Шутка

Domenico Starnone

SСHERZETTO

Copyright © 2016 Guilio Einaudi editore s.p.a., Torino

Published in the Russian language by arrangement with Guilio Einaudi editore s.p.a.

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2019

* * *

Глава первая

1

Как-то вечером Бетта позвонила мне и более нервным тоном, чем обычно, стала выяснять, соглашусь ли я побыть с внуком, пока они с мужем съездят на конгресс математиков в Кальяри. В то время я уже два десятка лет прожил в Милане, и перспектива поездки в Неаполь, в старую квартиру, которую я унаследовал от родителей и в которой до замужества жила моя дочь, не вызывала у меня энтузиазма. Мне было за семьдесят, я потерял жену много лет назад, и за эти годы отвык жить с кем-то под одной крышей, мне было удобно одному спать в спальне и пользоваться ванной. К тому же за несколько недель до этого разговора мне пришлось сделать несложную операцию, от которой, как я заподозрил уже в клинике, было больше вреда, чем пользы. Доктора заглядывали ко мне в палату и утром и вечером, чтобы заверить меня, что все прошло нормально, но гемоглобин так и не поднялся и ферритин оставлял желать лучшего; а однажды я увидел, как из стены напротив высунулись две маленькие, белые от штукатурки головки и уставились на меня. После этого мне срочно сделали переливание крови, гемоглобин немного повысился, и в итоге меня отправили домой. Но выздоравливал я медленно и трудно. По утрам был настолько вялым, что приходилось собирать все силы, чтобы встать с постели, щипать себя за ляжки, вытягивать и наклонять верхнюю часть туловища, словно крышку чемодана, напрягать мышцы верхних и нижних конечностей так, что перехватывало дыхание; и только когда боль в спине немного утихала, мне удавалось стать на ноги, но очень осторожно, сначала один за другим разжав пальцы, сжимавшие ляжки, а затем уронив руки вдоль тела с хриплым стоном, который не стихал, пока я не принимал вертикальное положение. Вот почему, услышав просьбу Бетты, я ответил не раздумывая:

– Для тебя так важно присутствовать на этом конгрессе?

– Это не просто присутствие, папа: я должна произнести вступительное слово, а Саверио – во второй день после обеда прочитать доклад.

– Сколько времени вас не будет дома?

– С двадцатого по двадцать третье ноября.

– То есть мне придется бессменно сидеть с ребенком четыре дня?

– Утром будет приходить Салли, убирать и готовить вам еду. А вообще-то Марио вполне самостоятельный.

– В три года ни один ребенок не бывает самостоятельным.

– Марио уже четыре.

– И в четыре тоже. Но дело не в этом: у меня срочная работа, которую пора заканчивать, а я еще и не начинал.

– Что за работа?

– Полосные иллюстрации к рассказу Генри Джеймса.

– О чем этот рассказ?

– Один человек возвращается в свой старый дом в Нью-Йорке и обнаруживает там призрак – то есть самого себя, каким он стал бы, если бы когда-то выбрал карьеру бизнесмена.

– Неужели тебе нужно много времени, чтобы нарисовать картинки к такому сюжету? До двадцатого еще почти месяц, ты успеешь. А не успеешь – возьмешь работу с собой в Неаполь. Марио не будет мешать, он к этому приучен.

– В последний раз он все время хотел на ручки.

– Последний раз был два года назад.

Она стала укорять меня, говорила, что я нерадивый отец и нерадивый дед. А я отвечал ей ласковым, умиротворяющим тоном и уверял, что буду сидеть с ребенком столько времени, сколько потребуется. Она спросила, когда я думаю поехать в Неаполь, и я ответил ей, недостаточно трезво оценив свои возможности. Поскольку я почувствовал, что моя дочь более несчастна, чем обычно; поскольку за все время, пока я был в больнице, она звонила мне максимум три или четыре раза, поскольку, как мне показалось, этим своим равнодушием она хотела наказать меня за мое собственное равнодушие, я обещал приехать в Неаполь за неделю до конгресса, так, чтобы малыш успел привыкнуть к моему обществу. И с наигранным энтузиазмом добавил, что мне ужасно хочется немного побыть дедушкой, что она может с легким сердцем ехать на конгресс и что нам с Марио будет очень весело.

Но, как всегда, я не смог сдержать обещание. Молодой издатель, на которого я работал, все время теребил меня, хотел выяснить, насколько я продвинулся в работе. А я из-за моего затянувшегося выздоровления мало что успел сделать, и сейчас попытался в спешке доделать две или три иллюстрации. Но вскоре после этого у меня утром опять случилось кровотечение. Я бегом бросился к врачу, который сказал, что все в порядке, но тем не менее велел через неделю прийти к нему опять. Так я занимался то тем, то этим и в итоге отправился в Неаполь только 18 ноября, предварительно послав издателю две иллюстрации, которые еще не успел окончательно доработать. Поехал на вокзал, ощущая на душе недовольство и скуку, с наспех собранным чемоданом, где не было даже подарка для Марио, если не считать двух сборников сказок с моими иллюстрациями, нарисованными много лет назад.

Поездка была неприятной – ее портили слабость, от которой я весь покрывался потом, и желание вернуться назад, в Милан. Небо нахмурилось, на душе было неспокойно. Поезд мчался сквозь порывы ветра, по окну хлестали струи дождя, от которых стекло в окне становилось мутным. Время от времени на меня нападал страх, что из-за бури вагоны сойдут с рельсов, и я подумал: чем больше стареешь, тем сильнее цепляешься за жизнь. Но сойдя с поезда в Неаполе, я, несмотря на холод и дождь, почувствовал себя лучше. Вышел из здания вокзала и через несколько минут оказался перед хорошо знакомым домом на углу.

2

Бетта встретила меня с теплотой и сердечностью, каких – в ее сорок лет, с ее повседневной нагрузкой – я от нее не ожидал. А еще меня поразило, насколько она была озабочена моим состоянием, ужасалась, какой я бледный, как я исхудал, попросила прощения за то, что ни разу не навестила меня в больнице. Затем с некоторой тревогой спросила, что говорят врачи и что показывают анализы, и я подумал: она проверяет, не опасно ли оставлять на меня ребенка. Я успокоил ее и, чтобы сменить тему, стал осыпать комплиментами, притом непомерно преувеличенными – к этой тактике я прибегал с тех пор, когда она была еще девочкой.

– Какая ты красивая.

– Да ничего подобного.

– Ты красивее любой кинозвезды.

– Я толстая, старая психопатка.

– Шутишь? Я в жизни не видел более привлекательной женщины. Ведь характер – он только снаружи, как кора у дерева: если с тебя снять эту кору, откроется тонкое, одухотворенное существо – твоя мать была такой же.

Саверио пошел за малышом в детский сад, через минуту-другую они должны были вернуться. Я надеялся, что Бетта предложит мне пойти в мою комнату и немного полежать. В тех редких случаях, когда мне приходилось приезжать в Неаполь, я ночевал в большой комнате рядом с ванной; там был маленький балкон, напоминавший по форме трамплин. Я вырос в этой комнате вместе с братьями, и она была единственным местом в квартире, которое не вызывало у меня ненависти. Я с удовольствием растянулся бы здесь на кровати хотя бы на несколько минут. Но Бетта завела меня в кухню, не дав поставить вещи – чемодан и матерчатую сумку, – и сразу начала жаловаться на все подряд: на работу в университете, на Марио, на Саверио, который сваливал на нее все домашние хлопоты и заботу о ребенке, и на другие невыносимые трудности.

– Папа, – сказала она в какой-то момент, повысив голос почти до крика, – мне правда все опротивело.

Она стояла у мойки и мыла овощи, но, произнося эту фразу, повернулась ко мне каким-то резким, неестественным движением. На несколько секунд мне показалось – раньше такого никогда не бывало, – что вместо нее я вижу комок боли, который мы с ее матерью по преступному легкомыслию произвели на свет четыре десятилетия назад. Хотя нет: Ада, моя жена, давно умерла и не могла нести ответственность за то, что происходило сейчас. Бетта была моей, только моей отделившейся клеткой, вполне самостоятельной и уже изрядно потрепанной жизнью. Или, во всяком случае, показалась мне такой на один краткий миг. Тут мы услышали, как открывается входная дверь. Моя дочь быстро взяла себя в руки, голосом, в котором радость смешивалась с отвращением, произнесла: «Вот и они», и на пороге появился Саверио – церемонный, широколицый коротышка Саверио, такой непохожий на высокую, изящную Бетту, – вместе с Марио, маленьким, темноволосым, как отец, с большими глазами на худеньком личике, в красной шапочке и синем пальтишке с голубыми пуговицами.

Мальчик на несколько секунд замер от волнения. Ничего общего с Беттой, думал я, весь в отца. И в то же время с некоторой тревогой осознал, что стою перед малышом как реальное воплощение сказочного персонажа по имени «дедушка» – как незнакомец, от которого он ждет неиссякаемого потока чудес, – и несколько театральным жестом распахнул объятия. Марио, иди ко мне, милый, иди ко мне, как ты вырос. Тут он бросился ко мне, и пришлось взять его на руки, говорить какие-то слова радости, хотя голос у меня охрип от непомерного усилия. Марио крепко обхватил меня за шею и впился поцелуем в щеку так, словно хотел ее продырявить.

– Не так сильно, ты его задушишь, – вмешался Саверио. Тут же подключилась и Бетта, приказав малышу оставить меня в покое:

– Дедушка никуда не убежит, в ближайшие дни вы будете все время вместе, он будет спать в твоей комнате.

Для меня это стало неприятной неожиданностью: я думал, мальчик спит в одной комнате с родителями. Забыл, как сам когда-то настаивал, чтобы кроватка Бетты стояла в соседней комнате, хотя Ада глаз не могла сомкнуть от мысли, что не услышит плач малышки или не покормит ее вовремя. Я вспомнил об этом только сейчас, опуская Марио на пол, и едва не поморщился от досады, но сдержался – не хотелось, чтобы Марио видел меня таким. Затем я подошел к матерчатой дорожной сумке, стоявшей рядом с чемоданом, и достал из нее две тоненькие книжечки, которые собирался ему подарить.

– Смотри, что я тебе привез, – сказал я. Но стоило мне дотронуться до этих книг, как я пожалел, что не купил ему чего-нибудь более заманчивого, и испугался, что он будет разочарован. Однако Марио взял их в руки с явным интересом и, пробормотав очень прочувствованное «спасибо» – это было первое слово, которое я от него услышал, – принялся разглядывать обложки.

Саверио, который, должно быть, подумал, как и я, что подарок выбран неудачно, и наверняка собирался потом сказать Бетте: твой отец, как всегда, не угадал, – Саверио поспешил воскликнуть:

– Дедушка знаменитый художник, посмотри, какие красивые картинки, это он нарисовал.

– Вы их рассмотрите вместе, но только потом, а сейчас давай снимем пальто и сделаем пипи.

Марио неохотно позволил снять с себя пальто, но при этом упорно не выпускал из рук книжки. Он не отдал их даже тогда, когда Бетта силой потащила его в ванную. А я снова сел, ощущая некоторую неловкость: я не знал, о чем говорить с зятем. Сказал что-то про университет, про студентов, про трудности преподавательской работы (насколько я помнил, для него это была единственная важная тема, не считая футбола, – но тут уж я был совсем профаном). Однако Саверио не клюнул на эту наживку: к моему удивлению (ведь между нами не было доверительных отношений), он пусть и не очень гладко, но с искренней болью стал жаловаться на свои жизненные тяготы.

– Ни покоя, ни счастья, – бормотал он.

– Капелька счастья все же есть всегда.

– Нет, у меня только один сплошной негатив.

Но как только в комнату вошла Бетта, он прекратил эти излияния и завел разговор про университет. Похоже, муж и жена приходили в раздражение от одного вида друг друга. Моя дочь начала упрекать Саверио в том, что он оставил нечто (я так и не понял, что именно) в полном беспорядке, затем, указывая на Марио, который тем временем вернулся в комнату, крепко сжимая в руках мой подарок, сказала, обращаясь ко мне: «А в итоге вот этот, когда вырастет, станет хуже, чем его отец». Затем резким движением подхватила и унесла мой чемодан и сумку, но перед этим добавила с саркастическим смешком: «Готова поспорить: там нет ни рубашек, ни трусов, ни носков, зато есть все необходимое для работы».

Казалось, мальчик вздохнул свободнее, когда она скрылась в коридоре. Он положил одну книжку на стол, другую мне на колени, словно это был письменный стол, и стал медленно переворачивать страницу за страницей. Я погладил его по голове, а он, возможно осмелев от этой моей ласки, очень серьезно спросил:

– Правда, что это ты нарисовал тут все картинки, дедушка?

– Да, конечно, они тебе понравились?

Он задумался.

– Они немножко темные.

– Темные?

– Да. В следующий раз сделай их посветлее.

Саверио тут же вмешался:

– Какие же они темные, они именно такие, как надо.

– Они темные, – упрямо повторил Марио.

Я осторожно взял книжку у него из рук и внимательно рассмотрел несколько картинок. Никто еще не говорил мне, что они слишком темные. Я сказал Марио: «Нет, они не темные», и с ноткой обиды в голосе добавил: «Впрочем, если тебе они кажутся темными, значит, с ними что-то не так». Перелистал книгу, придирчиво вглядываясь в иллюстрации, обнаружил кое-какие огрехи, которых не замечал раньше, произнес вполголоса: «Наверно, это типография виновата». И огорчился – мне всегда было трудно примириться с тем, что чья-то небрежность испортила мою работу. Я несколько раз повторил, обращаясь к Саверио: «Да, Марио прав, они слишком темные». Затем, перемежая изъявления недовольства техническими терминами, начал ругать издателей, которые на многое претендуют, мало тратят и в итоге все портят.

Марио вначале слушал, потом ему стало скучно, и он спросил, не хочу ли я посмотреть его игрушки. Но мои мысли были далеко, и я резко ответил «нет». Через секунду я понял, что не надо было отказывать вот так сразу: оба они, и отец, и сын, взглянули на меня с недоумением. И тогда я добавил: «Завтра, мой сладкий, сегодня дедушка устал».

3

В тот вечер мне окончательно стало ясно, что для Бетты и Саверио конгресс в Кальяри был прежде всего поводом для того, чтобы скрыться от глаз и ушей Марио и выяснять отношения без свидетелей. Если в течение дня мои дочь и зять лишь иногда обменивались фразами, похожими на условные сигналы, то за ужином они воздержались и от этого; разговор шел в основном обо мне и о Марио: ведь мальчик должен был узнать обо всех подвигах деда, а я – о его успехах. Оба говорили сюсюкающим тоном и почти каждую фразу начинали со слов «А знаешь, твой дедушка…» или «Покажи дедушке, как ты умеешь…». В итоге Марио довелось узнать, что я получил множество премий, что я более знаменитый художник, чем Пикассо, что важные люди выставляли у себя дома мои работы; а мне довелось узнать, что Марио умеет вежливо отвечать на телефонные звонки, писать свое имя, пользоваться пультом для телевизора, самостоятельно резать мясо настоящим ножом и без капризов съедать то, что положили ему на тарелку.

Казалось, этот вечер никогда не кончится. Мальчик неотрывно смотрел на меня, словно хотел выучить наизусть на случай, если я вдруг исчезну. Когда я сыграл с ним одну из тех старых шуток, которыми когда-то развлекал маленькую Бетту, – сжал вместе большой, указательный и средний пальцы и сделал вид, будто держу в них только что оторванный у него нос, – он слабо улыбнулся, то ли весело, то ли снисходительно, и стал молотить по воздуху ладошкой, словно желая наказать меня за эту глупую выдумку. Настало время ложиться спать, и он вдруг заявил: пойду спать, когда дедушка пойдет. Но родители в один голос сказали «нет», и у обоих это неожиданно прозвучало без всякой нежности. Бетта воскликнула: «Пойдешь спать, когда мама скажет!» – а Саверио сказал: «Пора ложиться» – и показал на стенные часы, как будто малыш мог определить по ним, который час. Марио попытался было протестовать, но смог добиться только одного: чтобы я смотрел, как он сам раздевается, как сам надевает пижаму, сам аккуратно выдавливает на щетку из тюбика зубную пасту и чистит зубы сколько положено, то есть очень долго.

А я восхищенно следил за этим представлением. Снова и снова повторял: «Какой ты молодец», а Бет-та снова и снова просила меня: «Не надо, ты мне его избалуешь».

– Хотя, – сказала она вдруг совершенно серьезным тоном, – для своих лет он и правда много чего умеет. Сам увидишь.

В этот момент мама и сын объявили, что удаляются на чтение вечерней сказки. Я машинально последовал за ними в комнату, которая уже не была моей. Марио пока еще не умеет читать, но, подчеркнула Бетта, уже учится и делает успехи. Они захотели мне это продемонстрировать; и действительно, мальчик, хоть и не без маминой помощи, сумел прочитать несколько слов. А я тем временем с жадностью смотрел на приготовленную для меня раскладушку и думал, что и сам бы послушал вечернюю сказку, если бы мог лечь прямо сейчас. Однако, хоть Марио и просил меня остаться, Бетта не согласилась: «Мы тут немножко почитаем, папа, а потом все ляжем спать». В этих словах звучал явный приказ, адресованный как мальчику, так и мне.

Я нехотя вышел из комнаты и – где же тут выключатель – стал продвигаться по темному коридору. В последние годы, даже в моей миланской квартире, темнота действовала на меня гнетуще. Я зажигал свет повсюду, потому что после операции мне иногда стало казаться, что в темноте оживают неодушевленные предметы, и возникало ощущение, что на меня надвигаются стулья, шкафы, стены, – я объяснял это проблемами с кровообращением и тем, что мой мозг недостаточно снабжается кислородом. В общем, я продвигался по коридору с осторожностью, костяшками пальцев дотрагиваясь до стен, но все же передо мной, словно молния, вдруг высветилась фигура отца, как всегда, сердитого, отбрасывающего обеими руками назад длинные пряди волос; мамы, которая из неряшливой золушки, мучимой приступами страха и меланхолии, иногда превращалась в изысканную даму в шляпке с вуалеткой; и бабушки, которая после инсульта всегда сидела молча, скукожившись, как говорят на диалекте о позе сгорбленного, скрюченного человека.

Единственным местом в квартире, где горел свет, была кухня. Я обнаружил там своего зятя, который был в отвратительном настроении, однако обрадовался, увидев меня, и указал мне на стул рядом с ним; но не успел я усесться, как он начал почти шепотом, едва слышно рассказывать мне, как у них с Беттой – после двух лет обручения, десяти лет совместной жизни и пяти лет в законном браке – вдруг все разладилось. Я, как мог, пытался сменить тему, дать понять, что не настроен его слушать. Но все без толку: он не реагировал на мои намеки, словно забыл, что перед ним не случайный собеседник, а отец его жены; было очевидно, что ему плохо, и он непременно должен кому-то излить душу. Он сказал мне, что недавно им назначили нового заведующего кафедрой математики, которого моя дочь знала еще со школьных времен, – и она сразу потеряла голову. Блестящий ученый, властная натура, он словно вдохнул в нее новые силы, и она каждый день старалась быть красивее и элегантнее, чем накануне. Короче говоря, университет для Бетты превратился в бассейн, наполненный густой жидкостью, на поверхности которой колыхалось ее хрупкое тело, с каждой минутой, как бы помимо собственной воли, все больше приближаясь к массивной фигуре шефа (по словам Саверио, плотного мужчины с толстыми ляжками и выпирающим животом), чтобы коснуться его, столкнуться с ним, а затем прижаться к нему, обвиться вокруг него и увлечь за собой на дно.

– И все это, – прошептал он, глядя на меня с набрякшими от горя глазами, – твоя дочь вытворяет прямо у меня перед носом.

Именно поэтому, как он объяснил мне (и повторил несколько раз), ситуация стала совершенно невыносимой. Бетта даже и не думала скрывать от мужа, как сильно ее влечет к новому начальнику, а между тем старалась словно бы невзначай встретиться с этим типом повсюду, в коридорах, в кабинетах, аудиториях, буфете, и ее не смущало, что Саверио в любой момент мог оказаться где-то поблизости и увидеть их вместе. Она не утаивала от Саверио охвативших ее романтических чувств; каждое утро, собравшись на работу, спрашивала у него, хорошо ли она одета, привлекательно ли выглядит. Как-то раз начальник появился в сопровождении жены, которая при всех томно прижималась к нему; и охваченная ревностью Бетта не смогла сдержаться и прошептала, вернее, прошипела на ухо Саверио какое-то язвительное замечание. Не говоря уже о якобы дружеских поцелуях в щеку в начале и в конце рабочего дня, которые неминуемо должны были привести к поцелую в губы. И о навязчивом, агрессивном стремлении отстоять свою будто бы ущемленную независимость. Однажды Саверио вышел из себя, увлек ее в какой-то темный закоулок в факультетских коридорах и накричал на нее, объяснил, как она унижает его своим поведением, а она завизжала: «Что ты прицепился, что на тебя нашло, ты не в своем уме, я сама решаю, как мне себя вести!» – бросила его в коридоре и убежала в буфет, к своему неотразимому шефу, в котором я, если бы увидел его, наверняка усмотрел сходство с гоминидами, стоявшими на самой ранней ступени эволюции (мой зять особенно упирал на это).

Я не отвечал, давал ему выговориться. Действительно, не мог же я обратить его внимание на то, что заведующий кафедрой (если верить описанию) был удивительно похож на него самого. Не мог же я сказать ему, что Бетту явно привлекает определенный тип мужчины – невысокий, плотного телосложения и, как и он сам, – отнюдь не красавец. Я только попробовал в какой-то момент заметить: «Это всего лишь мимолетное увлечение, Саверио, оно пройдет, а то, что вас связывает, – долгая привычка жить вместе, глубокое чувство, – никуда не денется. Марио такой чудесный мальчик, нельзя допустить, чтобы он страдал из-за ваших ссор. Послушай меня, смотри на это сквозь пальцы». Ответ был мгновенным, как бросок кобры, и очень напугал меня. «Да, – сказал он, – эта блажь у нее пройдет, она успокоится, а вот я – я все видел и испытал отвращение, и я ее больше не люблю».

Мне хотелось бы подольше остановиться на этом моменте, выяснить, какая связь между тем, что он «видел» своим замутненным взглядом, и концом его любви к Бетте, но он услышал шаги жены в коридоре – и замолк на полуслове, как будто испугавшись. Моя дочь появилась на пороге в одной ночной рубашке и, обращаясь к мужу, повелительным тоном и с отвращением на лице сказала:

– Я готова, пойдем спать, папа устал. Пока я буду запирать дверь и опускать жалюзи, почисти зубы.

Саверио минуту-другую смотрел в пол, затем решительно встал и вышел, на ходу бросив мне едва слышное «спокойной ночи». Бетта дождалась, когда скрипнет дверь ванной, а потом очень тихо и взволнованно спросила:

– Что он тебе сказал?

– Что у вас с ним какая-то проблема.

– Проблема – это он.

– А я понял так, что это ты.

– Неправильно ты понял. Саверио видит то, чего нет.

– То есть у тебя нет интрижки с типом, который у вас на факультете чем-то там заведует?

– У меня? У меня? Да перестань ты, папа. Саверио просто невыносим.

– Однако ты прожила с ним двадцать лет.

– Я жила с ним потому, что в принципе он человек уравновешенный.

– А сейчас вышел из равновесия?

– Да, и по его вине то же самое происходит со мной, с Марио, с нашим домом, со всей нашей жизнью.

– Хочешь сказать, он настолько неуравновешенный, что видит, как ты целуешься с чужим человеком, а в действительности ничего такого не происходит?

На лице Бетты появилась недовольная гримаса, от которой она заметно подурнела.

– Он не чужой, папа, он мне как брат.

В этот момент глаза у нее наполнились слезами; это обстоятельство, а еще то, что я не особенно симпатизировал ее мужу, заставило меня поверить в ее искренность. Ну-ну, успокойся, сказал я, ты умница, у тебя все хорошо с работой, Марио такой чудесный малыш, поезжайте на конгресс, объяснитесь, и, когда вернетесь, все будет в порядке. Но даже если сейчас она кривила душой, я знал: она всегда будет любить мужа, всегда будет его поддерживать. Когда она была девочкой, я не мог спокойно смотреть, как она плачет; не мог и сейчас, хотя она уже стала взрослой. Если тебе так уж надо поплакать, прошептал я, плачь в мое отсутствие, когда я буду в Милане. Бет-та улыбнулась, я поцеловал ее в лоб, и она, шмыгнув носом, тихо сказала: «Давай я покажу тебе, как закрывать газовый кран» – и заставила меня при ней несколько раз закрыть и открыть его, чтобы я хорошенько запомнил, как это делается. Затем последовал подробный инструктаж: «ток отключается вот здесь», «поосторожнее с балконной дверью, она новая и плохо закрывается», «ключ, которым перекрывают воду, – под мойкой», «сток в душевой кабине иногда засоряется» и так далее, и тому подобное. Наконец она заметила, что я слушаю невнимательно, и сказала недовольным тоном: «Завтра я тебе все это напишу». Похоже, она засомневалась, что я справлюсь с ситуацией, в которую сама же меня и втянула: вдруг посмотрела мне в глаза и спросила: «А ты правда сможешь присмотреть за малышом?» Я клятвенно заверил ее, что смогу, и она поцеловала меня в щеку (чего не делала никогда, даже в детстве) и прошептала «спасибо».

Я смотрел ей вслед, пока она не исчезла в дверях своей комнаты. Потом достал вещи из чемодана, стараясь не шуметь, и пошел в ванную. Там, готовясь ко сну (от усталости все мои движения были медленными и неловкими), я подвел итог первым часам, которые провел в Неаполе, и снова пожалел, что не остался в Милане. Ведь у меня не хватит сил присматривать за Марио, это совершенно ясно. Надо было честно и прямо сказать, что я еще не совсем выздоровел и не в состоянии взять на себя ответственность за ребенка, не в состоянии расхлебывать их супружеские неурядицы. Перебирая в памяти услышанное и увиденное за сегодняшний вечер, я никак не мог отделаться от ощущения – как бы это назвать? – непристойности происходящего. И мне стало казаться, что уклад жизни в этом доме страдает какой-то аномалией. Или что уклад правильный, но аномальна сама жизнь внутри него, словно под человеческой одеждой вместо человека скрывается ком затвердевшей смолы, или крокодил, или обезьянья парочка, или, хуже того, простое скопление микроорганизмов. Бетта, которая ластилась к своему коллеге, была непристойна; непристоен был ее муж, пытавшийся вклиниться между нею и другим мужчиной – любовником, братом, или любовником, который как брат; непристойны были эти стены, ветер, дувший с моря, весь этот город. Спустя какое-то время после смерти моей жены я заглянул в ее бумаги (я тоже вел себя непристойно) и почти сразу до меня дошло, что в те долгие, очень долгие годы, когда я был целиком поглощен постоянной, изматывающей борьбой за становление своей творческой индивидуальности, когда самым главным для меня было следовать своему призванию, а на остальное я обращал мало внимания, – в те годы она часто изменяла мне, и первая измена случилась всего через несколько лет после начала наших отношений. Почему? Она и сама этого не понимала, строила разные гипотезы. Возможно, чтобы вспомнить, что она живая. Чтобы поверить в собственную значительность – ей казалось, что главное место в нашей совместной жизни занимал я. Потому, что ее тело требовало к себе внимания. Или под влиянием бессознательного всплеска жизненной силы. За фасадом нашего благопристойного повседневного существования (подумав об этом, я сокрушенно вздохнул) прятался невоспитанный, проказливый чертенок, которого мы старались не замечать, неукротимая энергия, воспламеняющая плоть, регулярно побеждающая благонравие даже в самых благонравных созданиях. Я включил лампу на тумбочке, рядом с кроватью, затем выключил свет в ванной и в коридоре – там было три выключателя, первый я нажал наугад – и, как оказалось, попал в точку. И вот, наконец, с долгим приглушенным стоном улегся в постель, даже не взглянув на Марио, который спал в другом конце комнаты в своей кроватке, окруженной ворохом игрушек, у стены, сплошь увешанной его рисунками.

На улице по-прежнему завывал ветер, дождь хлестал по маленькому балкону, перила тряслись так, что шум разносился по всей комнате, несмотря на двойные рамы. Я лег – и в одно мгновение заснул, но спустя еще мгновение проснулся весь в поту, прерывисто дыша. У моей кровати стоял Марио в своей голубой пижамке. Он сказал: «Дедушка, ты забыл выключить свет, но я выключу его сам, не беспокойся». Он действительно выключил свет, и комната погрузилась во тьму и наполнилась шумом ветра. Меня охватил ужас, а Марио, не испытывая ни малейшего страха, прошмыгнул в свою кроватку.

4

Я проснулся с твердой уверенностью, что на часах – двадцать минут пятого, время, когда в Милане я просыпался окончательно. Дождь за окном все еще шел, вернее, налетал вместе с порывами ветра. Я включил лампу на тумбочке: часы показывали десять минут третьего. Встал, чтобы пойти в ванную, и, вылезая из-под теплого одеяла, почувствовал, как холодно в комнате, и вздрогнул. Вернувшись, я взглянул на Марио – он раскрылся во сне. Лежал на животе, раскинув ноги, одна рука вытянута вдоль тела, другая согнута в локте, и сжатый кулачок почти касается полуоткрытого рта. Я тронул его ступни: они были холодными как лед. А вдруг он заболеет, пока родители в отъезде? Я натянул ему одеяло выше подбородка и присел на край своей раскладушки.

Тело у меня одеревенело, глаза слипались, но я не смог бы заснуть, даже если бы лег; я ощущал под кожей сильный жар, а сама кожа, как ни странно, казалась мне холодной; икры и пальцы на ногах тоже были холодными и вдобавок почти потеряли чувствительность. Я достал из чемодана рассказ Генри Джеймса и карандаши, чтобы сделать несколько набросков, потом залез под одеяло и прислонился спиной к стене. Я бегло просмотрел всю работу за последние недели, и мне ничего не понравилось; я даже пожалел, что перед отъездом поспешил отправить издателю две иллюстрации, не успев их толком доработать. Я еще раз перечитал несколько мест из книги, попробовал перенести на бумагу два-три сюжета, которые пришли мне в голову, но никак не мог сосредоточиться. Как будто ровное дыхание спящего Марио, шум ветра и дождя и даже вид самой этой комнаты (да и всей квартиры, где Бетта и Саверио за прожитые годы многое переделали на свой лад) не давали развернуться моей фантазии. Я закрыл книгу, и меня охватила полудремота, во время которой воспоминание о прежнем облике квартиры стало таким ярким, что могло бы затмить и саму реальность, и любые картины, созданные воображением. Я опять сел в кровати и стал зарисовывать места, где прошло мое детство. Нарисовал прихожую с окном, выходившим на площадку над грузовым причалом. Нарисовал гостиную, которой так гордилась моя мать, с только что купленной мебелью, диваном, креслами, пуфиками, всеми теми вещами, какие, по ее представлению, подобало иметь даме из высшего общества. Затем набросал ее портрет и сразу после (мне показалось, что я смогу это сделать) – эту же гостиную, увиденную ее глазами – просторную, светлую залу, столешницу из полированного дерева с волнистой каймой по краям, коробку для столового серебра с куполообразной крышей и четырьмя миниатюрными шпилями, лоджию, откуда можно было разглядеть угол отеля «Терминус». Нарисовал коридор с телефоном на стене, родительскую спальню, маму и папу: она лежит в постели, а он в майке и трусах сидит на краю. А еще нарисовал чулан, набитый всяким старьем, огромную ванную, комнату, в которой сейчас находились я и Марио. В те годы она была вся уставлена кроватями, точно казарма; на одной спала бабушка, на других, валетом, спали мы, пятеро внуков. Позже в комнате стало просторнее, там остались только бабушка и трое младших внуков, тогда как старшие – я и мой брат – каждый вечер устраивались на ночь в гостиной, нанося удар по великосветским амбициям нашей матери.