллерщиком, режиссером, артистом или еще кем-нибудь, в первую очередь, он всегда был поэтом.

«Я не столько музыкант, сколько поэт по своему устроению, как я себя чувствую. Я и стихи давно пишу, и вообще у меня такой поэтический подход к действительности», – говорит он сам о себе.

Петр Николаевич Мамонов родился 14 апреля 1951 года, в Москве на Большом Каретном в доме № 17 (Сейчас здесь живет пятое поколение Мамонтовых, внуки Петра Николаевича). Отец был советским ученым, а мать – переводчицей шведской художественной литературы. Часто в доме собирались гости, московская интеллигенция. Среди них переводчица прозы и драматургии Елена Суриц, поэт-переводчик Константин Богатырев. Много разговоров об искусстве, литературе, поэзии. Маленький Петя прятался где-нибудь в уголочке и с жадностью вслушивался во взрослые разговоры. Ему это очень нравилось.

В школе учился очень плохо. Без конца хулиганил, устраивал драки. Его выгоняли из многих школ. Но у него всегда была пятерка по литературе. Он много читал. Знал много стихов наизусть. Учителя литературы его очень любили.

Юность Петра Мамонова, прямо можно сказать, проходила в полном безумии. Много пил, бесконечные драки. В двадцать один год в саду «Эрмитаж» в очередной пьяной драке получил удар напильником в сердце. 41 день в реанимации в «Склифе». В первый же день, как только пришел в себя, сбежал из больницы, еле-еле перешел Садовое Кольцо на другую сторону, добрался до пивной, без очереди купил большую кружку пива, выпил и потерял сознание. Вот такая была жизнь на Большом Каретном. Но при этом душа его была полна нежности, любви, поэзии.

 
Не люблю я пьянство
В лихости костров,
Древнее шаманство
Первых петухов.
 
 
Не люблю я песни,
Грозные, как клич.
И пожары Пресни,
И восторгов дичь.
 
 
Не люблю я сказки
И совиный плач.
Реки крови красной
И знамен кумач.
 
 
Мне по сердцу ветер,
Глинистый овраг,
Давним солнцем светел
Желтый лист – мой стяг.
 
 
Выйду в поле утром,
Выпью утра сок,
И с волнением смутным
Гляну на Восток.
 
 
И блеснут сквозь окрик
Заполошных дней
Мне слепые окна
Родины моей.
 

Я долго не могла понять, как в одном человеке могло быть такое беспредельное безумие и такая нежность, любовь и верность к своей любимой Москве, к своей любимой Родине.

Петр был настоящий патриот. Позже, в начале «перестройки», когда он создал рок-группу «Звуки Му» и были бесконечные гастроли по Америке и Европе, он не выдерживал долгое пребывание за границей. Сидел в гостинице за закрытыми шторами, и только один вопрос «Когда домой?»

В Петре было две сущности. Одна – рокенрольная (Rok and Rol, что в переводе на русский язык крути-верти), другая сущность нежности и поэзии. Думаю, вторая и привела его к христианству. Но уж точно не первая. Первая разрушала его и разрушала все вокруг него. Вся юность Петра Мамонова была сплошное «крути-верти».

По началу Петр пытался использовать свои стихи в песнях. Но в той манере, в которой он их исполнял и под ту музыку, которую он издавал на своей гитаре, это было полное несоответствие. Тогда-то и появились хиты «Звуков Му»: «Серый Голубь», «Бутылка Водки», «Люляки-Баб», «Муха Источник Заразы» и другие.

Но хочу сказать вам, дорогие мои друзья, что ни одно стихотворение, так же как и ни одна песня не были написаны в пьяном состоянии. Только когда он был трезв и прекрасен.

Говоришь с ним, глядишь, а он и не слышит тебя. Стихи в душе, стихи в голове. И скорей за печатную машинку. До сих пор печатает только на своей печатной машинке «Ундервуд». Теперь к ней нет возможности купить печатную ленту. Так он её из Лондона привез.

В старости в этом состоянии, как я называю «отрешенности», он находился постоянно. Но не только из-за стихов, переполняющих его душу, а больше из-за постоянной молитвы. Он очень любил молиться. Он был глубоко верующий христианин.

Стихи лились бурным потоком. Но издавать их не разрешал. В 2000-м году я без разрешения издала маленький сборник, где собрала свои любимые стихи. Назвала «27 штук». Ругался. Очень сильно ругался. Пришлось на несколько дней сбежать из дома.

А когда ему исполнилось 70 лет, вдруг отдал мне все свои стихи и говорит: «На, издавай». Я очень обрадовалась.

И вот.

Получилось две книги. Книга первая – стихи с ранней юности и до 2017 года. Книга вторая – стихи с 2018 год по сегодняшний день.

Ольга Ивановна Мамонова

21.09.2021

Книга 1-ая
Раннее

«Ухожу один я. Вечер…»

 
Ухожу один я. Вечер.
Замечаю все подряд.
Спит трава, оврагов плечи
облупились и горят.
 
 
Облаков не видно. Ровно
над рекою и бело.
Дальний берег режет кромкой
неба мутное стекло.
 
 
Спит река. Темно и гладко.
Ветер замер в камышах.
День растаял без остатка,
тишина звенит в ушах.
 

«Пустеет осень…»

 
Пустеет осень,
все сходит с рук.
И в цифру «восемь»
заплелся круг.
 
 
Рябину ветер
трясет мне вслед.
И так заметен
вчерашний след.
 
 
Я жду морозов,
чтоб смерзлась грязь.
Чтоб ветер слезы
сушил, крутясь.
 

«Мне все так знакомо тут…»

 
Мне все так знакомо тут,
Столько одежд нашил я из тканей погоды.
Дождей пояса темно-серым цветут
В вишневом шкафу небосвода.
 
 
Ветров рукава плещут в желтую ночь,
Касаясь случайных прохожих.
И складки листвы опадающих рощ
Хрустят черенками застежек.
 

«Но вечер падает, сошла печаль лугов…»

 
Но вечер падает, сошла печаль лугов
и ночь всего меня заполонила.
Неизъясним, прекрасен и суров
кусок луны плывет, меня помимо.
 

«Все было голубое, как стакан…»

 
Все было голубое, как стакан
стеклянный, опрокинутый вверх дном.
Но ветер наклонил его чуть-чуть
и гранями дождя блеснув, утих.
 
 
Все было золотое, как серьга,
повиснувшая в мочке длинных туч.
Но сумрак разогнул её дугу
и, в реку засмотревшись, уронил.
 
 
Все было мутно-белым, как фаянс,
обожженный в печи песков и трав.
Но молния ударила ребром
ладони по молочной тишине
 
 
и стало все другим…
 

Время умирать

 
Опять нас балует погода —
ночами тихие дожди
спешат спуститься с небосвода,
чтобы наутро не идти.
 
 
Опять чуть слышно дышат клены
между домов в просветах дня,
опять блестит темно-зеленым
полузабытая трава.
 
 
Туманы снова тени тянут
к последним листьям, но они
сопревшей грудой молча вянут
у ног иззябнувшей скамьи.
 
 
И их тяжелый мокрый ворох
хранит сырой земли печать.
Что толку в долгих разговорах.
Настало время умирать.
 

«Переходы, мягкость линий…»

 
Переходы, мягкость линий,
обручальное кольцо.
Заперт вечер темно-синий.
 
 
Отступленья и потери,
бело-красные цветы.
Узкий луч открытой двери.
 
 
Время старое, седое
пухом в наволочках спит.
И луны лицо рябое.
 

Ночь

 
Стоят дома, подошвами подъездов
примерзшие к асфальтовым краям.
На стройке указатели объезда
бренчат о чем-то жестью фонарям.
 

Ключи

 
Слышу, кто-то на кухню прошел,
звякнул чашкой, тихонько вздохнул.
Ветер штору дыханием нашел
и ей на ухо что-то шепнул.
 

После дождя

 
Морковные цвета Москвы
Сквозь серо-пепельные годы
Румянцем дня закруглены
В пунцово-красные погоды.
 
 
Сырая зелень смотрит вниз
И ртуть последнюю роняет;
Покорный отблескам карниз,
Изгибом солнце вспоминает.
 
 
Бульвары молча ждут людей…
Решеток очерк карандашный.
Щека блестящих площадей
Ко мне повернута. На башне
 
 
Рукою согнутой в локте,
Готовой слабо опуститься,
Застыло время на черте
И ждет, нахохлившись, как птица.
 

Кошка

 
Как кошка скрючилась,
что, если б я попробовал…
 

«Работает писатель…»

 
Работает писатель,
все ходят и смеются, —
чего он там сидит,
глядит на мух и плачет?
 

«Сегодня жемчуга…»

 
Сегодня жемчуга,
          сегодня капли,
и нитки длинные
          пушистой пакли.
Пора готовиться к зиме.
 

«Последние листья, как птицы…»

 
Последние листья, как птицы,
сидят на деревьях зимой.
И небу погибшему снится,
что снова ты рядом со мной.
 
 
Отрежет ли звоном хрустальным
стекло холодов суету?
Не знаю я… По небу сталью
царапают ветви весну.
 

«В саду пустом после дождя стояла яблоня, сгибая…»

 
В саду пустом после дождя стояла яблоня, сгибая
Уставших веток ломкий груз…
          Стояла яблоня кривая.
Далеких сосен стройный шум
          на берегу большой реки
Неведом ей.
Весь день стоит в саду одна.
Глядит на куст и груду дома
И думает совсем не ново,
Привычно думает она,
Что пробежит, пройдет весна,
А после, августом спокойным,
Напрягшись телом летом знойным,
Опять плоды родит она.
 

Церковь

 
Стены шершавыми сводами
кожи касаются,
ложе серых ступеней
пятки чуть холодит,
и солнечные лучи
узкими стрелками окон
     зажаты
          в кулак.
 
 
Пыль плетет свое кружево,
танцует меж желтых нитей,
текущих сквозь щели пальцев,
и покрывает лестницу, ложится на камень,
остывая в седых волосах
     молящейся Богу
          женщины.
 
 
Несколько птиц залетают
в пустые прорези окон
и, почирикав немного,
с криком несутся назад
в каменный белый город,
сочащийся темно-синим,
     низким,
          густым небом.
 

Чужой город

 
Мокрые черные липы
стоят на чуть припорошенных снегом,
зеленых газонах
и ждут, когда кончится день.
 
 
На площади пусто,
только булыжник блестит
после дождя, как живой,
и успевает заметить
спину бегущего человека.
 
 
На высокой острой башне
собираются бить часы,
но что-то не бьют,
лишь стрелка закручена в железный узор.
 

«На железную рельсу упал…»

 
На железную рельсу упал
желтый лист и к железу прилип.
Вздрогнул я, будто кто-то позвал
снова слушать озябнувший скрип
черных рам на осеннем ветру,
стук дождя по холодной траве…
И я понял, что скоро умру,
если вновь не увижу во сне
свет огня, тишину твоих рук,
тяжесть яблок в уставшем саду
и озябшего дня полукруг,
и дороги прямую черту,
по которой мы шли, не спеша,
к электричке вдоль мокреньких дач.
С низкой ветки, как сокол с плеча,
полетел в облака черный грач.
 

Зима в Крыму

 
На солнце «20», в море «7».
Капуста во дворах.
Крутые улочки, портвейн,
озябших крыльев взмах.
 
 
Киосков синих мятый бок,
блестит на солнце жесть.
Я пью в кафе томатный сок,
автобус ровно в «шесть».
 

Домой

 
Я выберу море, и пляж, и загар,
руки твоей холод на коже.
Обычное солнце, обычный пожар
внутри, ни на что не похожий.
 

«Солнце упало наземь…»

 
Солнце упало наземь,
Дней расколов стекло.
Ломкой вчерашней грязью
Смерзлось дорог кольцо.
 
 
Листья поднялись в небо,
Льдом облаков застыв.
Запах жилья и хлеба
Стынет в руках моих.
 
 
И неподвижный город
Смотрит, как в окна, в пруд.
Ветра последний шорох
Птицы как хлеб клюют.
 

«Заболел весь мир непониманьем…»

 
Заболел весь мир непониманьем,
Редкость слово, сказанное влад.
Странником, просящим подаянье,
Тянет руки в осень старый сад.
 

«Ты прочерчена линией…»

 
Ты прочерчена линией
в каждом утре моем.
Ожиданьем, как инеем,
покрывается дом.
 

Комната

 
Мне решила печаль сделать комнату
здесь, в лесу, посреди тишины.
Осень, хрустом желтеющим сомкнута,
настилает из листьев полы,
ветки ломкие сухость корявую
заплетают мне серой стеной,
запах неба, побеленный травами,
кроет крышу усталой рукой.
 

«Вышел чиновник из черной машины…»

 
Вышел чиновник из черной машины,
Лысый, с портфелем – захлопнулась дверь.
А из далекой холмистой равнины
Мчится на шум растревоженный зверь.
 

«Мы уснем, когда погаснет пламя…»

 
Мы уснем, когда погаснет пламя,
и остынет светлый воск свечи
бледно-голубыми кружевами
на подсвечнике. Ну, а пока – молчи.
 
 
Видишь, свет еще кружится рядом,
еще ждет чего-то тишина…
 

«Морщинами свой облик злило…»

 
Морщинами свой облик злило
Лохматое лицо залива
И тыкалось в песок.
 
 
И злости пенистая сила
Меж двух утесов билась, выла
И падала у ног.
 
 
И брызги, оседавшие с шипением
На камни, оставляли мутный след.
 

Струна

 
Темнота секрет печальный
не доверит больше мне.
 

Осенняя мелодия

 
Стали ночи холоднее
и короче дни.
Солнце светит, но не греет.
Мы опять одни.
 

Зебра

 
И пасется на белом лугу,
И копытами легкими мнет
Осторожную белую мглу
И хрустящий по-зимнему лед.
 

Астрономия

 
Учусь искусству превращенья,
Учусь искусству быть другим.
Планет холодное вращенье
Причастно таинствам земным…
 

Плющ

 
Вижу лесенки крапивы,
малину, плющ.
А сам, как ветвь сухая сливы, —
колюч и злющ.
 

«Мы любили лежать на горячей…»

 
Мы любили лежать на горячей,
На горячей жести крыши.
Это было апрелем всходящим
Синим солнцем все выше, выше.
Таял снег и в пальто шли люди,
Хмуря брови и глядя в землю,
А мы, гордо выгнув груди,
Людей на земле не приемлем.
Распластавшись, раскинув руки,
Мы лежали и щурились в небо,
Рвал на части холодный ветер
На груди нашей солнца негу.
А потом мы сразу вставали,
Трое ангелов в плавках белых,
Вниз смотрели и улыбались,
Если кто-то там что-то делал:
Если дворник колол свои льдышки
Черным, ржавым, тяжелым ломом,
Если кто-то во двор наш вышел,
Друг, товарищ, просто знакомый.
 
 
И упасть нам совсем не страшно
С горячей, горячей крыши.
Поскользнуться совсем не страшно
На коварно хрустящей жести.
 

«Нет музыки такой…»

 
Нет музыки такой,
чтоб выразить меня.
Какой же я, какой?
Какой же я?
 
 
Быть может, я стога,
которых еще нет;
быть может, я закат,
быть может, я рассвет?
 
 
Какой же я, какой,
какой же всетки я?
бредущий по прямой
сквозь желтые поля.
 

«Все умерло…»

 
Все умерло.
Жена заснула.
Поблескивает ножка стула.
 

Тель-Авив

 
О, злая моя воля! Почему
я возлюбил и центром посчитал
себя, сидящего у моря на скамейке?
В копилке пусто – хоть разбей —
едва ли светанёт одна копейка.
Уныние заброшу. Крик такси
заполовинил жития былинку.
Меня смело и сдуло, как пылинку,
с кромешной тьмы залитых солнцем
          улиц Тель-Авива.
 

«Не дали электричества…»

 
Не дали электричества.
И мой огонь потух.
И времени количество
мне пропоет петух.
 
 
И ночкой полусонною
я с привязи сорвусь.
Не дали электричества,
и не дадут, боюсь.
 

Кино

 
Сегодня плеск, плеск волн.
Сегодня разное небо.
Влез в окно и вылез обратно.
Долго стоял на ветру на гнилых досках,
странно, кто-то еще увидит все это
     через несколько лет.
 

Война

 
День – крылатая победа.
День – все войско полегло.
По лесам бегу я в кедах
самому себе назло.
 

«Я погрузился в этот вечер…»

 
Я погрузился в этот вечер,
во весь покой его, до дна.
Я погрузился, и на плечи
легла мне полная луна.
 

«Летит ли жук…»

 
Летит ли жук,
закат ли протяжен,
лежит ли груда кирпичей у дома —
 
 
Все это дорого мне, все знакомо.
Вот с этим я всем сердцем сопряжен.
 
 
Не побегу в тропическую даль,
в пучины скал, сияющих зловеще.
Останусь здесь, где Бог меня узнал,
среди листочков, червячков и трещин.
 

«Соленое теплое море…»

 
Соленое теплое море,
будто бочонок с селедкой.
Сын удалился в евреи
спокойной и твердой походкой.
 
 
Другой в колебаньях и шквалах
моей златоглавой Москвы.
Я роюсь в чердачных завалах
и думаю: вместе ли мы?
 
 
И с тем, кто застыл неподвижно;
и с тем, кто бежит в никуда…
Веселое солнышко вышло,
Сияет морская вода.
 

«Какие там моря и океаны!..»

 
Какие там моря и океаны!
Винд-серфинги, курорты и винцо!
Зелеными ветвями осиянный,
я прозреваю Господа лицо.
 
 
Лицо все тонкое, из тонких паутинок.
Жемчужное, как капельки росы.
Прозрачное, как слабый ропот льдинок,
запутавшихся в рыжие усы.
 

«Не хочется быть лодочкой, влекомой…»

 
Не хочется быть лодочкой, влекомой
дурацким парусом по прихоти чужой.
 
 
Не хочется в лицо глядеть знакомым,
не хочется асфальт топтать ногой.
 

Летнее

 
Ноги вязнут в травах,
на плече слепень.
В солнечных забавах
мой проходит день.
 
 
Почему я в травах?
почему слепень?
В солнечных забавах
прокатился день.
 

Поленница

 
Я люблю, как к рукам
прикасается дерево.
Мне нравится, что я сделал
это все сам —
напилил, наколол, натаскал, уложил.
 

«Намотаю я осень на палец…»

 
Намотаю я осень на палец,
желтых листьев незримую нить.
Волчьей ягоды красный хрусталик
мне прикажет немного пожить.
Дотянуть до ненастья и стужи,
до зимы, до её огонька.
И проснуться, и знать, что ты нужен,
и в усы улыбнуться слегка.
 

«Кто разрешил мне здесь родиться…»

 
Кто разрешил мне здесь родиться,
стоять спокойно у реки,
смотреть и слушать, как синица
шуршит в объятиях руки;
и как журавль, тот, что в небе,
клекочет, ждет, зовет меня?
 
 
Растут нежданные побеги,
и я почти люблю себя.
 

«Трясутся руки…»

 
Трясутся руки,
и поэт гуляет.
Откажут ноги,
и поэт взлетит.
 
 
Прекрасное препятствие сарая,
скворечники, верховия ракит…
 

«Пока лежу, что-то падает, катится…»

 
Пока лежу, что-то падает, катится.
Стоит встать – привычное.
Слышу звуки, вижу снег.
Вереск, поплыл ветерок,
налево-направо море-вода.
Ель, синица, клюква, камень.
Было, точно было…
Капля за каплей бьет в лицо туман.
 

Понедельник

 
Башенный кран
движущаяся стрела его в моем окне.
«Не робей,» – сказал я себе
     и перевернулся на другой бок.
Необходимый фонарь безопасности
Еще долго горел на самом конце стрелы.
 

Понедельник, вечером

 
Освещенный неоном иней
на грубо сколоченной из досок
          ограде станции.
 

Киномеханик

 
Тихо присел на краю,
света неистовству чужд.
Капает в кружку мою
чистая капелька чувств.
 
 
Я зафиксирую в снег
все треволнение погод.
Видимо, я человек,
а не страна, не народ.
 

Снегопад

 
Легкий человек задумчивый
на цепи сидит.
Кость грызет и вдумчиво
на меня глядит.
 

«Принеси мне все травинки…»

 
Принеси мне все травинки,
все пылинки и сорняк,
все цветы, все половинки
лун и ветер, и овраг.
 
 
Соскобли с ветвей весь шорох,
соскреби с пшениц зерно.
Принеси мне целый ворох
дней прожитых, и тепло.
 

«На Сретение сияло солнце…»

 
На Сретение сияло солнце.
В руке Христа
светился камень
на шитой бисером иконе.
Из храма я приехал на такси.
Встал, помолился, печку затопил…
и все пропало —
чай, кусочки рыбы, томатный сок.
 

Не то

 
Как я ни распеваю,
опять не то.
Я злюсь и надеваю
свое пальто.
 
 
Сходить с ума не надо:
поэзия, стихи…
Все глупость и бравада,
и петухи.
 

«Среди простых чудес земли…»

 
Среди простых чудес земли
все обретает смысл и вес,
когда приметами зимы
наполнит сердце бледный лес.
 
 
Когда потери так легки,
что больше нечего терять
и птицы, осенью мудры,
устали глупость щебетать.
 
 
И неподвижно средь полей
лежит дороги колея,
и все безстыдней и смелей
мне обнажается земля.
 
 
Цепляет ветер крыш настил,
сердитый сторож пустоты,
и дождь сильнее припустил,
сильней задвигались листы.
 

Ветер

 
Ветру хотелось свечи и чая,
Ветру хотелось опущенных век.
Ветру не верилось, что нескончаем
Путь его, бег его, шаг его, век.
 

Скворец

 
Стручочки зеленого лука,
снежок и рассвет молодой.
Какая же всё-таки мука:
то летом живешь, то зимой.
 

Музыка

 
Мои линейки нотные —
косая паутина.
На ней жучки болотные
и паузами – глина.
 

Первый снег

 
Как будто пальцем по стеклу
проводит кто-то…
 

«Разговор, весна озябшая…»

 
Разговор, весна озябшая,
брошенный рукав реки.
Ветер,
шевелящий мои шнурки.
 

«Снег идет, тихо…»

 
Снег идет, тихо.
Не очень холодно.
Конец декабря…
Мы поздоровались.
 

Моряк

 
Раньше было очень
          сумрачно и тихо,
а теперь июнь —
          свежо и сыро.
 

«Весны обещающий запах…»

 
Весны обещающий запах,
вечер синий зимы,
лето в пестрых рубахах,
осень, окно и мы.
 

«Как легко пропустить сквозь пальцы…»

 
Как легко пропустить сквозь пальцы
белый кивок ромашки.
 
 
Как легко закружиться в вальсе,
флагом плеснув рубашку.
 
 
Как легко лебеды удушье
забыть пересохшим горлом.
 
 
Как легко завернуть в тряпицу
липкую грязь дороги.
 

Ветер гуляет и дождь

 
Ветер щиплет деревья за дряблые щеки
И, улыбаясь, несется мимо.
Деревья качаются – что за намеки?! —
А он все несется, весело, крикливо.
 
 
Выкатил глазища, мчится вперед,
Подворотнями свищет, кулачищем бьет.
 
 
Ну и ветер! Хлопают двери,
          как звери.
Тоненько скрипнут пружиной
          и опять:
«Хлоп!» со всей силы.
 
 
Ведь, недавно было тепло, было лето,
А теперь дожди…
Переулком летит газета.
 

«Лесных богов лесные тени…»

 
Лесных богов лесные тени,
Прудов застывшая вода.
Здесь осень встала на колени
В одеждах легких октября.
 
 
Кружатся листья, устилая
Тропу исхоженных аллей.
Пустеет лес и умирает.
Стволы деревьев все черней,
 
 
Таинственней глядят и строже,
Как будто поняли они,
Что в нашей жизни день погожий
Сменили темные пруды.
 

«Резь косоглазая, дно расплескав…»

 
Резь косоглазая, дно расплескав,
старыми вязами, сетью облав,
чернью следов и межою морщин,
женской покатостью, грудой мужчин.
 
 
Преодолеть! За решетку, на камень.
Воду и хлеб не на ощупь – руками!
шишкой локтей, обгрызенным ногтем,
звоном ключей на битые стекла.
 
 
Хлеб и вода. Взмах со стола,
в горстку ладоней – колючки угла.
Быстрым хлопком рыжеватого сор.
Полостью рта ошершавить простор.
 

Перелетные стаи

 
Перелетные стаи по небу
     медленно перелетают.
Птицы крыльями машут
     неторопливо и точно.
Разноголосице дня на потребу
     люди себя предлагают.
И кричат языком кашу,
     чтобы успокоиться ночью.
И никто не подымет голову —
     недосуг.
В этом небе как будто ничего для нас нет.
Какие же это птицы? Вороны?
Улетают друг за другом, ветру вслед.
 
 
А, не все ли равно, хоть бы и вороны,
     пусть себе летят по серому фону.
Они, ведь, тоже летят, не глядя на города
     расквадраченные дома и газоны.
 

«Опять пятнышками светлыми машины…»

 
Опять пятнышками светлыми машины.
Опять…
Труд людей – дома.
На балкон выходит женщина,
     обычная женщина в голубом.
Руки протянула вверх, посмотрела устало
И ушла. Ушла. В комнату.
Штору тронув рукой.
Тронув штору ушла.
 

Метро

Что наверху, забыл я. Все забыто.

По кольцевой разматываю жизнь.

Земля дрожит, тоннелями изрыта,

 
Я задремал. Катись, вагон, катись.
 

«Глянь, как стоят, качаясь…»

 
Глянь, как стоят, качаясь,
травы. А вон – забор.
Дороги, пересекаясь,
бегут. Между туч – простор.
 
 
А, может, милая Оля,
просто сходим в кино?
Я от тебя не скрою,
Оля, мне все равно.
 
 
Только бы быть все время
рядом, всегда с тобой.
Оля, откроем двери.
Оля, пойдем со мной?